Homo Homini

Иван Ермолаев, 2017

Сочетание глубоко продуманных революционных мотивов и глубоко прочувствованного недогматического христианства в сознании автора позволяют Ивану Ермолаеву без всякой позы и пафоса вновь поднять на знамя поруганное, было, имя Утопии – родины всех мечтателей, пролетариев и поэтов. «Поэзия разлита в воздухе, как скульптура, по Микеланджело, спрятана в глыбе мрамора. Осязаемые явления бытия – люди, деревья, «реки и улицы – длинные вещи жизни», луна со всеми немыслимыми эпитетами, которые можно к ней подобрать – способны служить материалом для любого вида искусства, будь то поэзия или проза, музыка или живопись. Но у каждого искусства есть избранное явление – то, которому оно уделяет больше всего внимания, – и для искусства поэзии таковым является речь, прежде всего звучащая речь.»

III

Изенхаймский алтарь. Распятие

Тридцать лет и три года лежать на печи, а потом — на крест

По останкам титанов, по трупам богов, миновав Олимп.

Ты не то, чтобы умер, а после — не то, чтоб совсем воскрес:

Смерть пришла, но не высосать ей из тебя всех словес и лимф.

Просыпайся, взгляни, как медами слезится по нам Алтай!

Чтоб пропеллеры вторили птицам, наставим для них манков;

Двинем в Арль и с порывом мистраля ворвёмся с тобой в алтарь —

Нас обоих мазками положит на зыбь парусов Ван Гог.

Или, может, ты хочешь в дождливые тропики, как Гоген?

Или — Брейгель, привет! — надышаться озоном немецких Альп?..

Прокажённая тень, чуть дыша отделившаяся от стен —

Ты такой, как ты есть, и как нарисовал тебя Грюневальд.

Не отверзнется, да и не нужно, твой дряхлый консервный гроб;

И, пока над окрестностью Ершалаима плешивый смог,

Магдалина и просто Мария услышат у входа в грот,

Как ишачит Борей, чтоб предсмертный твой вздох никогда не смолк.

Ламентация

Над зеленями оврагов и желтью балок

Брызги огней распускаются из антенны;

Луны — как апофеозы печёных яблок,

Солнца — сухие садовые хризантемы.

С чёрных дерев упадает листва на супесь;

Молния свесилась с тучи стальным канатом;

С ссохшейся ветки ворона кричит, насупясь,

Императив, приодевшись виватным Кантом.

Шмотки нашла на раздавшейся вширь помойке,

Где до неё копошился какой-то люмпен,

И улетела присутствовать на помолвке

Огня и мрака. Убийственно как мы любим!

Ушлое небо любило всегда настырных,

Пишущих заповеди на гнилых обоях,

Как пробивающийся сквозь асфальт пустырник

Или таранящий грозные тучи «боинг».

Брось эти глупости, не говори о грозном,

Скоро всё кончится — Путин, хохлы, Эбола.

И вообще: как-то жил в Сталинграде Гроссман,

Как-то бежал ведь Печерский из Собибора?

В небе истории, гордом и одиноком,

Пьяное облако горло прочистит в гранже —

Грянет гроза, на фаюмских портретах окон

Высветив хмурые лики Христа и Грамши.

14 нисана. Ямбы

Где связь времён над миром порвалась,

А Иордан оканчивался пляжем,

Теперь — о том на память — венский вальс

На все четыре четверти мы пляшем.

Расчёсывай мне волосы, сияй,

Пока Нептун Улиссов чёлн качает.

Да минет тебя здравица сия

И жизни скоротечность не печалит.

Мой смех угрюм, а пафос — нарочит.

В кино я щедр, а в жизни — лютый скаред.

Дурак болтает. Знающий молчит.

Висящий на кресте не зубоскалит.

Он смотрит с грустной нежностью поверх

Души, что мы, асуры, не разденем,

На тех, кого он некогда поверг

В кромешный рай одним своим рожденьем.

Мыс Рока

Хуже петли вкруг выи

Мне пустующий крест;

Я сегодня впервые

Агностичен и трезв —

Вышел к людям, вещал

Про буддистов,

Дабы крикнуть вещам:

«Пробудитесь!»

На Тверской ямщика взял и на

Книжный торг повёл рысь —

Там, по приказу хозяина,

Конь опричников

грыз —

Разрываючи вожжи,

Сипя —

Второй том самого же

Себя.

Как, наверно, он мог бы,

Выходя из окна —

Из себя, — как из моды,

Отвезти нас к нам.

И как будут герои той долгой зимы

Удивлены;

Будем ли мы друзьями, житель Земли? —

Будем ли мы?..

А ты выдернута из киота,

Ты в объятиях, как в тисках —

Словно ищешь в потёмках кого-то

И не можешь никак отыскать.

Но пусть снимают про нас «Мы из рока» —

Мы уже здесь и сейчас;

Мы вернулись на мыс Рока,

Пока догорала свеча.

На суахили

Переведи меня на суахили, не то мне страшно —

Мне кажется, что я не бабуин, а макака.

Либералы правы — в каком-то смысле я страж, но

Я охраняю выход из того, что есть «hakuna matata».

Если ты умерла — мне плевать, под мухой или на мушке.

Ежели ты жива, ты вся в фазаньих пухе и перьях.

Тебе нечего делать на их этажах, потому что

Ты не боишься лифта с закрытой дверью.

Люди степей, где солнце прямое, как Маяковский —

Давай спалим в урне разрушенный лепрозорий.

Перед иконой зажжённый маяк, сделанный в воске,

Сказал, что почивший не в идоле рождён не в позоре.

Мы непонятны в различной степени всем, и мои стихи и

Проза едва ли кого-то куда-то манят, но

Если я вправду Лорка, переведи меня на суахили,

Чтоб воплотилась в жизнь наша hasta maniana.

Романс

Вдыхая Розы аромат над,

Как вечность, лучезарной рекой,

В тенистый прибываю Сад: гад

Опутал комель в янтаре, кой

Мог послужить бы для господ-дам

Нехилым лакмусом добра-зла,

Но сверглась свастика на Потсдам,

Легла под вырубленный бра мгла.

Да породит луна протест сну,

А Емельян или Степан — клан;

Пусть Гавриил трубит про весну

И блещут звёзды, как стимпанк-хлам.

Да будет так, да будет свят свет,

И сядет ангел к нам на карниз.

А если всё это — лишь мой бред,

Я возвращаю ваш портрет, Мисс.

Соловей на семи дубах

Виктору Сосноре

Город, где Воланд валандался со своей свитой по мостовой,

Хранит отражения в лужах лун, следы ногтей на гробах.

Вот эта улица, вот этот дом, где встретимся мы с тобой —

Певчий коршун с гусиным пером, Соловей на семи дубах.

По Млечному шляху идут-бредут межзвёздные поезда.

Спускается полночь. Скорей сомлей, поцелуй, на её губах!

У неба в запасе всего одна бессмысленная звезда —

Бог тебе в помощь, смелей, смелей, Соловей на семи дубах!

Конец ознакомительного фрагмента.