И снова Шерлок Холмс. «Кривая усмешка дамы пик», «Тайна замка Мэн», «Голова»

Жан Висар

Мало кто знает, что друг известного всему миру Шерлока Холмса, не менее известный доктор Ватсон, частенько помогал великому сыщику в раскрытии преступлений не только на территории самого Британского королевства, но и далеко за его пределами…

Великий кокаинист

Стоял конец сентября, и осенние бури свирепствовали с неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь так громко барабанил в окна, что даже здесь в самом центре Лондона, этого огромного творения рук человеческих, мы невольно отвлеклись на миг от привычной повседневности и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся стихии, которые, подобно запертым в клетку диким зверям, рычат на смертных, укрывшихся за решетками цивилизации. К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакал, как ребенок. А. Конан-Дойль.

Шерлок Холмс мрачно сидел в своем кресле у окна и приводил в порядок свою картотеку. Он то и дело вытаскивал то одну, то другую книгу из стенного шкафа и переписывал что-то оттуда на свои бесчисленные карточки, а я, расположившись у камина напротив, так углубился в чтение этой, случайно оказавшейся у меня в руках, жемчужины мировой литературы, что мне даже стало казаться, будто этот лондонский шторм за стеной, ни что иное, как завывание метели в далеком, занесенном снегом, фантастическом северном городе, а колеблющийся отсвет газового фонаря в окне — мерцание золотой лампады перед киотом, наполненным старинными образами, лампадой, смутно проявляющей во мраке застывшее тело мистической и к тому моменту уже мертвой русской графини:

«Она сидела у себя в спальне в огромном вальтеровом кресле. Ужас застыл в ее раскрытых мутных глазах…»

Отложив прочитанную книгу в сторону и все еще находясь под впечатлением лихо закрученного сюжета, я краем глаза машинально заметил, что Холмс взял с полки пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера завернутый в тряпицу шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными пальцами он умело закрепил в шприце иглу и завернул манжет левого рукава. Несколько времени, но недолго, он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками предыдущих инъекций. Потом ловко вонзил острие и через мгновение откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнув.

Три раза в день в течение многих месяцев я был свидетелем одной и той же сцены, но так и не смог к ней привыкнуть. Наоборот, я с каждым днем чувствовал все большее раздражение и мучился оттого, что у меня никогда не хватит смелости протестовать против этого. Снова и снова я давал себе клятву сказать моему другу, что я думаю, о его привычке, но его холодная, бесстрастная натура мгновенно пресекала любые попытки наставить его на путь истинный. Зная его выдающийся ум, властный характер и другие исключительные качества, я каждый раз робел и язык прилипал у меня к гортани.

Но в тот день, то ли благодаря кларету, выпитому за завтраком, то ли под влиянием только что прочитанного, я не выдержал и взорвался:

— Что сегодня, — спросил я, — морфий или кокаин?

Холмс лениво отвел глаза от старой книги с готическим шрифтом, раскрытой у него на коленях.

— Кокаин, — ответил он, — семипроцентный. Хотите попробовать?

— Благодарю покорно! — отрезал я. — Мой организм еще не вполне оправился после афганской компании. И я не хочу подвергать его лишней нагрузке.

Холмс лишь улыбнулся моему возмущению.

Возможно, вы правы, Ватсон, — сказал он. — И наркотики вредят здоровью. Но зато я открыл, что они удивительно стимулируют умственную деятельность и проясняют сознание. Так что их побочным эффектом можно и пренебречь.

— Но подумайте, — горячо воскликнул я, какую цену вы за это платите! Я допускаю, что мозг ваш начинает интенсивно работать, но это губительный процесс, ведущий к перерождению нервных клеток и, в конце концов, к слабоумию. Вы ведь хорошо знаете, какая потом наступает реакция. Нет, Холмс, право же, игра не стоит свеч! Как можете вы ради каких-то нескольких минут возбуждения рисковать удивительным даром, каким природа наделила вас? Поймите, я говорю с вами не просто как приятель, а как врач, отвечающий за здоровье своего пациента.

