Homo Homini

Иван Ермолаев, 2017

Сочетание глубоко продуманных революционных мотивов и глубоко прочувствованного недогматического христианства в сознании автора позволяют Ивану Ермолаеву без всякой позы и пафоса вновь поднять на знамя поруганное, было, имя Утопии – родины всех мечтателей, пролетариев и поэтов. «Поэзия разлита в воздухе, как скульптура, по Микеланджело, спрятана в глыбе мрамора. Осязаемые явления бытия – люди, деревья, «реки и улицы – длинные вещи жизни», луна со всеми немыслимыми эпитетами, которые можно к ней подобрать – способны служить материалом для любого вида искусства, будь то поэзия или проза, музыка или живопись. Но у каждого искусства есть избранное явление – то, которому оно уделяет больше всего внимания, – и для искусства поэзии таковым является речь, прежде всего звучащая речь.»

I

Дон Кихот. Ямбы

Скача по Пиренеям перемен,

Проплыв до Рейна следствий от Ла-Манша

Причин, жуёт свой солнечный пельмень

В моём боку свербящая Ламанча.

Светило льёт свой призрачный восторг

На город грёз не шатко и не валко.

Дорога, не ведущая в острог,

Стократ длиннее, чем её товарка.

Над Барселоной реет алый стяг.

Ты сладко спишь на снежной пелене и

Мотаешь сны о горних волостях,

Где не нужны ни мы, ни Пиренеи.

Там средь камней небесных сердолик —

Как лошадь императора в Сенате,

И Бог, членистоног и сердолик,

Имеет вид Христа на Росинанте.

Ершалаим

Ершалаим — дождём на Шербур Леграна:

«Цекуба», стрихнин, калитку на ключ закрыли,

Пепел — Пилату, звёздная пыль легла на

Жёлтые кудри ангелам и за крылья.

Красен курган, да крест на нём не по ГОСТу —

Он ни в Клио не вечен, ни под Селеной:

В вещей тоске с заброшенного погоста

В небо глядит, в Сикстинский плафон Вселенной.

Люди и камни, видимо, лишь наброски

К иконостасу Медичи, коль в их бельмах

Не опочил Гомер, а в морщинах — Бродский, —

И ни трески, ни мысов, ни колыбельных.

Ни кораблей, ни списков — как ты хотела;

Струнами сплёл Сиятельный Многоженец

Смешаны с хором фурий «Chelsea Hotel`а»

Бас Леонарда с блюзовым хрипом Дженис.

Но ночному июньскому небу Джоплин

Коэн и Co. — иудины тетрадрахмы;

Начав с нагого ланча, закончат воплем

Вышедшие в дорогу бродяги дхармы.

Сядет под древом снятый с креста Всевышний,

Раскрыв Книгу Жизни, как «Илиаду» Шлиман —

Не разглядит за декоративной вишней

Звёзды и нимб луны над Ершалаимом.

Реликтовый блюз

Сырой Борей витийствовал за ржавой водосточной трубой.

Вселенная болталась на подгнившем одиноком гвозде.

Заря играла клезмер на границе между мной и тобой.

Ракитовые заросли палили по падучей звезде.

Сырой Борей витийствовал за ржавой водосточной трубой.

Вселенная болталась на подгнившем одиноком гвозде.

Заря играла клезмер на границе между мной и тобой.

Ракитовые заросли палили по падучей звезде.

Богиня на блакитном небосклоне зажигала февраль.

Гандхарвы с лепреконами свирели в разрывную свирель.

Деревья свирепели, уносимые тайфунами в рай.

Рога Иерихона пробуждали сиволапых зверей.

По сонным рекам и хайвеям пролегал Естественный Путь.

В воздушных шариках Незнайки созидался адовый груз,

А в перегонных Фауста шкварчала философская ртуть,

И Мефистофель подвывал ей мимо нот реликтовый блюз.

Чинук

Кружим над Сагарматхой. Размах крыльев Чинука —

Ни процента неба и сто от ветра.

Я искал вертолёт поломанный. Починю-ка, —

Думал, — его и себя, — и не ждал ответа

На вопрос, который не смог поставить.

Смесь не остывшей бумаги и никотина

Опустилась на мою скатерть. Та ведь

К чужим сигаретам всегда терпима.

То, что прилетело с улицы, у лица

Моего проплывало таким же табачным дымом

Да газетной новостью, — у лося

В зоопарке рога стали дыбом.

Вероятно, Чинук — это что-нибудь по-индейски,

Вроде Большого Воздушного Змея или поменьше.

Такой большой должен быть, наверно, и детский

Такой, что в него не войдёт ни моей вещи.

