Я своих не сдаю

Иван Ленивцев

«Я своих не сдаю» – новый сборник рассказов прозаика из Советской Гавани. Действия рассказов широко разбросаны по времени: от Гражданской войны до сегодняшних дней. Здесь и крестьяне затерянной в тайге деревни, оказавшиеся между белыми и красными, и две молоденькие девушки, дезертировавшие из армии, и красноармейцы, познавшие подлое предательство, и бойцы разведгруппы, пытающиеся захватить «языка».Рассказы трагичны и смешны, как говорится, на любой вкус, интерес и выбор.

Не желаете натюрморт с селедкой?

Рассказ

Батюшки мои, до чего же быстротечно время! Оглянуться не успеешь, а Новый год в двери стучится: тук-тук! а вот и я! не ждали? Выглянешь: тьфу-ты! — опять этот жизнерадостный старикан со своей молодухой заявились, опять пьянки-гулянки, выпивки-застолья! О-о! А сколько денег надо? Все средства, что копил на нужную тебе вещь, за десять дней истратишь, как одну копейку! А какое железное здоровье надо иметь. Иной человек, может быть, целый год не пил, из последних сил держался, характер выдерживал, закалялся физически и морально — все бесполезно, все впустую: итог после праздника всегда один — головная боль, будь она неладна!

Выразив негативное отношение к наступающему Новому году, Вадим Зосимов постучал замерзшим ботинком о ботинок, чтобы хоть как-то согреться. Слегка побитый жизнью, пусть и худущий на вид, но еще достаточно крепкий, сорокапятилетний Зосимов официально нигде не работал, с гордостью называя себя человеком свободной профессии. То есть, он принимал и выполнял заказы от всех, кто попросит и неплохо заплатит. Впрочем, не отказывался он и от мелких заказов. Хм-м! Если разобраться, то само выражение «человек свободной профессии», звучит как-то туманно и не совсем понятно. Для полной ясности придется выдать Зосимова с головой: еще совсем недавно он числился художником при Доме культуры судоремонтного завода. Вскоре завод успешно приватизировали и в виде металлолома переправили в Китай, «культуру» так же успешно прихлопнули, в результате чего наш художник остался не у дел. Тогда-то и пришлось ему перейти в разряд людей свободной профессии, что помогало ему избегать встреч с налоговой инспекцией и более-менее безбедно существовать.

К примеру, в самый канун Нового года Зосимов выполнил срочный заказ в кафе «Агдам», где оформил настенное новогоднее панно с обязательным Дедом Морозом и Снегурочкой. Краснощекая, эротически длинноногая Снегурочка в коротенькой мини шубке, очень уж приглянулась хозяину кафе Мусе, от последующих затем щедрот которого Зосимов так наугощался, так наугощался… Бр-р, вспоминать не хочется. Собственно, вспоминать-то особо и нечего, так, кое-что… Тускло помнится, как пил с черноусым Мусой, пил с огромным охранником Васей, с официанткой пил… кажись, дома пил. Дальше — полный провал в памяти… Нет, одно Вадим помнил точно: проснулся он на своем родном диване. Да разве такое забудешь? Утром, разъяренная супруга Муза, бесцеремонно сбросив его с дивана, вытолкала взашей из квартиры со строжайшим наказом не возвращаться домой без денег. И вот, получив от хозяина кафе Мусы кое-какие деньжата, Вадиму пришла в голову спасительная мысль о подарке. Да-да, только подарок, хороший подарок мог успокоить, задобрить Музу, мог примирить их. Хороший, но не особо дорогой. Такой вряд ли купишь в супермаркете, надо идти на городской рынок, на барахолку.

Зажав в карманах окоченевшими пальцами денежные купюры, Зосимов тяжело передвигая ноги, направился в сторону городского рынка. Сильно болела голова, хотелось чего-то такого, такого… «Опохмелиться бы не мешало», — едва подумал художник, как ноги угодливо занесли его дрожащее от холода, от выпитого вчера тело в тепло закусочной «Три богатыря», а красные от мороза руки бережно сжали стакан с водкой. Понятно, что после влитого в себя стакана, Зосимов не превратился в былинного Илью Муромца, однако почувствовал себя настолько уверенно, что подойдя к городскому рынку, без страха и сомнения нырнул в неуправляемую рыночную стихию, которая пошвыряв его, как волны — пустую пластиковую бутылку, выбросили у прилавка с печатной продукцией.

Отряхнувшись побитой собакой, Зосимов машинально оглядел прилавок: газеты, журналы, календари с полуобнаженными красотками лежали на прилавке плотно, как загорающие на переполненном пляже. Молодой бородатый торговец с серьгой в правом ухе, тыкая пальцем в соблазнительные телеса девиц, бойко зазывал покупателей: «Подходи! Налетай! Покупай! Милейшие господа, а так же сударыни, эти горячие красавицы согреют вас в Новом году получше любого слесаря-сантехника!»

«Фи, какая пошлость! — целомудренно фыркнул Зосимов. — Тоже мне, юморист-самоучка!» Он уже хотел было отойти к более приличному прилавку, но тут его взгляд совершенно случайно зацепился за прикрепленный металлическими кнопками к дощатой стене холст. Именно холст! Показалось, будто холст маслянисто подмигнул: купи меня, дружище, ну пожалуйста! Вадим даже зажмурился, а когда резко открыл глаза — холст сиротливо висел на прежнем месте, и по-прежнему будто умолял: ну купи, не прогадаешь. Черт побери, он был! Он-есть! Он — явь! Животом навалившись на прилавок, точь-в-точь как охотник высматривающий дичь, художник впился жадным взглядом в холст. Холст являл собой небольших размеров натюрморт, чей ярко-голубой фон невольно притягивал взгляд. На этом фоне отчетливо виднелся квадрат кривоногого стола под сине-белой, в клеточку скатертью. На скатерти — зеленоватого цвета бутылка с водочной этикеткой, два граненных стакана, один из которых — с отчетливо видимой зигзагообразной трещинкой — похоже, стакан роняли. Рядом — опять же две, скорее всего серебряные вилки, невесть кем и зачем-то варварски погнутые. Жирная сельдь — должно быть, охотская — расслабленно разлеглась на белой, с красной каемочкой тарелке, от другой рыбешки остался только скелет, издали похожий на выброшенную после праздника елку без иголок. На самом краешке стола, как бы нагонял тоску об ушедшем лете увядший букет желтоватых цветов: то ли пионов, а, может, георгинов, возможно — тюльпанов.

