Огнедева. Мост над Огненной рекой

Елизавета Дворецкая, 2015

Четыре года молодой плесковский князь Вольга пытался забыть Дивляну, которую отняли у него, чтобы выдать замуж за киевского князя Аскольда, оставив на память лишь золотой перстенек. И когда варяжский вождь Одд по прозвищу Хельги предложил ему совместный поход на Киев, Вольга согласился, думая только о своей Огнедеве. Но ведь прошло четыре года. Похищенная невеста не ждала его, спящая в хрустальном гробу, она жила, создавала свою семью, у нее появлялись дети… И рада ли она будет вновь увидеть прежнего жениха? Ржавеет ли старая любовь? Но не только старая любовь вновь ищет Дивляну, но и старая вражда. Четыре года колдунья Незвана искала способы погубить прежнюю соперницу: добилась того, что муж разлюбил Дивляну и сам отдал, вместе с маленькой дочерью, в заложники своим врагам – древлянским князьям. И кажется, уже нет ей спасения, нет иного пути, кроме как в темные воды Ужа, где ждет ее сам повелитель священной реки древлян…

Глава 1

Киев, полянская земля, 894 год, весна

Князь Аскольд стоял на уступе крутой тропы, ведущей с вершины Горы к Подолу, и смотрел на приближающиеся лодьи. Рослый, в красном плаще, в шапке, отороченной куницей и покрытой византийским самитом с золотым шитьем, он ждал, сложив руки на груди, но так, чтобы дорогой франкский меч, отцовское наследство, был хорошо виден. Позади него теснилась дружина. В первых рядах выстроились нарочитые мужи — иные из знатных полянских родов, иные с козарской, варяжской либо саварской кровью в жилах. Тем же разнообразием отличались и кмети, расположившиеся еще дальше, — как и его отец, князь Аскольд держал при себе постоянную дружину, хоть и небольшую, но не знающую иной семьи и преданную только ему: кмети считались младшими членами его рода и потому носили звание детских. Здесь были русобородые поляне, иные из которых носили усы и длинный клок волос на макушке выбритой головы по примеру козар и саваров, сами козары в суконных кафтанах и с саблями у пояса. Варягов не было: старые хирдманы князя Дира давно покинули земной мир, а их потомки, родившиеся от полянских женщин, обликом и речью почти не отличались от прочих местных уроженцев. Даже язык своих северных предков Аскольд знал гораздо хуже, чем его третья жена, княгиня Дивомила, выросшая на берегу Варяжского моря, — ему было не с кем здесь на нем разговаривать. Варяги, иногда добиравшиеся сюда по торговым делам, как правило, говорили по-словенски, из-за чего в более дальних западных землях, у чехов и ляхов, их тоже считали словенами и плохо понимали разницу между собственно словенами и русью.

Сегодня он вышел на берег, получив весть о прибытии деревлянского обоза. Через Днепр, а значит, через Киев деревляне сбывали на юг и восток свои товары и поэтому были вынуждены поддерживать с полянами хоть какое-то подобие мира. В прежние годы они не раз пытались захватить выгодное место, и порой им это удавалось. Более тридцати лет назад деревлянский князь Володимер Бориполкович захватил Киев и перебил всю дружину князя Святослава с ним самим во главе. Но так случилось, что именно в это время из-за Греческого моря вернулся северный вождь Ульв по прозвищу Зверь, то есть Дир на северном языке^[1]. Зная, что за время этого похода его сородичи-свеи были изгнаны из Ладоги восставшими словенами, и понимая, что возвращаться ему некуда, он заключил союз с полянами и при их поддержке одолел Володимера деревлянского. Старшая дочь Святослава, Елинь, в то время уже была замужем и имела детей, но младшая, Придислава, оставалась в девушках. Ульв Дир взял ее в жены, и вече, которое собрали оставшиеся в живых поляне, признало его своим князем. С тех пор он, опираясь сначала на свою заморскую дружину, а потом на окрепших полян, вполне успешно оборонял днепровские кручи от посягательств, потому и сумел прокняжить полтора десятилетия и передать власть сыну. Но и деревляне не забыли тогдашнего поражения, и нынешний князь Мстислав Володимерович не терял надежды сделать то, что не удалось его отцу.

Напряженный взгляд Аскольда, скользя по приближающимся лодьям, довольно скоро нашел крепкого молодого парня — не выше среднего роста, но плечистого, из-за чего он даже казался слишком широким, с круглой головой, крупными грубоватыми чертами лица, благодаря чему выглядел старше своих восемнадцати лет. Княжич Борислав Мстиславич был некрасив, но сила и твердость, даже норов, отражавшийся во всем его облике и в выражении лица, заставляли с ним считаться. Цветные греческие шелка и прочую дребедень он презирал, носил простую, зачастую некрашеную потрепанную одежду, мало чем отличавшуюся от рубахи и портов любого отрока, и только на пиры и жертвоприношения будто через силу одевался так, как пристало наследнику княжеского рода. Вот и сейчас князь Аскольд не распознал бы княжича среди прочих гребцов, налегавших на весла, если бы не знал его в лицо. Но уж это лицо он знал очень хорошо! Не было для него на свете человека более ненавистного, чем тот, кто, не скрываясь, собирался сделаться его наследником!

Лодьи подходили к берегу, приставали вдоль длинной полосы, выискивая себе свободное место среди стоявших тут лодей и долбленок, — сейчас, весной, торговля оживилась и киевский Подол ежедневно был заполнен народом, суденышками и разнообразными товарами. В теплую пору года торговые гости раскидывали здесь шатры, ставили шалаши, иные копали землянки, которые зимой оставались необитаемы. Но уже было тут и несколько прочных строений: кузница, гостиные дворы для наиболее богатых купцов, в основном козар. В прошлом году ладожский воевода Велем, родной брат княгини Дивомилы, выстроил большой дом навроде тех, что стояли в Ладоге, и при нем клеть для товаров. За крышами и навесами уже было не видно самого берега: прежде пустая отмель, Подол в разгар лета становился похож на целое поселение под киевскими горами. На Варяжском море такое торговое поселение, без укреплений, оживленное по большей части летом, называли словом «вик».

