Забери меня, мама

Женя Озёрная (2024)

Бабушка Ани Антипиной — человек необычный, её сторонится вся Озеровка. Однажды летом бабушка, не успев раскрыть своих секретов, умирает, и Аня начинает чувствовать себя странно. Ни городская жизнь, ни учёба в школе не могут заглушить зов чего-то большого и сильного, который она теперь слышит. Сможет ли Аня понять, что передала ей при смерти бабушка, разгадать семейные тайны… и принять правду?

Глава 2

Летом две тысячи шестого, когда умерла бабушка, мама провела с Аней больше времени, чем обычно. Они ходили в кино на новые мультфильмы, много гуляли по жаркому, утопающему в зелени городу, будто пытались забыть о том, что случилось и как именно. Аня знала, что это невозможно, но её жизнь продолжалась — теперь уже по-новому.

Через полтора месяца она стала готовиться к тому, чтобы пойти в четвёртый класс. Вместе с мамой они поехали в магазин «Глобус», который Ане всегда так нравился, и положили в сетчатую корзину красивый дневник, тетради, альбом, ручки, карандаши, ластики и точилку, цветную бумагу, картон и клей. Добавили ещё и несколько календариков с блёстками, и всё это Аня выбрала сама. Разве что портфель решили оставить прежним, как бы она на них не глядела.

Всё это было у неё потому, что мама много работала. Мама работала в институте всегда, сколько Аня себя помнила; она читала лекции и проводила практики. Студенты старших курсов, у которых она вела занятия, тоже работали, и пары начальство нередко ставило на вечер. А когда выдавалось свободное время, мама бежала на вторую работу — финансистом в фирме. Она уходила из дома рано утром, а возвращалась поздно; по выходным прибиралась, прося помощи у Ани, и готовила еду на несколько дней вперёд. Аня мыла окно в своей комнате изнутри и думала о том, что скоро похолодает и опять станет меньше света. Будет трудно вставать по утрам из тёплой постели.

Начался новый учебный год. Радостная суматоха быстро улеглась, и Аня поняла, что теперь нужно просто учиться, даже если это чуточку скучно. А мама снова работала и возвращалась, когда уже начинало темнеть. В подъезде был хорошо слышен стук её каблуков. Она заходила уставшая, переобувалась из красивых высоких сапог в мягкие тапочки, стаскивала с себя плащ и кашне, шла на кухню с пакетом. Доставала оттуда гостинцы и молча клала их на стол. Потом, уже в комнате, распускала длинные, густые каштановые волосы из тугого пучка, расчёсывала их и переодевалась в домашнее. Ставила на плиту вчерашний ужин, гладила Аню, сидящую за столом, по плечу и не говорила ни слова. За день её голос уставал — это было преподавательское.

Мама молчала совсем не так, как бабушка. Тут всё было проще и не так страшно. Если бабушка в своём молчании была похожа на природу перед грозой, то мама — на тихие круги, бегущие по водной глади. Она своим молчанием как бы говорила: всё в порядке, я с тобой и делаю всё для тебя. Но чувствовалась в нём и грусть за то, что она не может дать столько, сколько хочет. Потому что она просто человек — какой бы неземной и таинственной она порой ни казалась.

Человек со своими мечтами, причудами и секретами, любовью и неприязнью. Со своей дорогой в жизни — совсем не той, которую Аня когда-нибудь собиралась пройти. О том, что Аня говорит и думает про другое, мама тоже иногда грустила.

Она не любила говорить о детстве и о том, как относится — то есть относилась — к бабушке. Аня знала только, что мама родилась в Озеровке, и удивлялась тому, что там её воспринимали как городскую; но в душе она, похоже, истинно такой и была. Мама приезжала туда и не хотела переодеваться, как говорили местные, в людское, оставалась в своей привычной одежде, деловых брюках и рубашке, а то и в пиджаке с подплечниками. Она курила тонкие сигареты, которых в Озеровке никогда не было, работала на непонятной для её жителей работе, воспринимала в штыки идею ещё раз выйти замуж. Мама бежала от озеровской тишины, глухоты, молчания, пыталась построить что-то новое и опереться на это. Она во многом достигла успеха, но от прошлого так до конца и не сбежала.