Удивительно, но чем больше Зосимов разглядывал сей ярко-сочный натюрморт, тем больше холст казался ему знакомым. Где, на какой выставке, в каком музее или в художественном каталоге он мог видеть его? Его — или что-то подобное? Он пытался вспомнить, но — увы! не мог.

Брезгливо сморщившись, Зосимов огляделся вокруг.

«Как холст оказался здесь, среди людской сутолоки, матерной ругани, рыночной грязи? Может, я пьян? Или это всего лишь сон? — Он ущипнул себя за щеку и вскрикнул от боли: — Ой! Нет, это не сон! Явно не сон. Господи, но как же он хорош! Не натюрморт — прямо чудо! Именно, чудо!»

В настоящий момент Зосимову очень и очень не хватало реального чуда, и вот, кажется, он получил его, он поверил в это самое чудо! И вот уже оно, словно снежный вихрь ворвалось в похмельно-тоскливую душу художника и прочь прогнало все то нехорошее и гадкое, что терзало его тонкую творческую натуру в это морозное предновогоднее утро.

«Пусть еще не до конца верится, но кажется, мне впервые в жизни по-настоящему повезло. Этот натюрморт, похоже — шедевр! Случайно увиденный мной шедевр. Похожие удачные находки крайне редки, случаются примерно раз в сто лет, — размышлял Зосимов, сползая с прилавка. — Как бы, как бы мне его заполучить? Ой! Нельзя ли поосторожнее?! — Проходившая мимо с массой и скоростью маневренного тепловоза толстая покупательница больно ударила художника в бок бараньей ногой, клыкасто торчащей из порванного пакета, тем самым вернув его из заоблачного мира искусств на грешную землю. — Совсем озверели людишки! А еще женщина! Даже извиниться не соизволила! — ругнулся Зосимов, потирая ушибленный бок. С болью пришло сомнение. — А что если натюрморт — не подлинник, а всего лишь копия? Подделка — вдруг?»

И сразу, то ли от волнения, то ли от боли в боку захотелось чего-то такого… кисленького или солененького — и художник с голодным вожделением уставился на сельдь на холсте. Казалось, сельдь дышала, пульсировала, трепетала: одним словом — жила! И так она натурально выглядела, что Зосимов почти реально ощутил на своем языке ее малосольный вкус, а нос будто бы учуял пряный запах. Эх, выпить бы сейчас!

— Дядя, вы что-то купить желаете? — спросил продавец, давно наблюдавший за странными манипуляциями явно нетрезвого мужчины в норковой шапке. — У меня товары на любой вкус и цвет. Если пожелаете, могу показать такую «клубничку» — ночь не уснете.

— Да нет, спасибо, я жене подарок ищу, — отстраненно буркнул художник.

— Жене, подарок? Ноу проблем. И жене вашей найдем. Одну секундочку… Вот! — словно фокусник, бородатый мигом достал из-под прилавка небольшой приборчик с разноцветными кнопками непонятного назначения. — Последний писк моды! Из Швеции! Называется «Стимулятор для груди». Всего пара недель — и грудь вашей жены станет больше… чем купола этой церкви, — кивнул он на заснеженные купола небольшой церквушки, что приютилась за рыночным забором.

— У моей пятый размер, так что не надо мне вашей груди, — вполне тактично отказался Зосимов. — Вы мне лучше во-он ту картину покажите! — показал он пальцем на натюрморт.

— Какую вам? Эту? Или эту? — принялся учтиво перебирать висевшие рядом с натюрмортом календари торговец. — А, может, вон ту?

— Да нет же, нет! Вон этот холст! — нетерпеливо топнул ногой художник.

— Эту… мазню? — увял было бородатый, но заметив лихорадочных блеск в глазах явно потенциального покупателя, засуетился. — Ах, эту! Понял, понял! Сейчас мы ее, сейчас, один моментик…

Чертыхаясь, пыхтя, обламывая ногти о металл кнопок, он снял картину со стены и, положив ее перед собой на прилавок, принялся привычно рекламировать:

— Уважаемый! Перед вами — не холст и даже не картина, перед вами — мечта! Уж поверьте мне, я толк в картинах знаю, на этом самом месте как проклятый искусством торгую уже целых десять лет! Десять лет — день в день! У меня на них нюх выработался не хуже, чем у розыскной собаки. К примеру, вот эта картина называется… как же она называется? О, вспомнил! Натюра…

— Натюрморт это, — тактично поправил Зосимов.

— А я и говорю, натюрморт, — не смутился продавец. — Между прочим, не простой натюрморт, а старый, очень даже старый! Мне его вчера братан привез… из Москвы. Да-да, из самой столицы! Он там на стройке работает… прорабом, вот! Их бригада дом ломала… особняк старинный… брат сказал — купеческий. Он ударил ломом, а там эта штучка-дрючка… натюрморт этот. Ну, братан его и пригрел, не пропадать же добру. А у них в бригаде бывший студент-художник работает, он-то и сказал, что натюрморт этот — вещь ценная и даже редкая, что рисовали ее эти… черт бы их всех побрал! и не выговоришь… крутится на языке… что-то вроде империалистов.

— Импрессионисты, — вежливо подсказал художник.