Жители и пришлый торговый люд сбежался поглядеть на приезжих, над Подолом висел гул, раздавались выкрики. И выкрики эти были не слишком дружелюбными — от княжьей дружины все знали, что случилось зимой и почему князь снова сердит на деревлян. Их здесь не любили даже сильнее, чем на севере варягов. С заморскими пришельцами волховские словены то ссорились, то мирились, но поляне и деревляне, происходя от общего корня и проживая в непосредственной близости, обречены были на борьбу до тех пор, пока одно племя окончательно не одолеет и не поглотит другое.

Позади Аскольда стоял киевский воевода Хорт Катилович, рослый, крепкий мужчина лет сорока, с рыжевато-русыми, уже подернутыми сединой волосами, с морщинистым лицом, иссеченным степными ветрами. На левой руке у него не хватало трех пальцев. Рода он был незнатного: отец его, Катило, иначе Кетиль Одноглазый, пришел в Киев в русской дружине князя Дира, а мать была никому не ведомой пленницей. С малолетства он рос при дружине и постепенно выдвинулся благодаря решительности, отваге и опыту, так что сейчас числился среди вождей старшей дружины. О происхождении его напоминал только варяжский оберег в виде маленького бронзового молоточка, который он носил на поясе. Человек дельный, расторопный и толковый, он по первому слову князя разослал свою челядь по дворам и теперь, оглядываясь, отмечал, как собираются со всех сторон киевские мужики — кто с топором, кто с копьем и луком. Постоянная княжья дружина была невелика, но ополчение Киева могло дать еще сотню воев. Также и прибывающие торговые гости были по договору обязаны, в обмен на право торговли, вливаться в княжью дружину, если во время их пребывания в Киеве возникнет такая нужда.

Деревлянская дружина насчитывала человек сорок, не считая гребцов. Князь Аскольд нарочно не подходил к берегу ближе: во-первых, велика честь для младшего Мстиславича, а во-вторых, гораздо удобнее отрезать того от воды, от лодей и товаров, а уж потом начинать разговор. О чем будет этот разговор, Аскольд хорошо знал. Какова наглость! После зимних событий он и не ждал, что деревляне посмеют явиться со своими товарами в Киев. Торговый обоз отправлялся в Царьград в конце березеня — в начале травеня, чтобы через месяц, к началу кресеня, быть уже на месте. По договору деревляне имели право к нему присоединиться, но в этом году Аскольд не велел их ждать, и обоз, составленный из купцов полянских, саварских и радимичских земель, ушел уже дней десять назад. А эти все-таки явились, хоть и припозднились! Видно, столько награбили, что не вдруг и довезешь! Аскольд кипел от негодования, но на его лице это почти не отражалось, разве что взгляд серых, глубоко посаженных глаз из-под лохматых рыжевато-золотистых бровей стал еще более угрюмым, а руки, крупные, загрубелые, корявые, как у мужика, привыкшего валить деревья и расчищать пал, невольно сжимались в кулаки. Но теперь он за все с ними посчитается. Волчонок сам пришел к нему в руки. То ли от глупости Мстислав послал младшего сына с такой маленькой дружиной, то ли от самодовольства — не ждал, что киевский князь посмеет защитить свои права!

Деревляне тем временем высадились на берег, тянули на песок тяжелые лодьи, нагруженные мешками и бочками, спрыгивали в воду, толкали. Киевляне не помогали им, а только смотрели, не подходя близко. Княжич Борислав тянул и толкал наравне с прочими, потом взял с кормы свернутый плащ-вотолу — из толстой темной шерсти, некрашеный, будто у обычного ратника, — но даже не надел, а положил на плечо и пошел вверх по тропе, туда, где приметил шитую золотом шапку и ярко-красный, пламенеющий на ветру плащ киевского князя Аскольда.

Княжич Борислав вез продавать как дань, собранную его отцом с подвластных земель, так и товары, выделенные для продажи деревлянскими родами — наиболее знатными и состоятельными. Многие из старейшин сами зимой скупали охотничью добычу в своих волостях и таким образом собирали многие сотни шкур — куньи, бобровые, лисьи, волчьи, медвежьи. Шкурки вевериц считались сороками^[2] — этого добра в лесах было завались. Обменивая их на киевских, а то и на греческих торгах, многие скопили немалые богатства, и почти все деревлянские старейшины, сопровождавшие княжича Борислава, были одеты гораздо лучше его. Выйдя из лодей, они натянули козарские кафтаны, отделанные полосами цветного шелка, перепоясались кожаными ремнями с серебряными бляшками. Странно было видеть, что во главе этого сборища почтенных, зрелых мужей с длинными бородами и в дорогих куньих шапках идет молодой парень в короткой рубахе, одетый не просто скромно, а бедно. Борислав рубаху с дороги переменить и не подумал, в чем Аскольд увидел одно неуважение к хозяину, то есть к себе.

— Здоров будь, князь Аскольд! — Приблизившись на несколько шагов, Борислав размашисто поклонился. Поклон был достаточно низкий, чтобы гостя нельзя было упрекнуть в невежестве, но Аскольд увидел в этом издевку. — Вот и мы к вам! Спасибо, что встретил, не погнушался! Что-то на Подоле людей да лодей мало — неужели ушли ваши торговые? Неужели нас не дождались?

— Да уж никак я не думал, что ваши гости к нам пожалуют! — холодно обронил Аскольд.

Не ответив на приветствие, он не сделал ни шагу к Бориславу, не протянул руки, не улыбнулся хотя бы для вида. Деревляне насторожились, стали бросать тревожные взгляды на воеводу Хорта, на строй киевлян, смыкавшийся вокруг них. Топоры пока еще оставались за поясами, но вид у местных был неприветливый и даже угрожающий.