Хотя бы потому, что от неё всегда, даже сквозь городские духи, еле уловимо пахло травой, которую в Озеровке называли чемерикой, — там она росла по берегам речки Кривули, на задах улицы Боковой. Когда Аня говорила обо всём маме, та вздрагивала и отвечала, что чемерика не пахнет. Может, это была и правда, но теперь Ане не дано было это проверить — свозить её в Озеровку мама наотрез отказалась.

Но Аню всё равно туда тянуло. Она никогда не считала себя городской, кто бы что ни говорил. Особенно после смерти бабушки — и после того, что началось потом.

* * *

Утром того дня мама, как это часто бывало, ушла на работу рано. Аня допивала из кружки чай с мятой и дожёвывала бутерброд с колбасой, а на ветке дерева прямо за окном сидела и смотрела на неё своими чёрными глазами-бусинками ворона.

Ворона крутила головой и всё пыталась каркнуть, но что-то мешало ей это сделать. Она была такая увесистая, что ветка под ней покачивалась — того и гляди, пришлось бы расправлять крылья и взлетать. Но ворона смотрела на Аню, а Аня на ворону до тех пор, пока чай с бутербродом не кончились и не настало время пусть нехотя, но идти в школу.

Выйдя из подъезда, Аня поняла, что на улице гораздо холоднее, чем говорила мама, и захотела вернуться обратно, чтобы переодеться. Но вспомнила, как боится проскальзывать мимо зеркала, заново уходя, и решила не возвращаться. В конце концов, до школы идти было совсем недолго, и днём уж точно обещали потепление.

В школу пришли вовремя все, даже те, кто частенько опаздывал, так что класс сразу забился под завязку. Первым был урок основ православной культуры. Этот предмет добавили с нового учебного года, и вести его взялась пожилая учительница рисования. Одноклассники раскладывали по партам тетради и ручки, а Аня уже сделала это и сидела в ожидании звонка, но когда звонок прозвенел, она поняла, что её тошнит.

В класс вошла учительница, привыкшая, что перед ней все встают, и все встали. Аня закрыла рот рукой. Она не могла устоять на месте, шагала то туда, то сюда и наконец услышала «тебе плохо?».

Да, ей было плохо, и вслед за кивком учительницы она выбежала в коридор, чтобы через него оказаться в туалете. Урок начался без неё.

Не бойся — задребезжали оконные стёкла, и Аня, стоя перед унитазом, поняла, что всё вроде бы в порядке. Она подошла к перечёркнутому решёткой окну, не понимая, может ли вернуться, и страх снова хлынул волной. Страх из-за того, что это вот-вот случится. Но что же здесь такого страшного? Что?

Неясно. Аня простояла у окна в туалете чуть ли не половину урока, пока туда не заглянул кто-то из одноклассников, и, предупредив учительницу, пошла в медпункт. Там на неё, конечно же, поворчали, сказав о том, что завтракать нужно нормально, а не бутербродами с колбасой из туалетной бумаги, и ничего не дали, потому что всё испарилось само собой. Аня побродила по школьным коридорам, решив не идти в тот день на православную культуру, и вернулась в класс уже тогда, когда на замену учительнице рисования пришла их классная руководительница.

Аня не хотела рассказывать ей о том, что случилось, и дёргать маму с работы, а потому промолчала. Она всё же беспокоилась о том, что это вернётся, и думала совсем не об уроках. Но всё было хорошо, и домой Аня добралась тоже благополучно, пусть и без сухариков из ларька по пути.

Вечером она призналась во всём маме, и та решила, что нужно сходить к гастроэнтерологу. Рассказала о том, что значит «глотать лампочку», и о том, что теперь это нужно сделать. Лёжа перед сном в темноте, Аня представляла себе, как врач проталкивает ей в горло настоящую стеклянную лампочку в форме груши, но та всё никак не лезет; и ей почему-то хотелось плакать.

