Забери меня, мама

Женя Озёрная (2024)

Бабушка Ани Антипиной — человек необычный, её сторонится вся Озеровка. Однажды летом бабушка, не успев раскрыть своих секретов, умирает, и Аня начинает чувствовать себя странно. Ни городская жизнь, ни учёба в школе не могут заглушить зов чего-то большого и сильного, который она теперь слышит. Сможет ли Аня понять, что передала ей при смерти бабушка, разгадать семейные тайны… и принять правду?

Глава 3

— А что ты будешь делать, если там тоже про боженьку говорить начнут? — спросила мама, кокетливо глянув на себя в зеркало заднего вида. Они выезжали с парковки около корпуса гумфака — у них как раз недавно появилась машина, ведь жили они всё лучше и лучше.

— Сменим тему, — бесцветным голосом ответила Аня, хотя в глубине души ей стало смешно.

День открытых дверей ещё больше убедил её в том, что ей нужно поступить именно сюда. Оставалось только поверить, что Аня и вправду будет здесь учиться и узнает, как почти напрямую говорить с тем, чего она так долго ждала. С тем, что так долго ждало её по ту сторону.

Выбору её никто не удивился. «Я сама там училась, на той же кафедре», — ностальгично протянула классная руководительница. «Ну хотя бы ты не будешь ЕГЭ сдавать», — вставила шпильку учительница физики. «Там всё равно будет матанализ, готовься», — не отставал математик.

«Ты всегда такая была, — говорили, погружаясь в воспоминания, одноклассники: некоторые из них когда-то ходили с Аней ещё в детский сад. — Воспиталка устанет, даст тебе книжку, а мы сядем в кружок и слушаем. Чего ещё можно было ждать?»

«Лет через десять мир увидит учебник русского языка Антипиной», — смеялась единственная подруга, которая теперь мечтала об археологии.

Мама хотела, чтобы Аня выбрала нечто более приземлённое, к деньгам поближе, но не стала возражать. А что сказала бы — если бы была жива — бабушка? Она, наверное, толком не поняла бы филологическое образование, как озеровские не принимали мамино финансовое. Да они бы и филологическое не поняли.

Только вот Аня знала: здесь она будет ближе к бабушке и к Озеровке тоже, только с другой стороны. Узнает, почему всё так сложилось, почему умерла бабушка, куда исчезла и почему она сама теперь чувствует себя так странно.

Окружающие её взрослые не могут говорить об этом без обиняков — значит, она продвинется иначе. А рядом с ней будут идти те, кто пришёл на гумфак за чем-то своим.

* * *

Говорю же, никуда не денеш-шься — шипело внутри, когда Аня ступила на старый паркет в корпусе гумфака. Теперь уж точно никто ничего не слышал — на перерывах между парами здесь было слишком шумно. Однокурсницы оказались весёлыми и болтливыми. Оказалось, что студенческая жизнь — это не только учёба: сама филология интересовала многих меньше, чем предстоящий студенческий фестиваль и подготовка к нему. Аню же почему-то записали в ботанички, и она не противилась.

Болтовня, очереди в буфет, в туалет и бесконечные программисты, идущие на физ-ру, через нити вытягивали из неё все силы. Очередной раз приходя на пары, она думала о том, справится ли, и решала, что справится. Нужно было приспосабливаться к учёбе, ведь её ждали. Радовали сразу несколько периодов литературы и пара новых языков в расписании, хорошая библиотека и преподаватели.

Некоторые из них явно что-то знали, оставалось быть рядом и слушать. А ещё, отложив всё ненужное на потом, внимать дыханию самого учебного корпуса с его старым паркетом. Это по нему когда-то ходили те, кто подошёл к тому, чтобы взять своё, гораздо ближе. Это под их невидимыми шагами еле поскрипывал паркет, когда иссякал основной поток студентов, а Аня оставалась и слушала, как тихо вокруг. С этого момента она оставалась наедине с тем, что её ждало, и никто не мешал больше. Все, кто остались неподалёку, были молчаливы и, казалось, погружены в эту тайну. Для того, чтобы её разделять, говорить уже не требовалось.

Аня шла по корпусу, рассматривала объявления на стенах, заглядывала в книги, оставленные на полках книгообмена, разбирала брошенные в коридорах вещи, пока в один день не наткнулась на то, что потом занимало её долгие недели. Это была старая печатная машинка. Прежде Аня видела такую ещё в детстве, будучи у мамы на работе, и ей пришлось признаться себе: тогда не наигралась.