— Не думал? — Борислав, тоже все это заметив, ничем не выдал, что встревожен, и с прежней самоуверенностью упер руки в бока. Стоя в нижней части крутой тропы, он был вынужден смотреть на Аскольда снизу вверх, но даже задранная его голова выражала вызов. — Что же так? Или нет у нас докончания, что ваши и наши торговцы вместе на Греческое море ходят? Или мы не родичи с тобой, княже? Как невеста моя, а твоя сестра Ведислава Дировна, здорова ли?

— Чудно мне твои речи слышать, Мстиславич! Докончание? Родство? О докончании или родстве вы думали, когда зимой с моей земли дань собирали?

— Мы с твоей земли дань собирали? — в изумлении повторил Борислав. — Это где же такое было?

— На верховьях Рупины-реки!^[3] Или не вы, скажешь, с волостей Глушины, Убынега, Хмары, Большака собрали дань? Мои люди были там, да только уже все куницы да веверицы к другому уплыли! Был, сказывали, деревлянский князь Мстислав с дружиною, он и взял. Вот и ответь мне: по какому праву? Или неправда, или налгали мне?

— На верховьях Рупины… — Борислав нахмурился, но тут же вспомнил. — И впрямь, были там люди батюшки моего, они и дань взяли. Да только с каких же пор это твоя земля?

— Рупина издавна полянскому племени принадлежит!

— Полянам-то принадлежат низовья ее, а в верховьях людей не было от веку. В последние года пришли туда деревлянские роды, и пришли со Здвижа! А коли люди нашего корня, то нам и дань с них брать! Так что не твоя там земля, князь Аскольд, а наша!

— Коли Рупина по моей земле течет, то кто на нее пришел — тот мне подвластен!

— Нет, княже! — упрямо и вызывающе возражал Борислав. — Куда люди деревлянского рода пришли, там деревлянская земля! Там Деревлянь Великая! Ты у них-то спрашивал, у Большака и Убынега, от кого они род ведут? Спросил бы, они бы сказали! Прадеды их на Здвиже, а то и на Тетереве давно знатны. Куда они пришли, туда и Деревлянь принесли. И нам, деревлянским князьям, с них дань брать!

— Да ты на себе свою землю носишь! — гневно крикнул Аскольд. — Может, думаешь, и здесь твоя земля, если и к хозяину ее почтения не имеешь! Так я тебя научу вежеству, а отца твоего, волка старого, враз отучу ходить разбойничать! Взять их!

Он взмахнул рукой, и тут же воевода Хорт заревел во весь голос:

— Бей Деревлянь!

Княжеские детские разом завопили и бросились на Борислава и его людей. Те немедленно схватились за топоры и попытались защититься, но их положение было слишком невыгодным. Разбросанные, растянутые, частью еще в лодьях, частью занятые переноской товара, усталые после трех дней в дороге, онемевшие от неожиданности, они мало что смогли сделать, когда кмети и простые киевляне, с готовностью поддержавшие своего князя против чужаков, набросились на них со всех сторон. В ход шло не только оружие, но и простые палки, весла — все, что попалось под руку. Стоял сплошной крик, часть Подола и тропа кипели, людские водовороты бурлили, когда здесь и там кмети и киевляне целой гурьбой били одного-двух деревлян.

— Товары не трогать! Товары все мне! — запоздало кричал с кручи Аскольд, сообразив, что после избиения начнется грабеж вражьего добра и он рискует не увидеть ни одной веверицы.

И не зря: пользуясь случаем, ушлые людишки кинулись грабить лодьи, рвали мешки, выдирая друг у друга добычу; трещали и ломались кольца из ивовых прутьев, на которые шкурки нанизываются по сорочкам и полусорочкам, пушистое богатство летело в разные стороны, частью валилось в воду, частью падало под ноги толпы, маралось в лужах крови… Князь послал своих кметей и челядь, и те, едва пробившись через суматошную, вопящую толпу, кое-как оттеснили народ от деревлянских лодей. Кое-что уже оказалось потеряно, но большую часть товаров удалось спасти, в том числе бочонки меда, которые так легко не унесешь.

Не сразу, но постепенно воевода Хорт навел порядок. Уцелевших деревлян — частью старейшин, частью гребцов — согнали в кучу. Связанных, ободранных, раненых и окровавленных, их осталось не более полутора десятка. Княжича Борислава принесли и положили к ногам Аскольда. Вся голова его была залита кровью, рваную рубаху сплошь покрывали алые пятна.

— Он жив? — Аскольд, хмурясь, слегка толкнул его голову носком черевья.

— Жив! — Воевода Хорт, нагнувшись, осмотрел княжича. — Голова пробита.

— Выживет?

— А как богам поглянется.

— Собаке собачья смерть! — кричали со всех сторон. — Вели, княже, его в Днепр метнуть! Вот будет водяному пожива! Да и других тоже, чего их держать!

— Зачем сейчас, дурные вы головы?! Оставим, на Ярилин день богам принесем! Или на Перунов! Вот будет жертва богатая, а нам дожди и год урожайный!

— Жрецов позовите! Где Судимер, пусть он скажет!

— Княгиня, княгиня! Вон она идет, матушка! Дайте ей дорогу!

На тропе и правда показалась княгиня Дивомила в сопровождении своих приближенных: княжьей сестры Ведиславы, старой воеводши Елини Святославны и еще нескольких женщин. Они бы ничего и не узнали, если бы не бойкий отрок Жихарь из Званцевой челяди, ворвавшийся во двор с криком: «Княгиня, там деревлян убивают!» Едва он в трех словах пересказал окружившим его женщинам события на Подоле, как Ведица первой с криком кинулась со двора, Дивляна и Елинь Святославна — за ней. Вряд ли они смогли бы угнаться за быстроногой, донельзя взволнованной девушкой, но перед местом побоища собралась такая густая толпа, что ни крик, ни толчки, ни природная ловкость не помогали Ведице продвинуться вперед, пока не подоспела Дивляна. Перед княгиней народ расступился, и они наконец пробились к Аскольду и его поверженному противнику.

Увидев лежащего на земле Борислава, окровавленного, в изодранной, запыленной, покрытой темными пятнами крови одежде, неподвижного, Ведица приняла его за мертвого. Кинувшись к нему, она опустилась на колени и начала вопить, причитать и теребить его; от такого обращения княжич немного пришел в себя и глухо простонал. Ведица вскрикнула и в ужасе отпрянула: решила, что мертвец шевелится.