На деле это оказалось не так уж невозможно, но всё равно страшно и противно. А самое главное — зря. Врач не увидел ничего существенного, сказал, что по его части Аня здорова, и порекомендовал сходить… — на этом месте он немного запнулся — к неврологу.

И через несколько дней Аня с мамой были уже у него.

— Стрессы в последнее время переживали? — спросил невролог, глядя Ане почему-то в лоб.

— Бабушка умерла летом, — ответила мама, сидевшая на кушетке сзади.

Врач взял бумажку из блока для заметок, чиркнул на ней что-то, протянул маме и сказал:

— Тогда вот, попейте.

Она с недоверием посмотрела на врача, и тот добавил:

— Реакция на стресс. В школе, главное, не наседайте сильно. А то начнёте там, грамоты, олимпиады…

* * *

Грамоты и олимпиады начались, но чуть позже. А пока, придя на урок православной культуры через неделю, Аня опять просидела его в туалете и не могла вернуться в класс. Там её ждало то, от чего начиналась тошнота. Потом же, когда пожилая учительница рисования уходила и начинались другие уроки, всё продолжало идти своим чередом.

Может, она боялась эту учительницу? Так первым делом и подумала мама. Аня отмела эту версию сразу же, ведь на уроках рисования всё было хорошо. Дело было именно в уроках православной культуры, и не только в здании школы — когда их класс повели на экскурсию в церковь, дорога прошла нормально, а вот на месте Ане понадобилось выйти на улицу и ждать, когда перестанет волнами накатывать страх.

Мама не была ни атеисткой, ни истово верующей, и Аня относилась к религии так же спокойно. Непонятно было, в чём проблема и почему она реагирует именно так. Мама с Аней недоумевали, раздумывали, смеялись и наконец решили, что нужно отказаться от уроков православной культуры индивидуально.

Такая возможность в школе была: некоторые Анины одноклассники не стали посещать эти занятия, потому что их воспитывали в другой религии. Мама написала такое же, как и их родители, заявление. Отпросившись с работы, она пошла вместе с Аней ко второму уроку и понесла его в школу.

Аня стояла за углом и подслушивала разговор.

— Ну что ж вы сразу не сказали, что не будете ходить… — голос учительницы звучал расстроенно.

— Она хотела, — ответила мама таким голосом, какой бывал у неё при виноватой улыбке.

— В любом случае мы не собирались на вас давить… Захотите — ждём обратно.

Нет.

Мама попрощалась с учительницей, вернулась к Ане. Потрепала её за щеку, поцеловала, обдав запахом мятной жвачки, и ушла на работу.

Вернувшись домой в тот день, Аня залезла в сервант, стоявший в зале, отыскала среди хрустальных бокалов маленькую иконку и через тошноту и страх закинула её на антресоли. Жить сразу стало легче.

* * *

Дела вообще шли на лад, и по остальным предметам Аня стала продвигаться гораздо легче, чем раньше. Особенно много было пятёрок по русскому языку и чтению — учительница радовалась всё больше и больше, а Аня и не знала, можно ли ей объяснить. Нужные слова для ответов будто сами появлялись в голове так быстро, как это вообще было возможно.

Однажды после уроков учительница попросила её остаться ненадолго и предложила вскоре поучаствовать в олимпиаде по русскому — они начинались как раз с четвёртого класса. Аня не смогла отказать — ведь ещё совсем недавно, объясняя, что такое переносное значение слова, учительница назвала её первой ученицей. Первая — значит лучшая, — вспомнила Аня, густо покраснела и подумала, что надо бы соответствовать.

Она взяла предложенные ей книги, которые нужно было прочитать, чтобы подготовиться, но дома всегда было что-то интереснее. Аня полюбила сочинять рассказы, стала придумывать то, что хотела бы прочитать сама, и в лучшие свои дни исписывала по тонкой тетрадке за вечер, чем по-доброму смешила маму. Так что книги вернулись к учительнице в шкаф непрочитанными.

В очередную пятницу Аня осталась после уроков на олимпиаду вместе с несколькими учениками параллельных классов. Сидя за партой, она читала напечатанные на листке задания, и буквы оживали, складывались в нечто большее, чем просто их сумма. Делали то же и слова, и предложения. За ними что-то стояло — теперь уж точно. Что-то слишком большое для неё.