— Вот-вот, они самые — сионисты! — закивал жиденькой бороденкой продавец. — Братан и фамилии их называл, да я их забыл, помню только — чудные такие, ненашенские фамилии. Да и жили те художники давным-давно, когда меня еще на свете не было… и вас тоже. Так что, не сомневайтесь уважаемый, натюра… натюрморт старый, я бы даже сказал — очень старый и исключительно редкостный. Да вы сами на нее посмотрите, — он слегка приподнял холст. — Вот, смотрите, смотрите! Ишь, ишь зараза, как живая переливается! Видите, видите! Красиво, правда? Чисто змеюка… Ни в жизнь бы не продал, да бабки нужны, хочу старую тачку на новую поменять. Так что, берите уважаемый, вещь, как видите, о-очень ха-а-рошая!

— Согласен, может, и хорошая… А с другой стороны, вдруг — копия? — с видом знатока засомневался Зосимов. — Прекрасно выполненная копия. А что, вы этого не допускаете?

— Копия? Какая копия?! — растерянно переспросил бородатый, надуваясь праведным гневом. — Ты что дядя, обидеть меня хочешь? Я что, по-твоему, копий не знаю? Да через мои руки знаешь сколько копий прошло? Ого-го! — потряс он короткопалыми конечностями. — Десятки, сотни! Эти копии меня, как огня боятся! Избегают, трусливо стороной обходят, будто я — налоговый инспектор! Вот так-то! А вы тут заладили одно и то же: копия! копия!

Зосимов почувствовал, что краснеет, ему стало стыдно за свои, возможно, необоснованные подозрения.

— Допустим, что это копия, — вроде как соглашаясь, предположил продавец, не сводя с художника глаз. — Всего лишь, допустим. Ну и что? Вы же сами сказали — прекрасно выполненная копия. А раз так, то… то она тоже стоит денег. Лично я так думаю. А вы как?

— Как я? — Зосимов не знал, что и ответить. — Ну-у… не знаю. Одно дело — подлинник, другое — копия. Тут в цене разница.

— Вот и я об этом говорю, — громко щелкнул пальцами бородатый. — Все дело — в цене! Любая добротная вещь, пусть даже и копия, должна стоить денег, ну хоть каких…

Зосимов промолчал, лишь тонкие пальцы художника, нервно барабаня по прилавку, выдавали его волнение. Неужели чудо не состоится?

Продавец, чутко заметив нервные самоистязания явно клюнувшего на холст покупателя, мгновенно воспользовался этим.

— Папаша, отбросьте ваши гнусные сомнения, никакая это не копия, это есть самая настоящая натюра… я хотел сказать — натюрморт. Так что смело покупайте, не прогадаете! Хотите, я вам, как настоящему ценителю искусства, сделаю тридцатипроцентную скидку? Исключительно для вас, милейший! Только для вас! Можете еще раз внимательно холст обследовать, разрешаю. — И он, цепко держа натюрморт обеими руками, решительно поднес его к лицу художника, как свой последний решающий аргумент. — Вы принюхайтесь, принюхайтесь! Чуете? Тихоокеанской сельдью пахнет, иваси называется! Да тут один запах денег стоит…

И действительно, Зосимов уловил специфический запах сельди. «Фантастика! — закатил он глаза. — Надо же, как в нос шибануло! Вот это реализм!»

— Ну как, впечатляет? — самодовольно хихикнул продавец. — Копия так не пахнет! Это чистейшая натура, факт! Повезло вам папаша, купите жене в подарок, она вас будет на руках носить до самого Восьмого марта, а то и до дня Победы.

— Извиняюсь, а сколько вы за свою «натуру» просите? Я имею в виду, сколько может стоить этот натюрморт? Его реальная цена?

— Реальная? Гм-м… Я думаю, в пределах… — Бородатый замолчал, затем достал откуда-то из-под прилавка бутылку пива «Балтика», хрустко открыл ее о край прилавка и, выцедив пенистый напиток до дна, выдохнул: — Две тыщи!

— Две тысячи? — Зосимов машинально бросил руку в карман пытаясь вспомнить, сколько денег при расчете выдал ему черноусый Муса, сколько он оставил в «Трех богатырях». Выходило мало, очень мало. Но натюрморт никак нельзя было упускать.

— Что папаша, проблема с финансами? — заметил продавец заминку художника. — Понимаю вас, сейчас всем трудно — кризис. А, может вы считаете, что я дорого прошу? Ошибаетесь, милейший, эта картина даже без рамки стоит таких денег. Думаю, вы согласитесь со мной: две тысячи по нынешним временам — не шибко большие деньги.

— Смотря для кого, — нашел в себе силы огрызнуться Зосимов.

— А вот здесь вы совершенно правы, уважаемый, — снисходительно осклабился продавец. — Я сегодня утром своей супружнице кинул тысчонку на мелкие расходы, так она сразу пасть разинула: ты что мне копейки суешь?!

— Ну, знаете ли, ваше сравнение здесь неуместно! — искренне возмутился художник. — Может, для вашей жены тысяча рублей — копейки, лично для меня это — приличная сумма!

— А чего тогда по рынку шарахаетесь?! — в свою очередь озлился бородатый. — Не имеешь «бабок» — сиди дома! Все такие шибко культурные! А заглянешь в карман, там — вошь на аркане, да блох как на соседском Тузике! А гонору-то, гонору — выше рыночного забора! Мой вам совет: идите и купите своей жене медное колечко в уличном киоске, то-то она рада будет.

— Ты мою жену не тронь! — переходя на «ты», заорал неожиданно для себя осмелевший художник. — Ты ее мизинчика не стоишь, хам! Не тронь ее, эскиз недоделанный! Я тебе сейчас за свою жену скальп сниму… — Подняв вверх обе руки, Зосимов навалился на прилавок, отчего стал похож на отощавшего медведя — шатуна, пытавшегося добраться до куска мяса.