— Да он жив! — сообразила Елинь Святославна. — Слава Макоши! Пусти-ка! Что ты его теребишь, будто льняную копну, — сколько духа в нем осталось, вон выгонишь!

Отстранив девушку, она сама осмотрела Борислава. Побледневшая от волнения Дивляна тем временем обернулась к мужу.

— Княже! Что здесь происходит? — в изумлении и беспокойстве спросила она. — Я услышала, что-де на Подоле деревлян убивают, и едва ушам поверила. Но мне и на ум не пришло, что убивают по твоему приказу! Думала, торговые причал не поделили или мытом обсчитались, а ты сам здесь! Что это ты задумал, батюшка?

Раньше она никогда не вмешивалась в дела мужа, но отчаяние Ведицы побудило ее нарушить обычай. К тому же она и сама давно подозревала, что князь зачастую делает совсем не то, что надо.

— Ступай-ка ты домой, матушка! — ответил ей воевода Хорт. — Не в твоем положении по пристаням бегать!

— Как мне твой совет понадобится, воевода, я попрошу! — отчеканила Дивляна, окинув его холодным взглядом, и ее серо-голубые глаза сейчас напоминали две льдинки. — А я хочу от моего мужа услышать, почему он такой прием устроил своему будущему зятю! Или ты, княже, решил земле-матушке вместо обряда зародного жертву кровавую принести, человечью?

При этих словах народ вокруг загудел. Аскольд, собиравшийся ответить ей что-то резкое, запнулся. Теперь не только его жена, но все эти люди, на которых он только что опирался, хотели знать, зачем он это сделал и не вызовет ли его поступок гнева богов. Все сразу вспомнили о завтрашнем торжестве и о жертвах, которые положено приносить готовящейся вынашивать новый урожай земле.

— Не годится в такие дни враждовать, — поддержала ее воеводша Елинь. — Земле-матушке пролитие крови не угодно. Если огневается, то худой урожай соберем по осени.

Народ загудел громче и тревожнее. Зазвучали голоса с призывами посоветоваться с волхвами и искупить вину перед землей, пока не поздно.

— Князь деревлянский Мстислав первым нарушил мир! — ответил Аскольд, гневно глядя на Дивляну. Его раздражало и злило то, что жена явилась сюда да еще требует ответа, но этого же ответа ждали все вокруг, и он не мог отказать. — Его люди забрали дань, которая по праву принадлежит мне, и моя дружина об этом знает! Я счел это знаком вражды и нарушения мира! Наших докончаний больше нет! И я не собираюсь, — он опустил взгляд к Ведице, которая так и сидела на земле рядом с распростертым телом Борислава, — принимать в родню этих разбойников! Я разрываю обручение! А теперь встань и иди домой! — велел князь сестре. — Он тебе больше не жених, и нечего тебе выть над ним!

Но, услышав эти слова, Ведица заголосила во всю мочь. Аскольд бросил угрюмый взгляд на Хорта; воевода попытался поднять девушку, но она стала сопротивляться с такой силой и отчаянием, что тот отступил.

— Сокол мой ясный, цветок мой лазоревый! — вопила Ведица. Снова бросившись на колени, она обняла голову Борислава, прижав ее к груди и погрузив пальцы в его запыленные, перепутанные, липкие от крови волосы. — Как не ясен день без красна солнышка, так мне нет веселья-радости без тебя, суженый мой ненаглядный! Как темно ночью без светла месяца, так темно на сердце моем без тебя! Что же ты не встанешь на резвы ноженьки, не откроешь ясны очи, не скажешь мне слово приветное!

— Что ты причитаешь, как по покойнику! — рявкнул Аскольд.

Схватив непослушную сестру за руку, он попытался поднять ее, но она не желала вставать, снова падала, и князь выпустил ее, понимая, что выглядит глупо, сражаясь с девкой на глазах у всего народа.

— Да похоже, что он и есть покойник! — Дивляна подошла ближе. Поймав беглый взгляд Елини Святославны, она поняла, как обстоит дело, и уперла руки в бока. — Радуйся, свет мой князюшка! Нету больше сокола деревлянского, добра молодца Мстиславича! Пролил ты кровь его, да не в Перунов день, не в чистом поле, не в сече яростной! Пролил ты кровь его не в урочный час, на Вешнее Макошье, в день земли-матушки!

Народ гудел с все возрастающим недовольством и тревогой.

— Поделом ему! — с презрением и вызовом бросил Аскольд. — Мало того, что деревляне мои земли ограбили! Они и сюда явились как ни в чем не бывало! Будут знать, что со мной такие дела не проходят!

Но Дивляна видела, что у него тревожно забегали глаза.

— Месяц ты мой светлый, что так рано закатился! — причитала снизу Ведица. — Погубили тебя, сокола ясного, злые люди! Останусь я теперь вековухой горькою, как кукушка на сухом дереве, не вить нам гнездышка, не водить малых детушек!

— Может, он жив еще! — утешила их Елинь Святославна. — Ты не спеши его на Тот Свет отправлять, княже. Может, он нам живой больше пригодится.

— Да конечно, жив! — подтвердил воевода Хорт. — Правда, оно как повернется… теперь жив, а потом гляди и…

— Никакого «гляди» не будет! — отрезала Дивляна. — Я заберу Мстиславича к себе. Мы его вылечим. И это очень пригодится тебе, княже, когда придется вести переговоры с его отцом! К тому же я не могу допустить, чтобы земля была оскорблена в день своего торжества пролитием крови и беззаконным убийством!

— Куда это ты его заберешь? — возмутился Аскольд. — Его поместят со всеми пленными. Ничего другого он не заслуживает!

— Он может умереть, если еще не умер! — Дивляна бросила взгляд на неподвижное тело, выглядевшее весьма жалко. — Князь Мстислав обвинит тебя в убийстве гостя, возмутит против нас все окрестные земли! Дорогомысл уличский так и не простил тебе, что ты не уберег двух его дочерей, — и ты хочешь, чтобы он заключил с Деревлянью союз против нас? Ты просто не оставляешь им другого выхода!