Разделённой Любви куски сходятся там, где шпал ось,

Где за далёкой ставней видны лишь шторы

Не одной шестой или что от неё осталось,

А всего, что я видел. Не знаю, — экрана, что ли.

В тех краях мы наивней, да и вода проточней,

Кружим над Катманду, там к Шанкару с ситарьим воем,

Там до Лхасы…

пешком…

или даже юго-восточней…

Если за Лхасой и Ерусалимом вообще есть живое.

Лунный камень

По античным перилам взбежал на чердак левкой,

Пауки на страницах Гюго бьются в двери собора лбом,

Сикстинский Творец в разбитые окна — призрачно и легко,

Вот ты какой —

бег луны, зелёной на голубом.

Опустите же синие шторы, — как пел Булат Окуджава,

Разоблачите луну от туманного платья дней —

Я не знаю, как дальше жить, но уверен, что оку Джа во

Всяком случае и в свете звёзд всё куда видней.

Звонница без Квазимодо пуста, но как сретенские благовесты

На окне «Лунный свет» Дебюсси, под окном песнопенья пьянчуг —

Сказки венского леса, карнавальный наряд невесты,

Ранние Чиж и Васильев, поздние Цой и Шевчук.

Что мы оставим им здесь? — лишь корабли-облака да

Модильяни твоей ладони на Рерихе моих век…

Вот и кончился Воландов бал, началась блокада

Портом пяти морей города на Неве.

А по-над убийством Павла летит золотая радуга,

А как на крови Александра — червивые рты воробьёв:

Вот те вся кипячёная грязь, вот те вся ледяная Ладога —

Путь туда и сюда от слуги двух господ до хозяина двух рабов.

Так прости ты меня, небожителя, братец Каин —

Видно, то была худшая в нашей отаре овца,

Раз она положила на общее сердце кинжал и камень,

И мне далеко до тебя, как лошади до овса.

Че Гевара на красной футболке — флаг Хемингуэевой Кубы —

Схвачен в четверо рук, равно в четверо ног простыня;

Переплавить луну в серебро, влить в твои несказанные губы:

Прости меня…

…мы утонем, едва не доплыв до Утопии,

С лунным камнем на шее вдоль сердца, с распятием поперёк,

Причащая друг друга касанием сонных ресниц в плесневеющей топи и

Горечью пыли в снегу и слезах, что Мор для нас поберёг.

Экклезиаст

Там, где цветёт пьянящим зелёным роза пустынь — пейот,

Где краток и облачен день, а ночь — вообще микроб,

Под незримой защитой Того бессмертного, кто не пьёт,

Мы летели, как рюмки в стену, к лучшему из миров.

Кедр, кипарис, олива и пальма смотрят сквозь тень креста

На злое прыщавое небо в пергаментных облаках.

Над посеребрённой снегами тайгою крылом клеста

Распластаны ласты Кассиопеи на каблуках.

Голубым парусам заката, клубничным его китам

Вовек не изведать забот родившихся на мели,

Где в футлярах гниют гитары под ласковый плеск гитан

И прибит деревянный зной гвоздями к лицу земли.

Горит в абрикосовой мгле пионерским костром восток.

Подпирает плечами космос античный энтузиаст.

На заплаты и лепестки разрывает слепой восход

Не вписавшийся в полукруг квадратный Экклезиаст.

Вид с балкона

Вид с балкона: осенний бал

Листьев, бензоколонка «Shell»,

Ветер рьян, и пустует бар.

Non, je ne regrette rien, mon cher.

Чёрный грайм и трамвайный джаз,

Враний грай, воробьиный визг…

Первый лёд лёг как верный шанс

Сбацать первый в сезоне твист.

Двадцать первый в сезоне шах!

За щекой, как припухший флюс —

Строчка Пригова, а в ушах —

К смерти приговорённый блюз.

После станет сердца цеплять

Оголтелое кабаре,

И зима, как в той песне, — глядь! —

Вся в опале и кабале.

Вгрызся в голову короед,

В воспалённых глазах плакат:

Кавалерия королев

На пергаментных облаках.

Это будет не скоро. Днесь —

Кислый дождь и горчащий чай,

Да лелеет молочный Днестр

Стеариновую печаль,

И стремит по стремнине прочь

Сквозь озоновое окно

Силуэты ушедших в ночь,

Как когда-то — бойцов Махно.

Шторм

Приусмягнувшая^[1] заря над штормящим Хвалынским морем

Каплей крови в глазах твоих гаснет, нежных и так печальных.