— Но-но, папаша! — трусливо отшатнулся от прилавка продавец. — Только без рук, без рук! И попрошу вас, ведите себя прилично, мы же с вами интеллигентные люди! Не забывайте: сейчас у нас не старое время, демократия у нас, либеральность! Уважаемый, если хотите знать, я исправно плачу налоги! Я помогаю двигать реформы! Я полицию содержу, вот! — Бородатый боязливо оглянулся по сторонам. — Давайте договоримся тихо-мирно, как цивилизованные люди… — Он вытер остатки пивной пены с бороды и, ударив указательным пальцем по прилавку, как бы поставил точку в цене: — Тыща!.. двести! Больше не сбавлю, я не желаю торговать себе в убыток.

И, шумно высморкавшись в клетчатый потолок, он принялся медленно, медленно сворачивать натюрморт в трубочку, исподлобья сторожа каждое движение покупателя. Видя, как толстые пальцы бородатого грубо мнут нежный холст, Зосимов испугался.

— Стойте! Погодите! Я согласен! — закричал он, роясь в карманах куртки. — Минуточку! Я сейчас, сейчас…

Наконец, достав дрожащей рукой мятый комок бумажек, Зосимов на прилавке стал пересчитывать: «десять… шестьдесят… сто… сто сорок рублей… и девять рублей мелочью… Ну и подлец же Муса, обманул… и я хорош, зачем забежал в закусочную?»

— Извиняюсь! Вот, сто сорок девять рублей… все, что имею. Еще раз извиняюсь… больше нет, к сожалению… Вы уж простите, — жалобно бормотал художник, выворачивая наизнанку карманы и подобострастно улыбаясь.

Бородатый, цепко схватив купюры с прилавка, шустро пересчитал их.

— М-м-м! — неопределенно промычал он. — Даже не знаю… вообще-то…

Зосимов, испугавшись, что бородатый передумает продать ему натюрморт, решительно сдернул с головы шапку.

— Вот! Возьмите! Шапку! Настоящая норка! Подарок жены к моему сорокалетию! Новенькая, почти не ношенная! — частил он, униженно глядя на продавца. Бородатый, ошарашенно дернувшись, уперся спиной о стену: в себе ли мужик?

— Берите, берите! — навалившись на прилавок, Зосимов настойчиво совал шапку продавцу. — Да вы не беспокойтесь, все без обмана, шапка новая, раза три надевал, жена ее за пять тысяч купила!

Бородатый взял шапку в руки, погладил нежно пальцами, губасто подул на мех — мех, вроде как настоящий, качественный, не инкубаторский. Но вместе с мыслями о качестве меха в голову заползло сомнение: а не продешевил ли он? а вдруг натюрморт и впрямь какой ценный? Однако, тут вспомнив, что он сам приобрел его сегодня рано утром у неизвестного, по виду — явно бомжа — за сто рублей, бородатый, протянув холст художнику, произнес с пафосом:

— Держите, уважаемый! Исключительно для вас, так сказать, от коллеги — коллеге по искусству! Только для вас, пользуйтесь! Эх, если бы не нужда проклятая…

Но Зосимов, не слушая стенаний бородатого продавца, расталкивая покупателей, сломя голову несся домой. Торопился… Однако, не выдержав внутреннего искушения, заскочил в первый попавшийся открытый подъезд. Где быстро развернул холст… Натюрморт при тусклом освещении невыключенной лампочки — казалось, ожил, заиграл всеми цветами радуги, нос тотчас ощутил аппетитный запах сельди, от желтого букета повеяло подзабытым ароматом прошедшего лета.

«Вот это да! Настоящий праздник для глаз! А сколько выразительности! внутренней силы! А какая гармония целого! А запах! Ах, какой запах! У-у! — Зосимов с шумом втянул в себя воздух. — Да, что ни говори, а у великих художников губа — не дура, любили мужики выпить, и в закуси толк знали, недаром на своих натюрмортах селедочку и прочую рыбку изображали. Пусть и вдрызг пили, но такое творили, такие шедевры создавали — мир по сей день любуется и ахает от восторга. Взять хотя бы этот натюрморт. Вроде бы как старый, а красками играет, словно вчера написан. И без экспертизы видно: талант! талантище! Жаль, что я не могу так творить. Одно мне непонятно: чей шедевр?»

И Зосимов принялся вертеть натюрморт в руках.

«Шарден? Мане? Пикассо? Дали? Вряд ли. Пикассо — кубист, Дали — сюрреалист, а первые двое хоть и писали натюрморт, но когда это было. Нет, кажись, меня не в ту степь потянуло, нашли-то в Москве, причем здесь иностранцы? Скорее всего, это наши… Может, Шагал? Или ранний Ларионов? А вдруг Кандинский? Очень даже похоже на них, конец девятнадцатого — начало двадцатого века. Должен же где-то быть автограф… Ч-черт! Ничего не видать! Ладно, дома разберемся…»

Бережно, с любовью он стал сворачивать холст.

«Недавно по телевизору показывали, — вспомнилось по случаю, — как на лондонском аукционе «Сотбис», похожий на натюрморт, кажись, Шагала, был продан за не помню сколько миллионов долларов. Долларов! Сумасшедшие деньги! Вот вам и: «Искусство — свято! Его не купишь, не продашь!» Классическая чепуха, придуманная идеалистами и коммунистами! Еще как искусство продается! Между прочим, тот лондонский натюрморт был найден на чердаке старого дома в Витебске, где Шагал то ли проживал, то ли родился… А интересно, за сколько я смогу свой продать? Точно не скажу, однако, думаю, его у меня с руками оторвет любой музей мира, будь то французский Лувр или испанский Прадо, не говоря уже о нашем Эрмитаже. Коллекционеры-миллионеры будут у меня в коленях ползать, умолять, чтобы я продал им этот холст! Слезмя просить будут! Потому как это не просто холст — это вершина, шедевр мирового искусства! А все остальное — есть чепуха! фальшивка! суррогат!