— Я всем расскажу, как все было на самом деле! Все будут знать, что эти разбойники опять залезли на мои земли и первыми нарушили наши докончания!

— Рассказывать придется слишком много, и все равно по всему белу свету разойдутся слухи, невыгодные для тебя!

— Конечно, как иначе, если моя собственная жена смеет выступать против меня! — Аскольд в негодовании потряс кулаком. — Не позорь себя и меня, ступай домой! Ты слышишь?!

— Я не уйду, пока не заберу Мстиславича и не смогу оказать ему помощь! — Дивляна даже не попятилась. Она чувствовала, что почти все вокруг на ее стороне, потому что дурные последствия поступка Аскольда, гнев как богов, так и людей многие представляли лучше самого князя. Ее золотистые брови хмурились, серо-голубые глаза яростно блестели, щеки разрумянились, и она была так хороша, что люди невольно любовались ею, забывая, о чем идет речь. — Сперва тебе следует позаботиться о том, чтобы не навлечь на себя и свое племя новых бед.

— Ты кто — старейшина или воевода, если берешься судить о моих делах?

— Я — старшая жрица Лады и княгиня полян! И я смею вмешиваться в дела, которые касаются благополучия всего моего племени!

— Но при чем здесь этот выродок?

— Если он погибнет, земля проклянет нас и не даст урожая. Если он погибнет, его отец пойдет на нас войной. Если же он выживет, то мы избежим гнева богов, а с князем Мстиславом будем разговаривать, имея на руках заложника. Он не сможет пренебречь судьбой своего младшего сына и вынужден будет принять твою волю. Ты сам понял бы все это, если бы не был…

«Так упрям!» — хотела сказать она, но не решилась. Однако Аскольд подумал, что жена собиралась назвать его глупцом, и его глаза налились злобой.

— Княгиня правду говорит! — поддержал ее Городислав, один из старейшин. — С Мстиславичем на руках с деревлянами говорить сподручнее. А умрет — что с него пользы?

— Сейчас решается судьба урожая — нельзя ставить его под удар ради вражды, — добавил волхв Судимер. — Пусть деревляне виноваты перед тобой, княже, они считали себя твоими гостями. Иначе не пришли бы с такой небольшой дружиной и товарами.

— Как бы там ни было, а нас виноватыми выставят, — негромко сказал князю на ухо Хорт.

— Сражаться за дань — одно дело, а затевать битву на торгу, куда люди пришли с товарами, — это совсем другое дело! — Козарин Саврай, старейшина козарской общины Киева и богатейший купец, неодобрительно покачал головой. — Кто захочет торговать с нами, если у нас в Киеве встречают гостей битьем? Мы потеряем все связи!

— Да, сыне! — кивнула воеводша Елинь. — Случись неурожай, сохрани чуры, народ это дело вспомнит и тебя обвинит в своей беде. Скажет, богов князь оскорбил и вины не искупил, а мы пропадай. Не подставляй голову.

Дивляна молчала: она уже поняла, что ее уговоры только ухудшают дело и побуждают князя возражать и спорить, что бы она ни сказала.

К счастью, дураком Аскольд все же не был и раздражение не настолько застило ему глаза, чтобы он не внял разумным доводам. Он мог враждовать с деревлянами, но теперь, когда собственный город готов был осудить его, ему пришлось отступить.

— Забирайте эту падаль, — процедил он, метнув короткий презрительный взгляд в сторону лежащего Борислава. — Но только пока он не поправится. А потом я переведу его к прочим пленным. И если Мстислав не пойдет на мои условия, то со вторым летним обозом его сын будет увезен к грекам и продан как раб!

Дивляна только повела взглядом — и люди подняли Борислава на руки, чтобы нести на Гору. Елинь Святославна поддерживала Ведицу, которая все рыдала, не в силах сразу успокоиться. Да и радоваться было еще рано — даже если княжич и выживет, будущее ничего хорошего ему не сулило.

Молодая княгиня шла следом за воеводшей и всхлипывающей золовкой. Она одержала победу, но на душе лежал камень. С ее мужем приходилось все труднее и труднее. Будто тролль его укусил, как говорил в Ладоге вуй Вологор, муж тетки Велерады, свейский варяг родом. Когда четыре года назад она ехала сюда, чтобы стать женой киевского князя Аскольда, могло ли ей прийти в голову, что со временем придется защищать от него саму землю и племя полян?

Киевскому князю Аскольду очень повезло с третьей женой. Так считали все поляне, кроме самого князя Аскольда. Этой весной ей исполнилось двадцать лет, и с зимы она ждала второго ребенка. Красивая, румяная, с тонкими золотыми бровями и яркими серо-голубыми глазами, Дивомила Домагостевна из Ладоги, ильмерская Огнедева, всем обликом излучала здоровье и бодрость. Даже россыпь золотистых веснушек, по весне появившихся у нее на лбу и на носу, не портили, а еще больше оживляли лицо, делали красоту и молодую свежесть ярче. Сразу же после свадьбы молодая княгиня оказалась беременной и в положенный срок родила девочку, которой теперь шел четвертый год. Новорожденную назвали Предславой, в честь бабки князя Аскольда. Сам князь был разочарован, что не сын, но народ воспринял случившееся как доброе знамение. В тот же первый год, пока Огнедева ходила в тягости и впервые приносила жертвы в качестве киевской княгини, дожди прошли почти во все нужные сроки и урожай по осени собрали весьма неплохой. А после недавних недородов он казался и вовсе отличным, так что племя полян ликовало и готово было на руках носить молодую княгиню, которая вернула им благословение земли и богинь плодородия. Дела налаживались: благодаря ее родственным связям со знатнейшими родами Волхова и Ильмеря, каждую зиму в Киев прибывали обозы с разнообразными мехами, запасами меда, воска и прочими товарами, а каждую весну все это отправлялось за Греческое море. Теперь князь Аскольд имел в изобилии зерно, скот, серебро и даже золото, дорогие греческие ткани, расписную восточную посуду, хорошее оружие и все, о чем можно только мечтать.