— Мой мозг, — сказал он, — опершись локтями о ручки кресла и соединив перед собой кончики растопыренных пальцев, — бунтует против безделья. Дайте мне дело! Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай — и я забуду про искусственные стимуляторы. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни, доктор! Мой ум требует напряженной деятельности. Именно поэтому я и выбрал для себя свою уникальную профессию, точнее, сам создал ее, потому что второго Шерлока Холмса нет на свете!

— Единственный на весь мир частный детектив? — спросил я, насмешливо поднимая брови.

— Единственный частный детектив-консультант, — поправил меня Шерлок Холмс. — Последняя и высшая инстанция. Когда Грегсон, Лестлейд или Этенли Джонс в тупике, они немедленно зовут меня…

Эта наша шутливая пикировка происходила в хорошо знакомой вам по прежним моим рассказам, уютной и такой для меня привычной гостиной. Моя жена уехала к тетке, и я на несколько дней устроился в этой нашей старой квартирке на Бейкер-стрит.

— Но достаточно об этом, Ватсон, — Холмс пристально посмотрел на меня. — Скажите лучше, что вас могло там так заинтересовать? Да, да! Заинтересовать в той маленькой книжонке, которую вы только что с таким благоговением аккуратно положили на полку? Вот уже с час, как вы сидите в кресле, сидите тихо как мышь, погрузившись в какой-то неведомый для меня, полностью захвативший вас мир, причем захвативший настолько глубоко, что я в теперешнем моем состоянии даже немного завидую этой вашей страстной заинтересованности. И вот что в связи с этим пришло мне сейчас в голову. Не обижайтесь, Ватсон, но с таким богатым воображением, как у вас, действительно, нет смысла, прибегать к таким искусственным кокаиновым мерам, какими балуется от тоски ваш покорный слуга, — закончил он насмешливо, даже не пытаясь скрыть при этом весь язвительный, но веселый сарказм, вложенный им в этот небольшой спич.

Но я и не думал на него обижаться. Это его оживление указывало лишь на то, что введенный наркотик уже начал свое возбуждающее действие на его деятельный организм, настоятельно требующий очередной встряски.

— Ваш сарказм, Холмс, — отпарировал я, — совершенно напрасен. Да и с чего вы взяли, что я так уж увлечен чтением этой, действительно занимательной для меня вещицы? Хотя мастерски написанные автором сцены, в том числе, кстати, и криминальные, заслуживают, на мой взгляд, не скромного внимания дилетанта, а серьезного анализа такого непревзойденного мастера дедукции, коим вы только что мне представились. Вы же теперь именуете себя не иначе, как — детектив-консультант?

Холмс весело рассмеялся этой моей ответной шутке, успев все-таки при этом, ухватить свободной рукой свою дымящуюся трубку, чуть было не выпавшую у него изо рта от внезапно нахлынувшего вдруг смеха.

— Координация движений уже нарушилась, — с какой-то горечью подумал я.

А он, как будто прочитав мои мысли, все-таки совладал с собой и продолжил, теперь уже серьезным, менторским тоном, плавно покачивая в воздухе подхваченной трубкой. Такая внезапная перемена его настроения меня тоже не тревожила. Все это весьма характерно при приеме таких алкалоидных средств, как кокаин.

— Это элементарно, Ватсон, — продолжал он, не замечая, что пепел из его трубки, той самой, хорошо вам известной трубки вишневого дерева, немилосердно сыпется на черный атласный воротник его фланелевого халата.

— Вам, как физиологу, стыдно не знать, что при чтении, человек скользит по строчкам текста не только глазами, но и головой, рефлекторно, еле заметно поворачивая ее вслед за движениями глаз. Легко соизмерив ритм вашего чтения с ритмом метронома, стоящего, как вы можете наблюдать, на каминной полке прямо перед нами, я, естественно, и уже давно вычислил скорость вашего чтения. Обычно она равна трем секундам на каждую прочитанную вами строку, что составляет для книги обычного формата, — 126 секунд на 42 строки, то есть, приблизительно, — 2 минуты на одну страницу прочитанного текста. Скорость чтения, замечу я вам, так себе — не самая быстрая. Используя современный метод скорочтения известного психолога, сэра Теодора Вильсона, я, например, читаю в три раза быстрее… Но, к сути! Сегодня все это выглядит по-другому. Вот уже более часа как я заметил, что эта скорость вдруг резко возросла и составила уже не две, а одну и две шестых минуты на одну страницу. Из чего я с очевидностью заключаю следующее:

1-е, — Книжка, еще минуту назад находившаяся в ваших руках, необыкновенно вас заинтересовала.