Это что-то вспышками из ниоткуда прорывалось внутри. Той страшной, наполненной болью ночью в Озеровке, тем утром в школе и потом ещё много дней.

Сейчас оно было здесь, наполняло весь класс и не давало начать писать. Оно существовало долгие годы, даже века до её рождения и до того, как появились на свет её мама и бабушка. Но ей было всего лишь десять лет — хотя и её соперникам тоже. Учительница отправила сюда её, а значит, верила; но почему и зачем?

Оставалось двадцать минут до конца олимпиады, только и шуршали по бумаге чужие шариковые ручки. Аня посмотрела в окно. Сначала вдаль, на серую пятиэтажку напротив, а потом ближе — на ветви дерева, росшего у окна. На одной из них сидела, покачиваясь, ворона. Разве что издалека не было видно её глаз, да и Аня чувствовала себя совсем не так, как в тот день, когда впервые её заметила и потом на уроке православной культуры потеряла над собой контроль.

Бояться не нужно — давило на голову то, что наполняло весь класс. Бери — говорило то, что было здесь, вокруг, и стояло за буквами и словами.

Но как это взять? Четвёртый класс — даже не середина школы. Когда-нибудь она вырастет, узнает много, окончит школу и институт, станет по-настоящему умной и узнает как. Но сейчас она просто не может. Наверное, другие знают лучше, а учительница, назвав её первой, просто ошиблась. Взрослые ведь и вправду знают не всё.

Ворона вспорхнула с ветки. Блестя чёрными крыльями, она сделала круг и села у окна. Стукнула клювом в стекло, и стали хорошо видны такие же чёрные, как и крылья, глаза-бусинки.

Не думай и просто бери. Твоё — пульсировало в голове.

Незнакомая учительница, наблюдавшая за участниками олимпиады, и остальные заметили ворону и зашушукались. Аня, наоборот, забыла про неё и начала выводить на двойном листке буквы, слова, предложения.

Но это было не то, чего она хотела. Это были всего лишь буквы. А то, что нельзя было выразить словами, так и висело над ней. Висело оно и тогда, когда Аня разгладила исписанный двойной листок, встала с места и пошла к учительскому столу.

«Так быстро? — спросила наблюдательница, взяв листок в руки. — Может, ещё подумаешь?»

Думать было больше не о чем и писать тоже нечего. Взять это всё равно было невозможно. Хотя бы пока.

Но и отделаться от этого Аня тоже не могла: теперь оно было везде. Случайно услышанные чужие слова будто дёргали за нить, крепившуюся к чему-то в голове, и опять начинало мутить. Нить уводила туда, где Аня ещё не бывала, к тому, чего она ещё не видела и пока не могла понять. Аня села на скамейку в раздевалке, накинула ветровку прямо не снимая рюкзака и стала ждать, надеясь привыкнуть.

Новенькая вышла из класса одной из последних, уже после звонка.

— Ну чего, пойдём? — спросила она.

Аня встала и молча кивнула. Вместе они пошли к новенькой в гости, как и договаривались: тут было недалеко. Шли и ели сухарики из ларька — желудок теперь не беспокоил, и было можно. Говорили про олимпиаду: новенькой задания показались несложными. Может быть, другие могут взять своё, а Аня нет?

Пройдя сквозь лежащий в низине частный сектор, через берёзовую рощу, и аккуратно, как говорили им взрослые, преодолев железнодорожный переезд, они добрались до своего микрорайона. Эти дома построили тут, ещё когда только родилась мама, и теперь они стояли, напоминая всем, что такая эпоха была. И жили в ней по-другому — совсем другие, наверное, люди, не такие как сейчас, и было перед этими людьми за что-то немного совестно.

Дом новенькой смотрел на заросшее кустами побережье, откуда тянуло сыростью, а вот в подъезде запахло мусоропроводом. Притаившийся в углу у лифта большой паук быстро уполз, когда открылись двери. Аня с новенькой зашли внутрь, и пол даже под их весом качнулся, а потом они поехали наверх, мимо всех, кто жил на каждом этаже, в каждом крыле и в каждой квартире. От них к Ане всюду тянулись те самые еле видимые нити.