Поначалу Дивляне даже казалось, что она полюбит Аскольда, — любить для ее жизнерадостного и открытого существа было так же естественно и необходимо, как дышать. По внешнему своему поведению князь был спокойным и сдержанным человеком. Довольно высокий, не так чтобы мощный, а скорее костистый и жилистый, он своим обликом напоминал выходцев из-за Варяжского моря, к которым принадлежал по отцу. Лицо у него было продолговатое, подбородок тяжелый, сильно выступающий нос, по-шведски высокие скулы, глаза небольшие и глубоко посаженные, а лоб высокий и широкий. Красивыми в его внешности были только волосы — светлые, мягкого золотистого оттенка, да и то к середине четвертого десятка на затылке уже светилась плешь. Золотисто-рыжеватые лохматые брови придавали его грубоватому, некрасивому лицу угрюмость, а слегка курносый нос будто намекал о какой-то тайной слабости. В обращении, однако, он был не так чтобы угрюм или груб, а скорее замкнут, болезненно самолюбив и недоверчив. И к тому же упрям, как гора каменная.

К молодой жене он поначалу отнесся по-доброму, дарил подарки, исполнял все ее желания. Однако, несмотря на то что Дивляна искренне старалась быть хорошей женой, не лезла в мужнины дела и усердно исполняла все свои обязанности, со временем домашние дела шли все хуже. Как ни странно, с приобретением третьей жены — умницы, красавицы, знатного рода, обученной всему, что должна знать и уметь мать и покровительница целого племени, молодой, здоровой, плодовитой женщины веселого, приветливого нрава, короче, сокровища, о котором только и мог бы мечтать любой мужчина и какой угодно князь, — Аскольд сын Дира не только не смягчился душой, но, напротив, стал еще более упрям, недоверчив, вздорен и неуживчив, чем раньше. Чем сильнее любил молодую княгиню народ, тем больше обострялось к ней недоверие собственного мужа, которое теперь, на четвертом году, перешло уже почти в неприязнь. Аскольд постепенно замыкался, отдалялся от нее, спорил по всякому поводу, отказывал даже в том, на что она, безусловно, имела право! Он стал бояться ее силы, красоты, ее влияния на племя; все то, что других в ней привлекало, его отталкивало. Аскольд тревожился, что поляне любят княгиню больше, чем князя, боялся, что и сам подчинится ее воле, позволит забрать себя в руки.

Сегодня с утра они уже успели поссориться, причем по очень важному, по мнению Дивляны, поводу. Начался месяц травень, юная богиня Леля незримо ступала по земле, и все вокруг оживало под ее чарующим взором. Шли самые ясные, самые радостные дни нового лета — мир под ярко-голубым небом наполнялся свежей зеленью едва распустившейся листвы, воздух пронизывала особенная душистая свежесть, которая бывает только в начале травеня, когда летнее тепло уже ощущается, но еще не нагрянула жара с ее пылью и духотой. Земля раскрывалась навстречу теплу, выпуская на волю ростки, уже месяц зревшие в ее черном чреве; она отзывалась на заботу, обещала щедро отблагодарить мир, если боги одарят ее теплом и влагой, а люди — трудом своих рук. Поля вокруг Киева оделись всходами; нежные, тонкие травинки, которым вскоре предстояло превратиться в колосья ячменя и пшеницы, покрывали черную плодородную землю сплошным ярко-зеленым шелковым ковром, и сердце в груди ликовало и пело при виде их. Эти еще низенькие, но густо сидящие ростки обещали в будущем хлеб, блины, пироги, веселые изобильные пиры, сытую зиму — продолжение жизни, и никто не уставал поражаться и восхищаться этим живоносным чудом, несмотря на то что оно повторялось уже не первую тысячу лет.

В первый день месяца травеня на Аскольдов двор, расположенный на вершине Горы, в полдень явились люди — в основном старейшины окрестных поселений и их жены-большухи, все в нарядных праздничных уборах: мужчины с широкими ткаными поясами, женщины в уборах с рогами навроде коровьих.

— Пришли мы узнать, когда князь и княгиня прикажут землю-матушку чествовать! — сказали они, кланяясь. — Какой порядок будет, как будем требы приносить, поля обходить.

Князь и княгиня вышли к ним вместе, но большинство восхищенных взглядов сразу устремилось к Дивомиле. Если Аскольду кланялись почтительно, но больше по обычаю, то ей доставались самые искренние и радостные приветствия. Иные не видели ее с зимы, и теперь радостный гул подтвердил, что слухи не лгали: княгиня снова в тягости!

— Матушка наша, кормилица! — гомонили бабы и лезли, отталкивая друг друга, поцеловать край ее завески, прикоснуться к руке, чтобы унести домой благословение самой Лады и поделиться с близкими, со своей семьей, скотиной и пахотными делянками. — Услышали боги мольбы наши!

А княгиня радостно улыбалась, приветливыми кивками отвечала на поклоны, окликала людей по именам, спрашивала, как дóма идут дела, и иные старухи даже прослезились от умиления, любуясь ею. Беременности под расшитой завеской было пока почти не заметно, угадывали ее лишь взоры опытных женщин-большух, и княгиня казалась по-прежнему легкой и стройной. А сегодня, в праздничном наряде, в сорочке, отделанной полосками красного византийского самита с золотым шитьем, с белым шелковым убрусом и серебряными кольцами-заушницами, она сияла, будто само солнце, богиня Солонь, земным воплощением которой являлась. Поистине, князю Аскольду повезло с третьей женой!

Казалось бы, живи да радуйся. Но князь Аскольд, вместо того чтобы гордиться своей княгиней, с самого утра был недоволен и когда она вернулась после переговоров со старейшинами, взялся с ней спорить. И о чем — о том, что составляло самую суть женской плодоносящей ворожбы и во что ему, мужчине, по уму говоря, вообще не стоило вмешиваться.