Увидев машинку впервые, Аня оглянулась по сторонам, с нетерпением достала из рюкзака лист бумаги и силой разгладила его об стену. Она заправила его в машинку, надеясь, что ничего не сломает, и прикоснулась пальцами к клавишам. Механизм пришёл в движение, выстукивая:

апокатастасис

Это было слово, которое Аня хотела унести с собой из сегодняшнего дня. С каждым из таких слов она затем просыпалась по утрам, подобные же слова катала на языке весь день, чтобы к концу удивиться и задуматься: действительно ли они существуют?

Из соседней аудитории вышел преподаватель, долговязый мужчина в строгом костюме, и двинулся в сторону мужского туалета. Тут же по коридору разнёсся запах сигаретного дыма. Вообще-то курить на гумфаке было нельзя, но были и люди, на которых эти слова не действовали. Наверное, те самые, кто однажды взял своё.

Аист — вот на кого он похож, поняла Аня, когда он прошёл обратно и скрылся за дверью кафедры. Корпус в своей дрёме, будто бы перевернувшись на другой бок после очередного сна, продолжал дремать, перебирая истории тех, кто отдал ему часть своей жизни. И брал новую жизнь — Ани. А она мыслями возвращалась к машинке и продолжала печатать.

К вечеру вечно ждавшая её сила принимала дурной оборот. Казалось, что всегда так болела голова, что каждый день был таким серым и давящим мир вокруг, что все разговоры выдавались такими бессмысленными. В уме было только одно: дойти и открыть дверь, захлопнуть её у себя за спиной и наконец найти место, где сесть. Чтобы немного передохнуть, сделать домашку и отправляться в кровать. Мама приходила с подработок поздно, когда Аня уже скрывалась в своей комнате, и виделись они почти только по утрам.

Когда голова касалась подушки, всё, что было отложено на потом днём, оживало с новой силой. Нити всех, с кем Аня общалась за день, сплетались в один испещрённый узелками клубок. Начинали переговариваться друг с другом те, чьи слова так и не получилось выкинуть из памяти. Прочитанные и услышанные за день слова теснили друг друга в строках разума, сливались в нечто новое и мутное, вызывавшее вопросы. Аня ворочалась в постели, пока наконец не решалась встать, чтобы сбросить с себя одеяло, отодвинуть штору и увидеть, как выходит из-за облаков полная луна, а потом вдруг вспоминала, что не одна в этом варится.

«Не забывайте хорошо спать», — приходили на ум слова гумфаковского преподавателя, чьё имя Аня не помнила, мысленно называя его аистом, потому что он был похож. — Это самое главное. И есть тоже не забывайте».

И откуда только он знал, что ей не спится? Может быть, тоже страдал в её годы? По нему с его интеллигентной аккуратностью, начищенным портфелем и накрахмаленными рубашками такое предположить было трудно.

Но как бы там ни было, он говорил правду. Чем сильнее Аня недосыпала, тем беззащитнее её делали нити, и стоило хотя бы попытаться уснуть. Она выпивала стакан воды, переворачивала подушку, будто это поможет, ложилась на другой бок и закрывала глаза, чтобы долго-долго смотреть в безмолвную черноту и ждать. Секунды слипались в минуты, минуты бежали одна за другой, чтобы накопился наконец час и Аня исчезла во тьме цвета воронова крыла.

* * *

Открыв глаза, она поняла, что на секунду задремала. В сенцах у Неты было тепло. Моргала лампочка.

— И что, ты училась? — спросила Нета, посмотрев на экран кнопочного телефона, чтобы проверить время.

Не хотелось бы Ане вернуться в те месяцы. Она скосила глаза и заметила, что на экране значится два ноль два. Ещё не так уж и долго, и дело пойдёт к утру, а разговор всё не заканчивался.

— Училась, а куда деваться-то?

— Ну вот, а тебе всё не так.

— Трудно мне было, тёть Нет.

— Всем бывает трудно.

— Но это не повод меня обесценивать.

— Ой, скажешь тоже словами своими этими. Что случилось-то?

— Мама не знает, а ведь я ещё раз, одна, к врачу ходила.

— Это когда же? — спросила Нета, приглашая Аню к ещё одному рассказу.

* * *

Даже когда была сдана первая сессия, легче не стало. На улице дремал серый февраль и мама уже ушла на вторую работу в фирму, когда Аня из последних сил встала, собрала нужные документы, кое-как оделась и побрела на автобусную остановку. Казалось, будто каждый из тех, кто сел с ней в пазик, только и дёргает свою нить, думая: знаю я, куда ты едешь. Почему же вас таких сразу не вычисляют и не изолируют? Аня пару секунд выдерживала взгляд, а потом обрывала его вместе с нитью и утыкалась в запотевшее окно до следующего раза, пока не чувствовала, что на неё смотрит кто-то ещё.