Сердце новенькой билось совсем рядом, отстукивая слова, которые просили их расшифровать, и Аня затаила дыхание. Восьмой этаж — говорило сердце.

Выйдя из лифта, новенькая открыла железную дверь. Аня шагнула за ней в узкий, как змея, коридор, а нити всё тянулись и тянулись следом. Триста двадцать шесть — продолжало биться сердце новенькой, а Анино вспыхнуло: берегись.

Она остановилась, глядя на то, как новенькая подходит к двери, медленно достаёт из дальнего кармана ключ и проворачивает его в замке.

— Ты идёшь?

Аня шагнула вперёд, подошла ко входу, и в глаза ей хлестнул крестик над дверным проёмом. Вмиг оборвались десятки нитей, так аккуратно тянувшихся за ней до того, и подкатил к горлу кислый комок.

Сгинь. Сгинь. Сгинь.

Никуда не укрыться — годами, веками, грозою ли стать или словом, псом или вороной.

Аня бросилась обратно, только и услышав вслед непонимающее: «Дура». С новенькой они больше никогда не разговаривали.

* * *

— Ты чего так рано? — спросила мама, открыв дверь, и добавила, когда шагнула в сторону: — И чего такая растрёпанная?

Пока Аня бежала до дома, волосы прилипли ко лбу. Зайдя в прихожую, она с трудом отлепила натёртые до крови пятки от задников туфель и молча пошла умываться холодной водой.

Выяснилось, что на кухне сидела тётя Оксана — мамина подруга. Она была родом из Кривинцев, соседнего с Озеровкой села, и когда Ани ещё не было на свете, они с её мамой уехали в город вместе. Только тётя Оксана потом вернулась, а Анина мама осталась.

— Чего смурная такая? — сказала тётя Оксана вышедшей из ванной Ане, пока мама что-то проверяла в духовке, и пошла вслед за ней в зал. — Кто обидел? Рассказывай.

Аня чувствовала себя как робот из старых мультиков — руки и ноги двигались так же механически и бессильно. От того, что было сегодня в школе и в доме новенькой, от вспышек и от десятков нитей, соединявших её со всем на свете, не осталось и следа. Может, она просто так сильно устала на олимпиаде — да и когда обзывают дурой неизвестно из-за чего, не очень-то приятно. Не сказала же она те слова вслух? Хотелось верить, что нет.

— Как в школе? — тётя Оксана была из тех, кто, в противоположность Аниной маме и бабушке, не умел молчать. Как только хоть на секунду повисала пауза, она считала необходимым заполнить её, даже если это было не обязательно, и была очень въедлива.

Аня отвечала односложно, и болтовня тёти Оксаны понемногу получала выход. Она не только говорила, но ещё и ходила по комнате, брала в руки то одно, то другое, приглядывалась к книгам на полках и к сувенирам в серванте… пока не увидела что-то и не пошла к маме на кухню. Аня прислушалась.

— А где святая Ирина, которую я тебе привозила?

— Как где? — голос мамы дрогнул.

— Вот так-то ты ценишь подарки, — ответ тёти Оксаны прозвучал то ли шутливо, то ли обиженно.

Аня не успела выйти из зала, прежде чем обе они оказались здесь и мама полезла в сервант.

— Так ведь тут же была… — с недоумением проговорила мама и оглянулась на Аню. — Ты здесь лазила?

Аня вздохнула и кивнула. Не хотелось терять доверие мамы, но это, похоже, было неизбежно. Она отдалилась и сама: в её жизни появлялись вещи, которые она не могла ни с кем разделить — и хотелось думать, что только пока.

Мама прочитала выражение её лица, и её тон смягчился.

— Не молчи лучше.

Относилось ли это только к тому, что Аня тронула её вещь, или ко всему, что она скрывала от мамы?

— Не та она, — заметила тётя Оксана. — Весной уезжала другая. Теперь брови вон как потяжелели — и молчит, хуже тебя. А была — за словом в карман не полезет.