2-е, — Объем прочитанного вами текста составляет около 39-ти страниц, что явно недостаточно для романа и в тоже время слишком длинно для хорошего рассказа. Так что с большой уверенностью можно сказать, что прочитанное вами ни что иное, как повесть или новелла.

3-е, — Повесть эта уже дочитана вами до конца, причем, взахлеб, не отрываясь, потому что в процессе этого, так захватившего вас чтения, вы бы ни за что на свете, не прервались бы на такую ерунду, как эти, совсем не свойственные вам медицинские советы, по поводу аморального поведения моей скромной персоны.

— Вы удовлетворены моими выводами, Ватсон?

— Вполне, Холмс, — ответил я, автоматически отметив про себя, что даже в таком одурманенном состоянии его деятельный мозг, эта его «машина для анализа», работает с выверенной точностью швейцарского хронометра.

— Но мне бы хотелось и вам, дорогой мой Ватсон, тоже задать вопрос. Всего один. И вопрос этот будет такой: что же это за удивительная книжка, вызвавшая у вас такую экстраординарную реакцию???

— Эта книга, — просто ответил я, — представляет из себя, как вы верно подметили, лишь небольшую повесть, написанную всемирно-известным поэтом и литератором, создавшим в свое время немало изумительнейших произведений. Я бы даже сказал, непревзойденных произведений. Особенно, по глубине понимания автором тайн человеческой природы. Это было написано еще в начале нашего века, когда он служил при дворе, его императорского величества, Николая II, где имел честь состоять придворным поэтом. Впрочем, тот дал ему чин камер-юнкера и приблизил его ко двору в основном лишь для того, чтобы иметь возможность лицезреть его не менее знаменитую жену, — прелестницу Натали.

— Русский?! — почему-то удивился Холмс, — всемирно-известный? Натали? Странно. Никогда не слышал ни слова об этом!

— Тут нет никаких причин для беспокойства, Холмс. Если вы, оберегая от засорения свой гениальный мозг, каким-то непостижимым для меня образом умудряетесь не знать даже кто такой Николай Коперник — и что Земля круглая, то и отсутствие всякого представления об этом величайшем русском поэте, вам тоже вполне простительно.

— Его имя, Ватсон? Может быть, я тогда его вспомню?

— Пушкин Александр Сергеевич.

— Как, как? — я не понял последнего слова? — При этом Холмс изобразил на лице гримасу полного недоумения и даже некоторой брезгливости, — Сер-ге-е-выч, — по складам, с трудом заставив себя сделать ударение на последнем слоге, медленно повторил он. — Этот, их совершенно варварский обычай ставить ударную гласную, где придется, даже и в самый конец некоторых слов, буквально выводит меня из себя. Такое беспардонное отношение к своему родному языку не доведет их до добра. Попомните мое слово, Ватсон, эту огромную и несчастную страну ждут впереди великие потрясения…

— И, тем не менее, — Холмс опять вернулся к основной теме, — что же это все-таки за книжица, Ватсон? Как называется? О чем? Что-то, наверняка, философическое. Эти русские через один — сплошные философы.

— А вот и нет! Тут Холмс, ваша хваленая дедукция вас подвела. Никакой философии. Просто обычный случай из жизни, правда, не совсем ординарный. А сочинение называется так… — я несколько замешкался, ища наиболее адекватный перевод этого карточного термина. — По-английски это должно, наверное, звучать как «The Queen of spades» или что-то в этом роде. Тут я полный профан. Вы же знаете, Холмс, я никогда не брал в руки карты. Гольф или, этот снова входящий в моду биллиард, где нужна крепкая рука и верный глаз, — вот настоящий спорт для истинного джентльмена!