Дирижёр дирижаблей, ветер державы нездешней, голем,

Оживлён человеческим горем, падает на песчаник.

Он глумливо хохочет и плачет, лижет голеностопы

Нам с тобою, и оползни в пиктограммах в кольце тумана.

Преклоняет маяк перед нефтевышкой колена, чтобы

Стать аквариумом в сухом подсознании океана.

Расплывается в сточной канаве, как кровяная клякса,

Волчья ягода Марс, утопает, глухо прилежно стонет…

Осознавший шальную радость ни в чём никому не клясться,

Кипарис, перекручен нордом, чернеет, как римский стоик.

Вавилонская библиотека

Борхес описывал рай как большую библиотеку —

Его представление мало похоже на рай мещан.

Тлеет воск, увядает роза, альт надрывает деку,

Даруя обидно обыденный смысл непростым вещам.

В воспоминаниях мавра о венецианском доже

Ты повисла на люстре промежду пламенем и теплом:

Невидима и свободна — что, в общем, одно и то же, —

Фотокарточкой три на четыре вложенная в диплом.

Мой обкусанный карандаш плывёт по тебе, как тропик

Козерога ли, Рака ли — по arbeit macht frei и charmant.

Мы встречаемся здесь же, в саду расходящихся тропок,

Чтоб рвануть автостопом в нирвану, как пустота в шалман.

Мне кажется, это здесь: на Луне — в неземном подвале, в

Окрестностях Марса — на пыльном заоблачном пустыре…

Мы спрячемся под философский камень, как бет под алеф,

Перед тем как повеситься на рассохшемся костыле.

Regina Coeli

Фессалийская нимфа, правнучка Океану,

Мегера для Зевса, Евтерпа для Прометея —

Ева со взглядом Лилит, с овалом лица Киану

Ривза, наследница всех жемчугов Протея.

Миф о Вечном Невозвращении, точно «Шутка»

Баха, но шлях Ириды в глазах всё уже;

Где-то, в царстве Аида — мёртво, темно и жутко,

Здесь же, в доме Эола — повсюду глаза и уши.

В этом зеркале ты одна, не моя лимнада:

Только тот, кто хранит имена от «Гомер» до «Моэм» —

Ветер со вкусом аниса и лимонада —

Разносит твоё «эгегей!» над Эгейским морем.

Дочь пены дней и наместника в Тир-Нан-Оге;

Люси из песни Леннона; Магдалина,

Что растирает Христу розмарином ноги;

Под камнем в ладони заглохшая мандолина.

Вся в серебряных радугах, как Аристарх Лентулов,

В хипповом прикиде из пламени, льда и снега —

Жуй свой розовый хлеб, глуши свою политуру в

Монастырском саду, опрокинутом Богом с неба.

Оно

Когда исчезнет то и это, то тогда придёт ничто —

Оно и брахман, и атман; оно и штиль, и шторм.

Но оно не Гитлер и не Ницше, и не Ленин-Маркс;

Оно — то, что дают в сумме чёрная Венера и белый

Марс.

Оно — безличные Христос и Будда в одном лице;

Оно обязано цветами песцу и черно-бурой лисе.

Оно — Дао и Дэ; оно — Инь и Ян;

Оно — Ильф и Петров или ты и я.

Оно ни за, ни против; ни здесь, ни там;

Оно — гитара Харрисона и шаманский тамтам.

Оно — осенний вихрь из хайку Мацуо Басё;

Оно — ничто, а, стало быть — всё.

Оно больше христианства и буддизма школы чань.

Оно стоит того, чтобы его ждать.

Оно — кастаньеты в арагонской хоте.

Оно не говорит, но умеет отвечать.

Оно не борется, но умеет побеждать.

Оно само приходит.

Урал

Над условной рекой абсолютной любви зима.

Подо льдом — пустота, как за пазухой у Него.

«Мы с Кикиморой встретимся, — рёк домовой Кузьма, —

Где условное солнце встаёт за горой Нево».

За пределами сна не видать ни хрена, ни зги.

Нить Ариадны душит веретено.

Темнота — это суть вещей, милый друг: не жги Электрический свет, когда за окном темно.

Из Большого Ковша пьёт заоблачный леопард

Разливную волну по-за сумеречной кормой.

Что ты знаешь о страсти Антониев-Клеопатр,

Молодая, как мир, одинокая, как гармонь?

Заспиртуй мою голову и положи в бадью,

И, пустив по течению вверх, расскажи о том,

Как глухой живописец сопротивлялся небытию,

А слепой музыкант был уверен, что он — Атон.

Примечания

1

«Приусмягнуть» (арх.) — «лишиться румянца».