— Переходный возраст на носу, — зазвенел мамин смех, а по лицу тёти Оксаны стало заметно, что она имела в виду совсем не то.

В воздухе колыхнулся еле уловимый запах чемерики.

* * *

Когда тётя Оксана ушла, мама, не снимая с себя ироничной улыбки, спросила:

— И где святая Ирина?

Аня кивнула на антресоли, но подошла к маме и взяла её за руки.

— Мам, — что-то тихим тлеющим угольком зашипело внутри.

— Вот есть у тебя своя комната, там — как хочешь расставляй, — мама не слушала. Она взяла табуретку и с трудом из-за узкой юбки встала на неё, чтобы залезть на антресоли.

Уголёк будто бы окатили водой — внутри всё зашипело, Аня бросилась в туалет и хлопнула дверью. Сильно-сильно задрожало всё тело, и вот опять это было с ней рядом. Это было в ней, ближе, чем что бы то ни было. В мире осталась лишь она и святая Ирина, и можно было бросать слова ей, а не маме.

Не дождёшься. Я сильнее буду — и возьму. Мне предлагали. А ты сгинь.

В груди всё шипело, рассыпаясь искрами, а потом вдруг будто лопнул пузырь. За дверью ойкнула мама: с антресолей что-то упало. Аня вышла и увидела, что на полу лежат шапки, шарфы и палантины, где-то среди которых она положила иконку.

— Я выпила-то всего чуть-чуть винца, а всё из рук валится, — смеялась мама, спускаясь с табуретки. — Да и ты меня крутишь зря, ничего тут больше нет. Угробила — так и скажи сразу.

— Угробила, — улыбнулась Аня.

— А слова такие повторять за мной нечего, — ответила мама и начала её щекотать.

Дальше они с Аней сошлись на том, что обе просто перенервничали. И о бабушке, и о них самих в Озеровке говорили много разного, как и о маминых подругах — тёте Оксане и женщине со странным именем Нета. Озеровские много надумывали, если чего-то не могли себе объяснить, и мама говорила, что во все их придумки верить не стоит.

Может быть, именно за это они её и вытолкнули. Они вообще любили выталкивать тех, кто хоть в чём-то отличался от остальных, даже если это нельзя было ясно выразить словами. Из тех, кто не считался в деревне своим, там осталась лишь сама Нета: её сошедшая с ума пожилая мать не хотела никуда уезжать; да и потом, после её смерти, как оказалось, Нета не видела себя нигде, кроме Озеровки.

Мама упорно говорила, что она чудесный человек, но Аню Нета почему-то пугала. Её застывший, почти рыбий взгляд заставлял думать, что она чуточку больше, чем другие, знает о том, почему исчезла бабушка и теперь стало так больно и страшно. Казалось, для неё это было так же серьёзно, как теперь стало для Ани.

Жаль, что Нета жила далеко и расспросить её тайком не было возможности. Из взрослых знать хоть что-нибудь могла только мама — на неё ведь тоже, как и на тётю Оксану, ничего не действовало. Не вели к ним всем и нити, с той поры соединявшие Аню с большинством остальных.

Мама лишь отшучивалась и говорила о том, что им двоим пора принять смерть бабушки. Мысленно отблагодарить её за жизнь и забыть о том, как она умирала. Объяснить себе, что дело не в иконках и лампадках и они никак не могут навредить, хотя напоминают о той страшной ночи.

Сама Озеровка тоже была ни при чём, ведь тётя Оксана вообще была не оттуда. Да и Григорий с Наташей так покорно замолчали ещё тогда, когда Аня даже не подозревала, как изменит её бабушкина смерть…

Всё это обещало стать загадкой на целую жизнь, загадкой, которая может проверить, насколько Аня крепка и умна. Но пока было ещё слишком рано — оставалось только ждать. Всему ведь своё время.

* * *

— Золотой ребёнок, — сказала классная руководительница, встретив их с мамой на улице. — Откуда такие только берутся?