— Подождите, подожди! Я что-то не совсем вас понял, как это — «в переводе»? — Холмс быстро вскочил со своего кресла, в два шага, оказался рядом со мной и тут же вернулся обратно. Теперь моя книжонка была уже в его руках, а лицо выражало крайнюю степень удивления. Я никогда даже не видывал его таким. И кокаин, как вы догадываетесь, был здесь уже совершенно ни при чем. Он поворачивал тоненькую брошюрку и так, и эдак, перелистывал ее, с удивлением глядя на непонятный ему текст, обнюхивал снаружи, и заглядывал внутрь, снова смотрел, изумляясь, на ее обложку…

— Ватсон! — с какой-то хрипотцой в голосе обратился он ко мне, обретя, наконец, дар речи, — Ватсон! Вы что умеете читать на этом жутком, тарабарском языке???

— Да, — скромно отвечал я, стараясь не показать ему, как мне приятно это его неподдельное восхищение моей персоной. По-видимому, это было то единственное достоинство, которое ему удалось обнаружить во мне за все годы нашей с ним довольно плотной дружбы.

— Да, повторил я, — ваш покорный слуга научился этому в Афганистане, в госпитале, где на протяжении нескольких месяцев моим пациентом был один тяжелораненый русский офицер. Потом, когда я уже сам получил ранение и тоже занял место на больничной койке, у меня образовалось масса свободного времени для закрепления и совершенствования в этом языке. Языке, скажу вам прямо, Холмс, сложном, противоречивом, безобразно запутанном, но, безусловно, выдающимся по своим художественным возможностям и неисчерпаемому богатству в изображении тончайших нюансов нашего внутреннего и внешнего мира. За те несколько месяцев я буквально взахлеб, упиваясь, прочитал почти всех известных русских классиков, и смею вас уверить, Холмс, ни разу не пожалел о потраченном на это времени. Некоторые их этих произведений просто изумительны. Конечно, я понимаю, — Шекспир. Конечно, — Шиллер и Диккенс. Конечно, — согласен! Но иной раз, друг мой, сравнение общепризнанных гигантов английской классической литературы с прочитанными мною скромными работами этих русских, наводит меня на такие нелицеприятные для нас англичан сравнения, что просто становится грустно. Как-то все у них там живее, Холмс, сочнее и натуральнее. Так прямо и хочется попробовать все это на вкус…

— Это поразительно, Ватсон! — снова вскрикнул Холмс, — все еще находящийся в крайней стадии изумления, — и за все эти годы я даже не подозревал об этом вашем достоинстве, да что там говорить — о бесценном даре! Вот вам и частный детектив-консультант! Вот вам и чародей с дедуктивным методом! Просто позор! А вы, Ватсон, — тоже хороши! Помните, когда я расследовал дело этого русского посланника, — ну, все эти их подметные письма, прокламации и все такое прочее? Мне ведь пришлось тогда просить помощи у известного русиста, профессора из Гарварда. И все это только для того, чтобы внести кое-какие уточнения и оценить правильность сделанных английских переводов. А вы даже и словом обо всем этом не обмолвились!

— Мне было тогда совсем несложно помочь вам дорогой Холмс, — вежливо ответил я, — но вы же не просили меня об этом.

Да, сегодня, безусловно, был мой день! Изумление моего друга, сменилось неподдельным чувством восхищения, и даже гордости. Причем, не столько мною, а, как я понял, скорее, к хорошо известным, свойственным только нашей национальной традиции, чисто английским качествам характера:

Никогда, и ни при каких обстоятельствах, даже и на виселице, — не суетиться.

Будучи по горло в дерьме, — не терять чувства собственного достоинства.

А главное, — не совать нос в чужие дела до тех пор, пока тебя самого об этом не попросят…

Но, простите меня, джентльмены, мы, кажется, несколько отвлеклись от темы. Вернемся-ка снова к нашей непринужденной дружеской болтовне.

— И о чем же пишет там этот ваш Пушкин? — Холмс пододвинул свое кресло поближе к огню, и тем самым, оказался рядом со мной.