Крепко прижав к груди драгоценный натюрморт, Зосимов выскочил на улицу и победно вышагивая, как бы по гулливеровски сверху поглядывал на озабоченно снующих прохожих.

«Эх, люди, людишки! Все чего-то суетитесь, мельтешите, гоняетесь за призрачным счастьем, а спрашивается: зачем? в чем заключается ваше счастье? В новогодней елке? В дешевеньких подарках? В салате оливье? В полусладком советском шампанском? Фи-и! Как мелко, глупо, скучно! Вы носитесь по кругу, как гончие за зайцем не замечая меня! Кто я для вас? Гайка? Болт? Винтик? Маленький дрожащий человечек? Зря вы так! Пусть я маленький, но вы даже не подозреваете, что у меня в руках. Вот эта вещь перевернет всю мою жизнь так же, как изобретение колеса изменило жизнь рода человеческого! И никак не меньше! Да-да господа хорошие! И не вас, а лично меня впереди ожидает жизнь радостная, счастливая, творческая! Так-то, народ!»

Зосимов снежным вихрем ворвался в свою двухкомнатную малогабаритную квартиру, на ходу напевая им же сочиненную песню:

— Улечу из России, очень холодно здесь,

— Приземлюсь на Канарах, где бананов не счесть…

С кухни выглянула супруга Муза с перепачканными в муке руками.

— Интересно, куда это ты собрался, Зосимов? На какие еще Канары? Ты деньги принес? — Она по-собачьи принюхалась носом. — Подлец, ты опять пьян?! Где шапка? Пропил?

— Успокойся Музочка, у меня все под контролем! — жизнерадостно заверил супругу Зосимов. — Да, я капельку выпил, совсем-совсем немножко! И в тоже время можно сказать, что я пьян, пьян! Но не в прямом смысле — я от счастья пьян! Музочка, мне такая удача подвалила, такая удача! Я поймал за хвост…

— Заткнись! — клокочущим от ярости голосом оборвала его супруга. — Дрянь этакая! Ты что, издеваться надо мной вздумал?! Вчера нажрался до потери сознания, сегодня где-то успел нализаться: долго еще твое пьянство будет продолжаться?! Ты что, скотина, Новый год мне хочешь испортить, да?! — Выставив вперед мощную грудь пятого размера, Муза перешла в наступление. — Где деньги?! Куда дел шапку?! Ну, отвечай! — Точно кузнечным прессом, она прижала мужа к двери.

— К-какие деньги?! К-какая шапка?! — теряя последние остатки лирического настроения, Зосимов задыхался под жаркими телесами супруги. — О-отпусти… я тебе сотню таких шапок… деньгами завалю… будут тебе деньги, много-много… п-поверь мне, мужу своему…

Услышав странный лепет супруга, Муза, прикрыв алый ротик молочно-белой рукой, беззвучно прошептала: «Все, кажись, допился муженек, с ума спятил…» — На всякий случай ослабив напор, она отступила на шаг назад.

— Фу-у, едва не раздавила… — облегченно выдохнул Зосимов, передергивая плечами. Затем спросил с укором: — Ну чего как с цепи сорвалась, я тебе деньги принес, а ты…

— К-какие деньги? Откуда? Где они? — уже не на шутку испугавшись, не веря мужу, Муза стала медленно, медленно отступать.

— Да стой ты! Куда? — Зосимов схватил жену за руку. — Я что-то не могу понять: ты что мне не веришь? Не веришь, да?! Мне? Зря, зря… Ну чего дрожишь? Меня боишься? Ох, и дуреха же ты! Не псих я, не умалишенный, не бойся! Просто возбужден, и на то имею полное право. Ты ждала, что я принесу тебе деньги от Мусы, да? Ждала? Глупая, разве это деньги, это — копейки! Настоящие деньги вот здесь! — И он горделиво развернул перед супругой холст. — Вот они, смотри! Да не на меня смотри, глупая, на холст, на холст смотри! Это есть картина под названием натюрморт! О, это не просто натюрморт — это шедевр мирового искусства, можно сказать — классика живописи. Да-да, настоящий шедевр для мировой культурной общественности! Лично для нас с тобой, это — большие деньги, притом, заметь, не рубли, нет — полновесные доллары, много-много долларов!

Музу передернуло от хвастливых, высокопарных, не подкрепленных конкретикой слов мужа, но едва взглянув на холст, она замерла с открытым ртом.

— Что Музочка, шедевр поразил? Да? Ой, знаешь, меня тоже, с первого взгляда убил… Смотри любимая, во все глаза смотри, такое чудо в реальной жизни редко где увидишь. Это тебе не мазня допотопная из нашего краеведческого музея. Смотри, наблюдай, любуйся, влюбляйся! Ах, какая ослепляющая яркость, какое смешение красок, цветов, тонов! Впрочем, что вы — женщины — в настоящем искусстве понимаете? Назови мне хотя бы одну представительницу слабого пола… Э-э, да что тут говорить — ты лучше понюхай… Понюхай, понюхай! — настойчиво повторил Зосимов, поднося холст к лицу супруги. Муза брезгливо сморщилась.

— Ага! Унюхала запашок! То-то! — самодовольно заулыбался Зосимов. — Музочка, это и есть настоящий, всемирно известный реализм! Настоящий, морем пахнущий, водорослями, чайками? Вот! А ты свое заладила: деньги, деньги! Эх-ты, тюха-матюха моя!

Муза же, будто не слыша мужа, отклоняла верхнюю часть туловища то назад, то вправо-влево, пытаясь получше рассмотреть натюрморт.

–… И уйдет нужда серая, и заживем мы с тобой Музочка счастливо и богато! На, подержи, я ботинки сниму.