— Ну, хотя бы сегодня ты мог бы потерпеть! — почти в отчаянии взывала к нему княгиня Дивомила, уже и не надеясь, что хотя бы в честь самой земли-матушки ее упрямый супруг смирит свой нрав и сделает то, чего от него ждут боги, родная земля и племя полян.

В конце концов, необязательно на самом деле предаваться любви на вспаханном поле, если ему так уж не хочется, но хотя бы сделать вид! Ну, обнимет он жену и полежит вместе с ней немного на пашне — его ведь не убудет, да и рубаху потом не его стирать заставят!

— Я не стану этого делать, — почти спокойно, но с непреклонной решимостью отвечал князь Аскольд. — И не собираюсь об этом говорить.

— Но это твоя земля!

— При чем здесь это? Бог позаботится о полях и без того, чтобы я наяривал свою жену на глазах у всего народа!

Княгиня Дивомила горестно оглянулась на старую воеводшу Елинь Святославну, но старушка тоже могла лишь развести руками. Она-то знала своего упрямого сестрича с рождения и понимала, что убедить его не удастся. Мудрая женщина, воеводша догадывалась, в чем тут дело. Хотя была полностью согласна с молодой княгиней в том, что ради праздника Вешнее Макошье князюшка мог бы и потерпеть.

— Но пойми, этим обрядам три тысячи лет! Со Сварожьего веку так ведется! — убеждала его Дивомила. — А может, и поболее того. Кто мы такие, чтобы Свароговы установления ломать? Как на тебя народ посмотрит?! Скажут опять, что ты богов не чтишь, обычаи не уважаешь! Гнева богов начнут бояться и нас попрекать. Только-только все наладилось, слава Макоши. Ну, что тебе мешает?

— Я не собираюсь в этом участвовать. Земля давно вспахана и засеяна, всходы показались, что вам еще надо? Что посеяно, то и взойдет! Все эти старые глупости не по мне! Земля и без того родит. А я не собираюсь этим заниматься посреди чиста поля на глазах у всей толпы, средь бела дня!

— Но все же делают! — изумилась Дивляна, знавшая, что обряд зарода совершается каждой парой, мужем и женой, на их собственном поле, и так происходит уже не первую тысячу лет.

— Это только здесь. Да если бы я рассказал об этом в Корсуне, меня бы застыдили и обсмеяли!

— Ты правишь не в Корсуне, а в Киеве! Ты — князь, отец племени, ты должен отдавать богам и земле полную дань уважения, если не хочешь погубить и народ, и самого себя!

— Христианские народы не делают ничего подобного, и я не собираюсь! Христианские народы знают, что лишь единый Бог наделяет землю плодородием и вручает князю право на власть, и никому, кроме Бога, он ничем не обязан!

— Но здесь-то не у христианского народа!

Дивляна знала, что ее муж много лет назад дал клятвы верности богу чужих земель — Иисусу Христу, так его звали. Об этом боге она слышала и раньше: в Ладоге, где она выросла, нередко встречались христиане, варяги из разных земель, крестившиеся в основном ради удобства ведения своих торговых дел в христианских странах — Бретланде, Стране Франков, Стране Фризов. А князь Аскольд познакомился с греческой верой еще в юности, когда, потеряв отца, в возрасте пятнадцати лет остался князем и главой целого племени. Тогда ему потребовалось подтвердить договор, заключенный князем Диром незадолго до смерти, и в ходе переговоров он согласился признать греческого бога, чтобы приобрести дружбу и поддержку греков. От народа это держали в тайне: никакое племя не потерпит князя, отрекшегося от древних богов. Особенно тяжело пришлось бы Аскольду, сыну пришлого русина, который добился власти путем брака с Придиславой Святославной, младшей дочерью последнего полянского князя Святослава Всеволодовича. Поэтому он исполнял все нужные обряды, приносил жертвы и устраивал пиры, но сам тайком молился другому богу, доставая иногда из кошеля на поясе маленький золотой оберег в виде креста, украшенного красными лалами и жемчугом. Дивляна, впервые об этом узнав, была потрясена до глубины души и даже заплакала от страха. На какую защиту богов может рассчитывать племя, в котором князь отрекся от них?! Но поделать ничего было нельзя: Аскольд, с юных лет помня, что он здесь чужой, не чувствовал родства с богами полян, но не ближе были ему и древние боги северной родины отца, которую он никогда не видел. И что ему оставалось, кроме как выбрать своим покровителем греческого Иисуса? Тот ведь жалует своих приверженцев только за любовь и преданность к нему, не глядя на то, в какой стране они родились и к какому роду-племени принадлежат.

— Но ведь и отец твой, князь Дир, обряд зародный творил, — вставила Елинь Святославна.

— Да уж я знаю! Батюшка любезный щедро свое семя сеял, а я теперь урожай собирай! — Аскольд бросил взгляд на Ведицу — плод последнего Дирова «посева», родившуюся на свет в год его смерти; женив сына, Дир и сам не собирался уходить на покой.

А теперь Аскольд злился на отца, разнообразными подвигами которого его попрекали в собственном доме! Почти с тоской он вспоминал своих прежних жен, бесцветную Собигневу, которой ни до чего не было дела, и вздорную настырную Негораду. Они не требовали, чтобы он наделял землю плодородием, предаваясь с ними супружеской любви прямо посреди поля, на свежих ростках. И тогда он мог не опасаться, что княгиня, воплощение самой земли в глазах народа, однажды и вовсе оттеснит его от власти, потому что он станет лишним и для нее, и для народа! Даже как воевода он ей почти не нужен — для этого есть Белотур, его двоюродный брат, с которым у нее, как Аскольд давно подозревал, сложились не только родственные отношения!

— А если люди в твоей силе усомнятся? — Дивляна всплеснула руками в досаде на его упрямство. — Скажут, покинула ярь князюшку нашего… А какой же тогда князь!

— Одна у тебя ярь на уме! — гневно крикнул Аскольд. — Будто кобыла — где жеребец заржет, ты туда вприпрыжку! Тяжела уже, второе дитя носишь — а все тебе яри мало! А что до болтунов, то я… Я — князь полянский и сам решаю, что мне делать! Если бы эти люди лучше молились Богу, то им бы не понадобилось наяривать жен на полях, будто это им заменит пахоту!