— О чем могут писать русские, Холмс, естественно, только о любви…

Я специально дал небольшую паузу, хорошо зная отношение моего друга ко всем вопросам, связанным с проблемами взаимоотношений полов, но, увидев, что его лицо сразу стало сжиматься в гримасу неприязненной скуки, приобретая портретное сходство с сушеной грушей, я сжалился над ним и быстро добавил, — о любви к деньгам, конечно. Эта вечная тема, насколько я знаю, вам значительно ближе, Холмс?

Мы еще немного посмеялись этому моему удачному каламбуру, а потом я, действительно, вкратце, пересказал ему весь сюжет этого небольшого и, в общем-то, незамысловатого рассказа, сверяясь иногда с оригинальным текстом брошюры. На протяжении всей моей речи Шерлок Холмс сосредоточенно молчал, ни разу не перебив меня каким-либо вопросом, молчал даже и при описании мною явно криминальной части этой драмы. Расслабленно развалившись в кресле и вытянув свои длинные ноги в остроносых домашних туфлях к самому обрезу каминной решетки, он, как кот, жмурясь на огонь, сосредоточился лишь на испускании изо рта плотных колечек дыма, ловко направляемых им прямо в раскаленную пасть пылающего камина. Всего пару раз он как будто выходил из этого своего оцепенения и жженой спичкой быстро делал какие-то короткие заметки на белоснежной манжете, выступающей из рукава его халата.

А в самом конце моего повествования он вдруг остановил меня. Его почему-то заинтересовала финальная сцена повести — сцена карточной игры, хотя я не нашел в ней вообще ничего интересного или информативного. Поскольку, как вы уже знаете, в таких азартных играх я не силен, то Холмс попросил меня перевести предельно точно лишь те моменты последней главы, в которой главный герой, Германн играет в карты с второстепенным и случайным персонажем этой повести — неким заезжим Чекалинским. Это, простое на первый взгляд, задание оказалось для меня, совсем не таким уж и простым. Пришлось рыться в словарях, чтобы разобраться в довольно сложной карточной терминологии того времени. А перевода слова «обдёрнуться» вообще не удалось найти. В итоге, поскольку игра там повторялась трижды, у меня получилось три достаточно бессвязных отрывка. Мой перевод этих фраз я привожу ниже в том порядке, в каком они идут по тексту:

Первый день. Ставка Германна 47 тыс. руб. — выигрыш 94 тыс. руб.*

«Наконец талья кончилась. Чекалинский стасовал карты и приготовился метать другую. Позвольте поставить карту, — сказал Германн.…Он стал метать. Направо легла девятка, налево тройка. — Выиграла! — сказал Германн, показывая свою карту.…Чекалинский нахмурился, но улыбка тотчас возвратилась на его лицо. — Изволите получить? — спросил он Германна. — Сделайте одолжение. Чекалинский вынул из кармана несколько банковых билетов и тотчас расчелся. Германн принял свои деньги и отошел от стола. Нарумов не мог опомниться. Германн выпил стакан лимонаду и отправился домой».

Второй день. Ставка Германна 94 тыс. руб. — выигрыш 188 тыс. руб

«На другой день вечером он опять явился у Чекалинского. Хозяин метал. Германн подошел к столу; понтеры тотчас дали ему место, Чекалинский ласково ему поклонился. Германн дождался новой тальи, поставил карту, положив на нее свои сорок семь тысяч и вчерашний выигрыш. Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семерка налево. Германн открыл семерку. Все ахнули. Чекалинский видимо смутился. Он отсчитал девяноста четыре тысячи и передал Германну. Германн принял их с хладнокровием и в ту же минуту удалился».

Третий день. Ставка Германа 188 тыс. руб., — выигрыш Чекалинского 188 тыс. руб. Германн разорен.

«В следующий вечер Германн явился опять у стола. Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз. — Туз выиграл! — сказал Германн и открыл свою карту. — Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться. В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась».

Здесь, и далее по тексту, сами цитаты из повести Пушкина «Пиковая дама» отмечены мною курсивом (прим. Д-ра В.)