Потом, ближе к центру города, была пересадка, и лица вокруг стали чуть дружелюбнее. Водитель на подъезде даже объяснил, где стоит выйти, чтобы добраться быстрее, и чудилось в его голосе что-то разгульно-весёлое.

Дойдя до обшарпанного тёмно-рыжего здания с решётками на окнах, Аня остановилась и напомнила себе, куда нужно идти. Проскрипела за спиной, закрываясь, тяжёлая старая дверь. Аня, оперевшись о стену и преодолевая отвращение, надела бахилы. Через широкий, покрытый старый гранитом холл диспансера, извиваясь, тянулась очередь — единственная, к которой здесь можно было примкнуть. Только вот это была очередь за справкой на водительские права. А Ане предстояло обратиться в другую сторону, в низкое окошко под серобуквенной табличкой «Регистратура».

Преодолев несколько витков очереди, Аня увидела, как оживились те, кто стоит в хвосте, и приготовились говорить, но она прошла мимо них. Казалось, и теперь ей сказали, как в пазике: знаю я, куда ты идёшь. Почему же вас таких сразу не вычисляют и не изолируют?

Но среди тех, кто стоял около регистратуры — пары бабушек и нескольких неприметных женщин, — на Аню никто особенно не обратил внимания. Она спокойно дождалась своей очереди, чуть позже перейдя в другой коридор, к кабинету участкового психиатра, который вёл приём в тот день.

Дождавшись своей очереди и там, когда было назначено, Аня вошла в тесный, заставленный шкафами кабинет и сразу встретилась глазами с кучерявой, среднего возраста женщиной, прихлёбывающей чай. Аня села и тут же наткнулась на вопрос:

— Ну, говори. Голоса слышишь, что ли?

— Нет… — растерянно ответила она, понимая, что отчасти врёт.

— А что же тогда тебя сюда привело?

Аня пересказала ей самое начало — про приступы страха и тошноты в школе и не только, а потом немного про учёбу, и врач сразу же заворковала:

— Так это тебе в дневной стационар надо. Каникулы у тебя сейчас, говоришь? Так вот, походишь десять дней и всё забудешь… ну, на время. Тем более, это бесплатно, — и сразу же встала, схватив Аню за предплечье, и та чуть не поскользнулась в бахилах.

Вместе они вышли из кабинета и отправились куда-то в противоположную часть здания. Зашли за дверь, на которой значилось «Дневной стационар», и врач скрылась в кабинете заведущего, а Аня осталась в коридоре, под взглядами санитарок на входе и стоящих вокруг людей. Мимо неё, к двери наружу, прокралась девушка, которая явно боялась эту самую дверь открыть, и Аня сделала над собой усилие, чтобы не смотреть на неё. Это было неприлично, почти так, как смотрели на неё те люди из очереди за справкой на водительские права, — но теперь она не могла ничего с собой поделать.

Тем временем дверь в кабинет заведующего открылась, и её позвали. Аня вошла. За столом спиной к окну сидел лысый усатый мужчина лет шестидесяти. Понаблюдав за тем, как Аня садится, он сложил руки в замок и сам проложил нить, гораздо более толстую и прочную, чем удавалось ей самой с другими людьми.

Она посмотрела ему в глаза и спросила:

— Мне начинать?

Он кашлянул и посмотрел на часы.

— Подождите, пока доктор вернётся.

«А кто же тогда вы?» — только и подумала Аня, но промолчала, в ожидании начав разглядывать кабинет. На старом диване сбоку сидели участковый психиатр, к которой она пришла первой, и ещё одна, незнакомая женщина. Они молчали, тоже ожидая возвращения врача.

Минуты через две он всё-таки вернулся — видимо, ментально, — и решил задавать вопросы уже сам. О детстве, о том, как всё было в семье. О том, как она училась в школе и поступила в универ. О том, чем собирается заниматься после него. Подытоживая каждую тему, он с пониманием дела кивал и говорил что-то терминологически-непонятное тем, кто сидел на диване. Последними его словами были «личность есть», — после чего в кабинете окончательно повисла тишина. Врач смотрел так, будто готов вынести вердикт, и Ане стало неловко рушить его ощущение уверенности, добавляя что-то ещё.

Она ждала объяснений: почему чувствует себя так, часто ли вообще такое бывает, а он больше на неё не смотрел и говорил — нет, диктовал — назначения. Та самая незнакомая женщина, сидящая сбоку, старательно их записывала.