Зосимов передал холст супруге. В его возбужденной голове новогодним фейерверком вспыхивали фантастические планы, один ярче другого.

— Знаешь Музочка, возможно, этот натюрморт будет стоить и миллион, и пять, а то и десять «зеленых лимонов» — не меньше! Реализуем мы его какому-нибудь богатенькому иностранцу-коллекционеру или нашему олигарху-нефтянику… А может, продадим в заграничный музей — у российских на него денег не хватит. Продадим — деньги в швейцарский банк положим… или в лондонский — у них там с этим делом более-менее честно. Продадим, положим, а что дальше? Дальше надо думать. А что собственно думать-дальше мы махнем с тобой Музочка на сказочный остров Кипр. Любимая, ты была на Кипре?

Отрицательно махнув головой, муза переворачивала холст то вверх, то вниз, словно пыталась найти потайную дверь для входа в натюрморт.

— Ах, да! Ты же дальше нашей дачи нигде не была. Ну ничего, особо не переживай — мы это быстренько исправим. Музочка, ну что, заказывать на лето билеты на Кипр?

Супруга не слышала вопроса мужа — она, как пробующая остроту когтей кошка, царапала холст накрашенным ноготком. Царап-царап.

— Не хочешь? Ну и правильно! Мы с тобой лучше махнем в Турцию, в Анталию! Давно мечтал о шведском столе. Чтобы от пуза, все что душе угодно, не экономя копеечно… Что? Не желаешь в Турцию? Знаешь, я полностью с тобой согласен, там сейчас и без нас русских — что собак на городской свалке. Мы лучше полетим с тобой… на Гавайи… хотя нет, кажись, именно там аборигены съели Кука… капитана Кука. Знаешь что, давай лучше махнем в Калифорнию… навсегда! На постоянное место жительство. А что, купим особняк двухэтажный, розовый, как фламинго… обязательно с бассейном с морской водой… с голубой-голубой! И с множеством пальм! О, пальмы! Ты будешь качаться в гамаке под пальмами, а я… я займусь творчеством, настоящим творчеством, к примеру, как Пабло Пикассо. Так хочется оставить после себя заметный след в мировом искусстве…

Муза с изумлением смотрела то на холст, то на мужа, словно выискивала между ними какое-то сходство. Она пыталась что-то сказать, но никак не могла вклиниться в монолог супруга.

–… Купим большую яхту! Обязательно с алыми парусами, как у Грина. Алые паруса — это так романтично! Поднимем парус и возьмем курс на Кубу! «Куба — любовь моя! Остров зари багровой» — Зосимов вспомнил куплет из некогда популярной у нас песни про Кубу. — Стоп, стоп! Как же я мог забыть, на Кубе — Фидель правит, яхту запросто могут конфисковать! Нет-нет, лучше мы махнем на Ямайку! С детства мечтал попробовать ямайского рома, любимого напитка пиратов. После Ямайки заглянем на Гаити, говорят, там полно экзотики, дешевых бананов, чернокожих мулаток… Музочка, ты почему так странно на меня смотришь? Нет, нет, молчи! — замахал он руками, видя, что жена пытается открыть рот. — Ты меня неправильно поняла! Любимая, я тебя ни на каких мулаток не променяю! Ты у меня лучше любой мулатки! Не хочешь на экзотические острова? Ну и правильно, нужны они нам! Мы с тобой лучше просто уплывем в океан, в Тихий ли, в Атлантический ли — без разницы! Давай представим мысленно: таинственно спящий океан, его зеркальная гладь, крупные южные звезды, огромная желтая луна — и мы с тобой вдвоем на палубе нашей яхты. Одни! На весь белый свет одни: ты и я! я и ты! А вокруг нас на тысячи километров — ни одной живой души…

Зосимов на пару секунд замолчал, будто устал управлять собственной яхтой в безбрежном Тихом океане. Сколько бы он еще молчал — неизвестно, но и этой пары секунд хватило супруге, чтобы крикнуть:

— Вадим! Этот натюрморт твой! Ты его нарисовал! Ты-ы!!!

Если бы сейчас среди ясного дня за окном появилась яхта с алыми парусами, Зосимов, наверное, не особо удивился, но то, что выкрикнула супруга, никак не укладывалось в его возбужденной голове.

— Я? Что — я? Как это — я? Откуда? — глупо переспрашивал он. Да, трудновато возвращаться из теплых южных морей в суровую российскую действительность.

— Я тебе еще раз говорю: да-да-да! Да, это твоя работа — и ничья больше! — пулеметно отстрелялась Муза.

— Как моя?! Почему моя?! Нет, нет, это не я, это — другие! — Зосимов отрицательно закрутил головой. — Нет, нет, ты все брешешь!

— Собаки брешут, а я — говорю, — тотчас парировала супруга. — Говорю, что вижу.

— Что ты видишь? — Зосимов хоть и был потрясен, но сдаваться не думал. — Видит она… Думай прежде чем говорить! Да за такие слова… — Он с угрожающим видом шагнул навстречу жене, но получив болезненный толчок локтем в грудь, беспомощно плюхнулся на кожаную банкетку и по-лягушачьи широко открывая рот, запротестовал: — Ну чего ты? Чего дерешься? Ты на кого руку… на мужа… да я тебя…

— Сиди уж, яколка! Напугал козу крапивой, — кажется Муза, окончательно перехватила инициативу. — Я еще раз повторяю: этот натюрморт — твоих рук дело. Твоих — и ничьих других!

Хватая ртом воздух, Зосимов не мог вымолвить ни словечка в свою защиту, он будто в одночасье стал глухонемым, нет, скорее — немым, слышать-то он слышал.