Холмс очень внимательно изучил эти мои переводы, хотя мы битый час возились с этим. Он не успокоился, пока не убедился в абсолютно правильном понимании этого непростого русского текста. После этого он опять, вытянув и скрестив свои длинные ноги, буквально улегся в свое кресло перед камином и задумчиво произнес всего лишь одну загадочную для меня фразу: «Я так и думал…»

Когда же я дочитал ему всю повесть до конца, то в комнате на некоторое время зависло какое-то тяжелое, неловкое молчание. Мне на секунду даже показалось, что Холмс задремал, пригревшись у огня, но вдруг я услышал его обычный, как всегда бодрый и уверенный голос. От неожиданности я даже вздрогнул, — прошли годы, но я все еще никак не мог привыкнуть к этой его странной манере слушать собеседника и одновременно полностью погружаться в одному ему известные мысли.

— Какую скверную историю, Ватсон, сочинил этот ваш русский кумир! А может, и не сочинил, а просто списал ее из реальной жизни? А, Ватсон? Но в остальном, вы правы: изложена она так ярко, так толково и профессионально, а главное с таким вниманием к важным нюансам и деталям, что не уступит по своей тщательности чрезвычайно толковому полицейскому отчету. Этот ваш Пушкин, действительно, способный малый — вложить в такой короткий рассказ столько фактического материала, да еще с таким грамотным описанием всех, даже весьма пикантных, подробностей этого непростого дела. Уж поверьте мне, — тут надо или иметь огромный опыт в составлении подобных документов, или самому хорошо быть осведомленным во всей подоплеке этого, уже сейчас скажу вам, Ватсон, безусловно, грязного дела!

— По-моему вы слишком торопитесь с выводами, Холмс! Есть еще один вариант, который вы не назвали, — сказал я, с некоторым даже пафосом защищая великого классика, — просто быть гениальным писателем!

— Возможно, возможно, — рассеянно согласился тот, — вполне возможно, но, главное Ватсон, в том, что вы абсолютно правы. Тут есть над чем подумать. И крепко подумать. Дело это, надо сказать, редчайшее и преинтереснейшее. Вы меня просто им заинтриговали. Жаль, что через столько-то лет раскопать необходимые нам детали, будет не так-то и легко, да еще черте где — в далекой России! Но, как, по-моему, именно там принято говорить: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». И, если я успею еще сегодня отдать некоторые распоряжения, то многие материалы по этому делу будут у меня уже завтра утром, часть появится позднее по почте, а к обеду уже следующего дня ясности в этом вашем, я абсолютно уверен, сугубо криминальном деле, существенно прибавится.

Да! Теперь Холмса было просто не узнать. Тот, томящийся от скуки меланхолик, которого мы с вами наблюдали всего час назад, исчез. Как будто испарился. Передо мной сидел прежний Холмс. Вернее, уже не сидел расслабленным кокаинистом в своем кресле, а быстро ходил из угла в угол нашей небольшой гостиной. Ссутулившись и заложив свои долговязые руки за спину, он всем своим видом напоминал уже вышедшего на ночную охоту хищника. Его горящие глаза были снова полны энергии, блистательная чистота огромного лба отражала неистовую работу мысли, а трубка испускала такие густые клубы дыма, какие под силу лишь мощному паровозу, влекущему в гору тяжело груженый состав. Холмс полностью погрузился в это дело, и теперь ничто и никто не мог уже его остановить…

По собственному опыту зная, что на этой стадии — стадии осмысления, от моего друга все равно добиться ничего путного невозможно, я, ответив ему на какие-то, на мой взгляд, совершенно второстепенные и несущественные вопросы, удалился в свою комнату.

Часы на каминной полке отзвонили два часа ночи…

Заснуть, правда, мне удалось лишь под утро. Прочитанный рассказ, а еще больше такая бурная реакция Холмса на него, не выходили у меня из головы. Я, лежа, еще раз просмотрел русский текст и даже составил список основных действующих лиц повести, который, кстати, и предоставляю ниже вашему вниманию:

Список основных персонажей повести А. Пушкина

Список составлен мною в том порядке, в каком эти персонажи встречаются в оригинальном русском тексте

— 1. Нарумов, конногвардеец, друг Германа;

— 2. Германн, военный инженер;

— 3. Томский Павел Александрович, молодой граф, любимый внук старухи-графини;

— 4. Сама старуха-графиня;

— 5. Лизавета Ивановна, ее воспитанница;

— 6. Полина, юная княжна, тайная невеста графа Томского;

— 7. Чекалинский, карточный игрок.