— По тридцать семь с половиной венлафаксина два раза в день…

— Не вывезет амбулаторно, — ответила женщина.

— Вы правы, Ольга Юрьевна. Давайте тогда кломипрамин по двадцать пять три раза в день. И оланзапин десятку. А там смотрите сами.

— Будет сделано, Владимир Юрьевич.

— Тогда держите пациента, — закончил он с улыбкой.

Оставалось как раз двенадцать дней каникул: десять, чтобы пройти дневной стационар, и ещё два — чтобы его забыть.

Сразу по выходе из кабинета заведующего Ольга Юрьевна завела Аню в процедурную и сказала, что затем ждёт у себя в кабинете. Приветливая полная медсестра сделала Ане комплимент и сказала, что на следующий день хочет видеть улыбку, а потом вколола ей что-то и отказалась говорить, что это было. Через пару минут Аня сидела в следующем кабинете и смотрела, как Ольга Юрьевна заполняет бумаги. Нить к ней тянулась обычная, такая же, как и к большинству людей. Перед глазами мало-помалу начинало дрожать, да и врачебный почерк явно не способствовал пониманию, но Аня смогла различить и запомнить шифр F41.2.

Выйдя за дверь, она села в очередь на получение таблеток и вдруг услышала вопрос:

— А вы с чем здесь?

К задавшей его незнакомке, как и ко всем остальным в коридоре, вела еле заметная нить. Может, из-за того, что она сама была бледна — психические проблемы внешность явно не скрасили.

— Эф 41.2, — ответила Аня, понимая, что могла бы и сама погуглить.

— Понятно, — цыкнула та. — Не хотят разбираться.

— А что это?

— Смешанное тревожно-депрессивное. Диагноз-помойка, который лепят, когда просто лень думать, — девушка отвернулась от Ани и оперлась затылком о стену, давая понять, что разговор окончен.

Аня получила таблетки, поговорила с психологом, пройдя пару простых тестов, и ушла домой, получив предписание возвращаться завтра. Тело требовало сна, и она хотела успеть прилечь, пока оно не возьмёт своё. Теперь уж точно не будет никакой бессонницы, и кажется, настолько навязчивых нитей тоже. Меньше знаний о мире — но меньше и побочных эффектов от того, что ты узнаёшь. Меньше утомления физического и морального. Интересно, не хотелось ли бабушке когда-нибудь обратиться за помощью?

Разглядеть номер обратного автобуса, стоя на остановке, было труднее, чем всегда, но Аня сделала это и зашла, кажется, в свой. Уселась на одиночное место в углу около задней двери, и сиденье ей показалось как никогда мягким и тёплым, а автобус плыл так приятно, что она не заметила, как открыла глаза совсем в другом его воплощении.

Напротив сидела бабушка. Аня никогда не видела её в городской обстановке и поняла, что быть такого не может. Та сидела в одежде, в которой исчезла десять лет назад, всё так же растрёпаны были её волосы и так же недобро блестели глаза. Аня ей восхитилась, любя, встала и протянула перед собой руки, но увидела их почему-то чешуистыми, чёрными — и закричала отчаянно, беззвучно. Люди, сидевшие по сторонам от бабушки со своими рюкзаками и баулами, со смартфонами в руках, отшатнулись и побежали в другую часть салона. А бабушка, прожигая тем самым вибрирующим, из вечности звучащим голосом пространство и распадаясь в прах, сказала:

— Всё равно со мной будешь.

Из ниоткуда протянулись тысячи нитей, разорвав Аню и вместе с ней весь мир.

* * *

Она проснулась и поняла, что давно уже проехала нужную остановку. Зато сразу увидела перед собой ту незнакомку, которая говорила про диагноз, — она стояла у выхода. Аня с трудом встала, потрогала её плечо — та дёрнулась, узнав её, — и вышла на следующей за ней.

Её звали Даша. Выйдя на следующей, Аня не своими ногами подошла к мусорке и стала выбрасывать таблетки. Даша качала головой и смотрела куда-то далеко-далеко вверх, на серое февральское небо, будто хотела увидеть там ответ на какой-то свой вопрос.

— Интересно, будут меня искать или нет, — проговорила Аня.

— С таким — нет. Тогда все дурки лопнут.

— Понятно.

Они пошли к пешеходному переходу: Аня — чтобы сесть на обратный автобус, Даша — к своему дому. Поговорили о диагнозах, о планах на будущее, обменялись телефонами и расстались, надеясь, что ненадолго.