— И я это тебе, ослу упрямому докажу, чего бы это мне ни стоило! Прямо сейчас и начну, как говорится, не отходя от кассы. Я все докажу, все расставлю по своим местам, понял? — И она, не дожидаясь его согласия, как киношный следователь приступила к допросу:

— Начнем без паузы, Я задаю вопрос, ты отвечаешь. Отвечать правдиво, не врать! Итак, во сколько ты вчера домой заявился? Это первый вопрос. И второй: кто к тебе приходил? Отвечай…

Зосимов тупо моргал глазами.

— Что, не помнишь? Ну хорошо, я тебе напомню. Приполз ты домой в двадцать два ноль-ноль. Программа «Время» началась, по Первому. Следом, будто вы сговорились, приперся Кузьмич собственной персоной. Он принес готовые рамки для картин, которые ты ему заказывал. Ну, вспомнил?

Зосимов поднапряг мозги. М-м-м! Кузьмича он знает — это пенсионер с соседнего подъезда, бывший столяр-краснодеревщик. Рамки он ему заказывал, было дело. Может быть, Кузьмич и заходил… а что было дальше?

— Опять ничего не вспомнил? Это надо до такого скотского состояния нажраться! А ну, вспоминай! — не выдержав тупого молчания мужа, Муза ткнула ему кулаком под ребро — супруг уткнулся головой в женское пальто, висевшее на вешалке.

— А ну, сядь прямо! Сядь! И не строй тут из себя припадочного! Прямо, говорю! — Зосимов боязливо выпрямился, а супруга, кажись, решила перейти к более цивилизованным методам допроса, то есть — без мордобития.

— Ну, вспоминайте же, гражданин подозреваемый. Кузьмич принес вам рамки и вы после обоюдных лобзаний, решили их сразу обмыть… алкаши несчастные! — в голосе Музы опять зазвенел металл. — Полночи пропьянствовали, все, что я к новогоднему столу приготовила — все смели, слопали и не подавились, два недоумка! Я весь день с кухни не выходила, как белка в колесе крутилась, хотела все как у людей, а вы… ур-роды!

Зосимов, терзая банкетку тощим задом в ожидании удара втянул голову в плечи, но жена, к его тихой радости перейдя на «ты», продолжила допрос без рукоприкладства.

— А как Витька сосед заходил — тоже не помнишь? Он только с морей вернулся, селедкой меня угостил, ни рубля не взял, сказал, из уважения к вашему мужу. К тебе… худ-дожник!

Зосимов смущенно засопел носом. Витьку рыбачка он знает, тот должен был после шести месяцев в море домой вернуться. Значит, вернулся. А вот заходил ли он к нему — вопрос без ответа. Вчерашний день, ночь — как в морском тумане, что с биноклем, что без него — глухо, ничего не просматривается.

— Ты мне тут не сопи голодным хорьком, ты лучше вспоминай! Вспомни, как Кузьмич попросил тебя сотворить — он прямо так и выразился — сотворить ему его портрет, мол, на долгую память. И ты потащил старика в свою мастерскую. По ходу стащил с холодильника бутылку водки и… Подожди, подожди…

Небрежно швырнув натюрморт на журнальный столик, Муза по-кошачьи мягко метнулась на кухню. Вернулась в приподнятом настроении, гордо держа в одной руке стакан и две погнутые вилки, в другой, подобно турецкому янычару — кривой ятаган, то есть, жирную тихоокеанскую сельдь, которую она держала за хвост

— Сейчас я тебе мозги прочищу! Вот, смотри! На руки мои смотри! Ты не только стащил с холодильника бутылку водки, а еще и прихватил с собой два стакана, две вилки… селедки две. Самые крупные уволок… зар-раза!!

— Зачем все это? Лучше бы бутылочку принесла… плохо мне, — со слабенькой надеждой простонал вконец деморализованный Зосимов.

— А-ах ты, наглец паршивый! Плохо ему, видите ли! Сейчас тебе будет еще хуже! — Муза замахнулась на супруга рукой с сельдью. Э-эх! С каким удовольствием я бы врезала по этим бесстыдным мордасам за твои выкрутасы! Что съежился, как дохлая мышь, смотри сюда…

Положив на журнальный столик селедку, вилки, аккуратно поставив стакан, она тщательно расправила холст.

— Итак, смотри… Не на меня — на стакан смотри, — изящно, двумя пальчиками она приподняла стакан. — Видишь, этот стакан, и стакан на холсте — один в один похожи или, как говорят следователи — идентичны. Даже трещинка — ну капля в каплю. Виден глаз художника, умеешь ты до тонкости все охватить, прямо как твой Пикассо… А ну, закрой рот, это комплимент не тебе — Пикассо… Идем дальше. Теперь — вилки… — она взяла со столика вилки. — Смотри: что эти, что на холсте — ну тютелька в тютельку! Как братья-близняшки. Может, ты спросишь, кто их погнул? Вы их и погнули, два придурка! Вздумали силой мериться! Сначала на руках боролись — стакан уронили, разбили, потом вилки стали гнуть… богатыри земли российской! — Муза презрительно сморщила носик. — Тоже мне, поединок Ильи Муромца с Кащеем Бессмертным! Вилки — чистое серебро! Я у вас их насилу отобрала, они мне от мамочки моей перешли, от покойницы…

На глазах Музы выступили слезы, чисто по-женски сейчас она была не прочь всплакнуть, но не в сей момент, поэтому переборов себя, Муза жестко ткнула пальцем в холст.

— Смотри сюда, жук ямайский! Вот сюда… Видишь, этот букет цветов похожих на тюльпаны? Запомни: никакие это не тюльпаны — это рыжая башка Кузьмича! Не букет — башка! Он как уронил ее на стол, так и уснул. Со свистом храпел, зубами скрипел, а ты все возле мольберта крутился, все кистью махал, будто на тебя что-то нашло…

— Вдохновение — ляпнул Зосимов, потихоньку начинающий понимать, что этой ночью он совершил что-то, что-то такое… пока еще не совсем ему понятное, но из ряда вон выходящее. И вот сейчас это «что-то, что-то» выходит ему боком.