Сколько я не рассматривал его, покрасневшими от усталости глазами, вспоминая все, что случилось в повести со всеми этими героями, сколько не прикидывал описанные там события и так, и эдак, ничего путного у меня так и не выходило…

Утром я проснулся поздно, совершенно разбитым и не в лучшем расположении духа. Скорее всего, волнения вчерашнего вечера и связанное с ним нарушение сна было тому причиною. Да и полученное мною ранение еще давало о себе знать. Позавтракав на скорую руку и узнав у миссис Хадсон, что Шерлок Холмс, просидев с трубкой в своем любимом кресле всю ночь, утром куда-то бесследно исчез, даже не выпив и чашечки кофе, что было явным признаком его полного погружения в это дело, я тоже раскланялся с нашей хозяйкой и отправился по своим профессиональным делам. Один капитан в отставке, знакомый мне еще с Афганистана, страдающий тяжелой эмфиземой легких, очень меня тревожил и требовал неотлагательного и очень тщательного осмотра. Вечером я освободился поздно и, наскоро пообедав в клубе, поехал ночевать к себе домой.

На Бейкер-стрит я появился снова только часа в два пополудни на следующий день и к счастью своему застал Холмса дома, за обеденным столом. Он с большим аппетитом расправлялся с огромным кровяным бифштексом под грибным соусом, что могло означать лишь одно: очередное его дело почти полностью раскрыто и стремительно катится к своему завершению. В процессе же самого расследования, как вы, наверное, помните, Холмс не позволял себе даже маковой росинки, «питаясь» только табачным дымом, непрерывно дымящей своей трубки, которую он в такие часы ни на секунду не выпускал изо рта.

Мы немного посидели за столом, как в старые добрые времена, вместе полакомились бесподобным абрикосовым пудингом, который умеет готовить только миссис Хадсон, причем по своему собственному секретному рецепту. Этот рецепт мне в свое время так и не удалось выпытать у нее, хотя она знала, что я делаю это исключительно для того, чтобы порадовать им мою молодую жену. Потом мы выпили с ним по стаканчику прекрасного бренди двадцатилетней выдержки, которое преподнес ему один из его благодарных клиентов. Бренди было действительно великолепно. Взяв с собой бокалы, мы по старинной нашей привычке уселись в кресла перед камином и, не сговариваясь, одновременно стали набивать свои трубки табаком.

Первым вернулся к нашему делу Холмс. Так уж у нас было с ним заведено. Он всегда сам определял «моменты истины». Так мы называли с ним ту фазу в его расследованиях, когда накопившиеся факты позволяют ему приобщать к результатам и выводами его очередного, блистательно расследованного дела, уже и вашего покорного слугу. Кстати, Холмс был совершенно безразличен к моим скромным попыткам проявить себя на поприще его домашнего библиографа, хотя всегда обязательно и очень тщательно просматривал мои скромные рассказы о самых громких его делах. Рассматривал и прежде чем рукописи попадали к нашим издателям, самолично вносил в них свои корректировки. Так же тщательно он следил и за тем, чтобы я всегда имел исчерпывающую информацию о его новых, еще незнакомых широкой публике, приключениях.

— Ну, что ж, дорогой мой Ватсон, — начал он, уже попыхивая раскуренной трубкой, — ваше «литературное» дело движется к своему завершению. И дело это, скажу я вам, интереснейшее! Правда, пришлось с ним изрядно повозиться. Весь вчерашний день, ночь и утро сегодняшнего дня я отбирал необходимую и, честно скажу вам, уникальнейшую информацию. Информацию практически недоступную для обычного, простого смертного.

Холмс с хитринкой и с некоторой гордостью посмотрел на меня, ожидая моей реакции, которая и не преминула последовать, хотя и была по-английски крайне лаконична: мое лицо тут же выразило смесь восхищения, немого вопроса и безграничного внимания.