Аня почувствовала, как подрагивают туда-сюда снова появившиеся еле видимые нити между ней и другими. Всеми, кроме мамы.

— У нас все такие, — рассмеялась она.

Мама попыталась изобразить удивление, когда Аня принесла домой грамоту с золотым же гербом, на которой округлым учительским почерком было выведено «1-е место», — но вышло плохо, ведь она, похоже, знала, что так будет.

Так что уже зимой Аню отправили на районную олимпиаду по русскому. В назначенное воскресенье она пришла вместе с учительницей и несколькими другими ребятами в другую школу. В коридоре была целая толпа, которую с трудом заставили выстроиться в линеечку, и, пока их долго распределяли по кабинетам, Аню тянуло то в одну сторону, то в другую. Их так много. Неужели все они тоже это чувствуют?

И снова ты. Вериш-шь? — шипело в груди так, что Аня боялась: услышат. Смотрела на сидящих за другими партами, разгадывала выражения их лиц, старалась что-то расслышать, но не слышала ничего. Может, это скрыто от других?.. Хорошо, если так.

И всё-таки одного внутреннего чутья не хватило. Аня заняла третье место и пожалела, что не прочитала книги, которые предлагала ей классная руководительница. Подошла к ней после уроков, попросила ещё что-нибудь, и учительница дала ей небольшую тёмно-синюю книжку. На её обложке золотистыми буквами было вытиснено: «Историческая грамматика».

И каким же сильным в ней оказалось то, с чем столкнулась Аня осенью две тысячи шестого. Хорошо, что она начала уже в десять лет, так рано, — впереди было больше времени для того, чтобы хотя бы попробовать. И как же права была учительница, предлагая книги, — не зря же их писали умные люди, веками говоря с тем, что теперь вышло на контакт с Аней.

Она росла и видела больше. С маленькой советской книжки начались для неё целые полки в библиотеках, тяжёлые, полные учебников и монографий сумки с туго натянутыми ремнями. Но того, что Аня хотела в них узнать, чувствовать, взять своими руками, она не находила. Они не смогли. Никто не смог. Все в конце концов упирались в то, что заставляло развести руками: исторически так сложилось.

И наивно было бы думать, что теперь что-то сможет Аня. Она разбирала слова и предложения, копалась в словарях, ища закономерности, черкала в черновиках рассказов. С тех пор она каждый год побеждала на школьных олимпиадах и к старшим классам впервые дошла до «всеросса» по русскому, но это было не то. Это была лишь жалкая придумка людей в попытках загнать эту большую, непокорную добычу.

Но Аня хотела пусть даже попытаться.

* * *

— Мать твоя, судя по всему, ну ничуть не изменилась. Сделает что-то со злости или от холодка своего душевного, а потом только подумает, как другим с этим жить, — Нета смотрела в сторону.

— Да ладно тебе, не начинай. Зла она точно никому не хочет.

— Это только если ей этот никто не хочет зла. А если он хочет, так всё живо будет по-другому, Анька. Ты, ребёнок её, всю силу её злобы не знаешь. Не видела ты её раньше.

Обе помолчали, и Нета продолжила.

— И хорошо это, что она свою злобу на тебя не бросила. Смогла, значит, всё же, вот только как?

— Она сильная.

— Что правда, то правда. Ты вот тоже сильная, хоть сила твоя пока не раскрылась. Хотя вон, бывало, и дёргалась чуть, да?

— Ой, тёть Нет, слушайте. А расскажите лучше, как вы познакомились?

— Да мы всегда знакомы были.

И молчание.

— Не хочешь говорить? Мала я ещё, скажешь тоже?

— Нет, Анька, я молчать не собираюсь, раз ты сама приехала и начала говорить. Для меня это всё тоже не просто так — тебя же в честь меня назвали. Я, может, от твоей матери и заразилась тогда…

— Когда?

— Знаешь, бывают периоды, когда всё вверх дном переворачивается…

— Знаю, — сказала Аня.

— И я тебе расскажу, но уж не сегодня. Сегодня ты. Как там ты в свой институт поступила. Страсть, небось, была, скажи?

— Да, тёть Нет. Это была страсть.