— Идио-от! Какое вдохновение?! Дурь на тебя нашла! Дурь пьяная тебя всеми четырьмя колесами переехала, мозги у тебя вышибла… начисто! — уже как врач поставила диагноз супруга. — И последнее, наиболее убедительное и неоспоримое доказательство. Посмотри внимательно на холст, видишь по углам что-то вроде вмятинок — это твои пальчики, вернее — отпечатки твоих пальцев. Вот они, смотри, любуйся! Главная улика! Может, ты спросишь: откуда они появились? Объясняю… когда ты закончил свое творение, то повесил его сушиться на батарею. Аккуратно, за уголки двумя пальчиками взял! Пьяный-пьяный, а сообразил! Так что, отпечатки твои у меня имеются, улики налицо, отпираться бесполезно, время сознаваться и каяться…

Как настоящий преступник, пойманный на месте преступления и сознавшийся под тяжестью улик в содеянном, Зосимов виновато опустил голову.

— Ты еще благодарить меня должен, что я спасла твой «шедевр мирового искусства». Это надо же было додуматься — на горячую батарею повесить! Пока вы с Кузьмичом дрыхли, я его феном для сушки волос спасала. Очень уж он мне понравился, думала на кухне повесить. Эх, Зосимов, Зосимов, пропьешь ты свой талант!

— Давай, издевайся над мужем, — тоскливо буркнул Зосимов.

— Ой, какие мы творческие все обидчивые! — мстительно уколола жена. — Как гадость мне преподносить, так ты — герой! а как мою правду-матку выслушать, так сразу как страус морду в колени прячешь. Впрочем, с тобой все ясно, крыть тебе нечем — сознавайся. Или не созрел?

— Наговорить можно все, что угодно, особенно когда я в таком положении, — Зосимов исподлобья метнул на жену злой взгляд.

— Ой, страшно-то как! Не пугай — пуганая! — самодовольно парировала его взгляд Муза. — Значит, не желаешь ни сознаваться, ни каяться? Что ж, ваше право… но я тебя все равно добью. Ты как то мочало, начнем сначала. Ладно, сначала так сначала. Итак, как сказал бы прокурор, следствие продолжается! Слушай меня дальше… Уже под утро позвонила жена Кузьмича, поинтересовалась, не у нас ли ее чудо. Я успокоила ее, потом пошла вас разбудила, чтобы старика выпроводить, а тебя на диван уложить. Ты встал и пошел по квартире шарахаться, как кот голодный. И до чего только додумался, уму непостижимо! — целых пять селедок Кузьмичу подарил! Пя-ять! Самых крупных! Какой благодетель! А ты их ловил, ловил?! — гневно взвизгнула супруга.

— Я не рыбак, — сипло отпарировал Зосимов и чуть было не добавил, что он — художник, но вовремя прикусил язык.

— Да лучше бы ты пошел рыбачить! — топнула ногой Муза. — И я — дура, почему не спрятала селедку в холодильник, в раковине оставила… — Она вдруг схватилась за голову. — Ой, господи! И впрямь дура! Как же я сразу не сообразила?! Этот запах сельди! И запах от твоего натюрморта! Он — на столе, сельдь — в раковине! Ты, не найдя с пьяных глаз сумки, в натюрморт… в свой холст завернул… селедку! О! Вот откуда он — твой реальный запашок! Натура твоя! Реализм!

Схватившись за живот, Муза захохотала, ее тяжелые груди колыхались из стороны в сторону, распахнувшийся халатик оголили полные белые ноги.

— Ой, умора! Ой, не могу! Натюрморт с селедкой! С реальным запашком! На, сам его нюхай! Нюхай, нюхай! — И она, преодолев слабенькое сопротивление супруга, натянула холст ему на голову. Зосимов ощутил тошнотворный запах сельди.

— Ты еще Кузьмичу позвони, — не скрывая гордости от только что одержанной победы, Муза решила окончательно добить супруга. — Позвони, позвони… Ну-у!

Зосимов, кивком головы сбросив вонючий холст на пол, ослабевшей рукой набрал номер.

— Ал-ло… Алло, Кузьмич, это я — Вадим.

— А-а, Вадик! Наше вам с кисточкой! С наступающим тебя!

— Спасибо… Кузьмич, как ты вчера домой дошел?

— Нормалек дошел. Правда, с приключениями. Когда на улицу вышел, кажись, ориентацию потерял, с крыльца грохнулся, хорошо что пьяный был, а то бы вконец расшибся — и не собрали бы. Видно, здорово мы с тобой набрались… Алло, Вадим! Я тут у своей бутылочку выпросил, приходи, опохмелимся… Алло, Вадик! Моя тебе спасибо передает за селедку…

— Не за что, — невнятно буркнул Зосимов.

— Слышь, Вадик, я одного не могу понять: почему я селедку домой в карманах принес? Моя даже брюки замочила, отстирать не смогла, запашок еще тот. Ты мне, случаем, сумку какую не давал?

— Давал… — Зосимов с ненавистью посмотрел на сиротливо лежащий на полу натюрморт.

— Вон оно что, так я и подумал! Вадик, ради бога, ты уж извини меня, видно твою сумку я потерял, когда с крыльца грохнулся. Вот незадача-то! Сумка, поди дорогая? Вадик, ты что молчишь? За сумку обиделся? Да брось ты, свои люди — сочтемся! Я тебе за нее десять… двадцать рамок бесплатно сделаю, обещаю! Так что не кисни, лучше приходи, моя из той селедки салат сварганила, «под шубой» называется. Приходи — выпьем, закусим, побазарим. Ну что, разливать на двоих?

— Разливай, — слабеньким голосом произнес Зосимов. Выпавшая из его рук трубка, повиснув на шнуре, ехидно запищала: пи-пи-пи-пикассо-пикассо…