Этот разговор помог Ане стряхнуть с плеч дурной сон, и, снова оставшись в одиночестве, она вспомнила о нём только хорошее. Там была бабушка, с которой они всегда будут вместе, потому что Аня носит её в себе. Хорошо, что этого у неё никто не отнимет, даже если это трудно. И хорошо, что таблетки выброшены именно здесь, — так мама ничего не заметит и не задаст лишних вопросов. После одного укола можно просто отоспаться — это Аня и поспешила сделать, доехав до дома.

На следующие пару дней бессонница отступила, и всё пошло своим чередом — нити вернулись. Начался новый семестр, и они доставляли боль снова, вот только теперь Аня решила терпеть. Зато чиста была совесть перед бабушкой. Она ведь, будучи когда-то одна в глухой деревне, справилась. Хотя… была ли она одна? Родила же она от кого-то маму, значит, уж кто-то близкий у неё всё-таки был.

Бабушка всегда рассказывала о своём детстве и молодости односложно и двусмысленно, и ясной картинки у Ани так и не сложилось. Бабушка так и не раскрылась до конца, осталась загадкой. Но что бы там ни случилось, она справилась, а значит, могла показать дорогу.

Она виделась везде, где Аня только могла о ней помнить. В чёрных мокрых ветвях кустов по утрам, когда приходилось ехать на пары в самую рань. В облаке газов, летящих из выхлопной трубы автобуса, куда Аня не могла пропихнуться, до того он был набит людьми. Во тьме закрытых век, когда она наконец дожидалась новой маршрутки, конечную которой назначили на соседней остановке, и усаживалась на самое дальнее место, чтобы никто не тронул и можно было вздремнуть.

«Покажи мне дорогу, ба. Пожалуйста», — мысленно просила Аня, проваливаясь в грёзы.

И дорога рождалась.

На другом берегу Аня открывала глаза, готовясь проснуться до конца, и видела, как мелькает сзади водная рябь, где проглядывалась уже не бабушка, а мама… и кто-то ещё, точно кто-то ещё. А потом был весь из себя квадратный, чуждый центр города, где несмотря ни на что приходилось учиться.

Во втором семестре всё-таки стало легче — может, помогала бабушкина дорога, а может, правы были те, кто говорил про адаптацию. Или преподаватель, которого Аня про себя называла аистом, дал хороший совет и сон действительно помогал. Однокурсницы хором недосыпали, кто-то даже бравировал этим, оставляя Аню в гордом одиночестве словами «ну ты и так всё знаешь, чего тут нового?», и она привычно скучала.

Все и всегда видели в ней что-то, что она сама не могла разглядеть, какой-то талант, некую хватку. Но бабушкин секрет, который она хранила, имел другую природу и был простой данностью, такой же, как светлые волосы и серые глаза. Остальным знать об этом было не обязательно. Слыша очередную тираду про ум, Аня пожимала плечами и продолжала делать дела, но изредка дёргалась, если чрезмерно натягивалась чья-то нить.

В родном районе, к вечеру, теперь было легче. Аня вспомнила, что ведь это здесь в детстве она нашла способы сжиться с болью, в тёплое время года уходя поближе к водохранилищу, а зимой прыгая в сугробы со старых сараев. Тут примирительно смотрели на неё окна многоэтажек, и здесь кивала хорошо знакомая продавщица в магазине у дома.

После шести часто звонила Даша, и Аня охотно брала трубку. Однажды она выслушала её, потом помолчала с полминуты — хорошо, что такое было в их общении приемлемо, — и сказала:

— Слушай, а дай мне свой адрес.

— Зачем? — послышалось в трубке. — Домой пригласить не могу, соседка хозяйке спалит.

— Да знаю, я не про то. Я тебе письмо хочу написать.

В трубке опять ещё полминуты лежала густая тишина, а потом голос прошуршал:

— Записываешь?

Аня записала адрес и хотела было объясниться, но услышала:

— Вот и напиши мне первое письмо. Расскажи зачем.

Тот разговор завершился быстро, словно и не был больше нужен. Словно он только готовил всё, что начало происходить потом. Скоро Аня сходила на почту, купила конвертов, достала из стола запас старых тетрадей в широкую линейку и стала разрывать их на листы. Потом пошла в дело ручка — на бумагу синей змейкой ложилась нить, тянувшаяся у Ани изнутри.

Вот зачем она захотела писать письма. Через трубку с её пустотой общаться было труднее, это не давало того, что так мучило, но стало уже таким привычным. К тому же можно было хорошо подумать и всласть подождать, пока придёт ответ. Изумительная роскошь в двадцать первом веке с его шумом, что-то под стать гумфаковской печатной машинке…

…которую после сессии в коридоре Аня почему-то больше не увидела.