Бледный от гнева Аскольд вышел. Дивляна опустилась на лавку и, не сдержавшись, заплакала. Дорожа домашним ладом, она старалась уклоняться от ссор с мужем, но теперь отступать ей было некуда, и нынешнее столкновение показало, как непримиримо настроен Аскольд, как мало он готов считаться и с ней, и со всем племенем, и с богами. Прежние случаи их несогласия она относила на счет его усталости или плохого настроения, но нынешний был слишком важным для причуд. Сейчас она со всей режущей ясностью осознала: ее муж живет в каком-то другом мире, где, похоже, никого больше нет, кроме него самого. Ведь она просит не для себя, а для всех полян, но Аскольд упрямится, отмахивается от того, что для нее и людей так важно. А значит… Ей казалось, земляной пол под ногами шатается, весь ее домашний мир готов рухнуть. Четыре года она выстраивала этот мир, зная: иной судьбы не дано и с этим человеком ей жить до самой смерти, и вот получалось, все напрасно, в руках одни обломки. И что впереди?

— Ну как можно так жить? — бормотала Дивляна сквозь слезы, склонив лицо к плечу утешавшей ее воеводши Елини, которую считала своей свекровью, хотя Аскольду та приходилась не матерью, а теткой по матери. — Ну какой он князь? И какой он муж? Люди подумают… он ни к чему не годен… или что я ему не люба… себя и меня позорит…

— Ох, не вовремя Тур уехал… — вздыхала старушка. — Не к добру приведет…

При упоминании Белотура Дивляна заплакала еще сильнее. Был бы воевода здесь, может, хоть он убедил бы своего упрямого брата. А если бы и не убедил, при нем Дивляне было бы и спокойнее, и легче переносить что угодно. Белотур был очень хорошим человеком — добрым, дружелюбным, смелым, решительным и надежным. При нем ей было на кого опереться, но с его переездом в радимичское Гомье она осталась одна. Разве что с воеводшей Елинью, его матерью, эта общая потеря сблизила их еще больше.

— Может, братец еще остынет, одумается. — К ней подошла Ведица, села рядом, заботливо поправила сбившиеся уборы. — Ты же, матушка наша, такая красавица, что как сядешь под дубом, к тебе сам Перун из Сварги выйдет!

Вынужденные постоянно обороняться от вздорного и упрямого князя, все три женщины его семьи близко дружили и держались вместе — чего не бывало раньше, при прежних Аскольдовых женах. Дивляна вздохнула. Она не хотела Перуна, она хотела, чтобы рядом с ней был обычный земной мужчина, надежный и понимающий, который любил бы ее и радовался ее красоте, а не ненавидел и не боялся бы ее за то, что она уж слишком хороша.

— А что это он так в лице переменился, когда ты про мужскую силу помянула? — опасливо округляя глаза, зашептала Ведица. — Ты того, матушка, не примечаешь ли…

— И правда… — Дивляна вдруг сообразила, что муж уже давно не предъявлял на нее права, однако относила это за счет своей беременности.

— Ведь кабы он на другую какую бабу или девку глаз положил, мы бы знали… — Ведица перевела взгляд с воеводши на княгиню. — Уж не сглазили ль его, сохрани Макошь? — И прикрыла рот ладошкой, будто не решаясь вымолвить такие страшные вещи.

— Да кто же? — усомнилась Дивляна. — У нас в Киеве и умельцев нет таких.

— А может, и не у нас, — озабоченно сказала Елинь Святославна. — Я и сама уж думала. С чужой стороны это идет.

— С какой чужой стороны?

— Да мало ли врагов у нас? От деревлян хотя бы. Уж не первый год люди говорят, будто у князя Мстислава в Коростене колдунья какая-то объявилась.

— Что за колдунья? — Дивляна испугалась, но в первую очередь подумала об опасности не для мужа, а для ребенка.

— Не знаю какая. Боятся люди говорить о ней. Так, слухи собираю, вот года за три и набралось кое-что…

— Ой! — Дивляна вдруг вытаращила глаза и быстро прижала руку к животу.

Да… Да! У нее даже слезы выступили на глазах от волнения. Ей не померещилось — это повторилось! Будто какой-то маленький зверек шевельнулся внутри нее — ощущение было и странное, и тревожное, и приятное. Она находилась как раз на том сроке, когда плод внутри впервые дает о себе знать и когда в него вселяется душа.

— Лада-матушка! — воскликнула Елинь Святославна, по ее лицу поняв, что происходит. Потом живо поднялась с лавки и низко поклонилась: — Добро тебе, чуре! Пожалуй к нам, мы уж тебя заждались! Жить тебе в чести да в радости, на белый свет глядеть! Прежде ты нас кормил, да растил, да уму-разуму учил, теперь мы тебя и выкормим, и научим, как родовой закон велит! Иди к нам!

Поскольку Дивляна забеременела в темную половину года, в ее будущего ребенка должна была войти душа кого-то из предков, уже живших на земле. Если волхвам после рождения откроется, кто именно из дедов вернулся в род, то ему будет дано прежнее имя. Пока спрашивать об этом не пришло время, но старая воеводша рада была приветствовать того, кто когда-то был, возможно, ее собственным прадедом, а вскоре станет внуком.

Но сегодня даже долгожданное явление духа не порадовало Дивляну. Зная, что поступает неправильно, она все же с трудом гнала от себя досадливую мысль: родится сын, похожий на Аскольда, — наплачутся они с ним!

И теперь, впервые ощутив в себе ребенка как другое живое существо — то, что вскоре выйдет в белый свет и останется с ней на долгие годы, — Дивляна невольно пожелала, чтобы он вырос как можно менее похожим на отца. Вырос открытым, смелым, дружелюбным, сердечным, пусть порой безрассудным и несдержанным, но горячим и любящим жизнь. Таким, каким стал бы, родись он не от Аскольда, а от другого… От того, с кем когда-то Дивляна видела себя рядом в девичьих мечтах, и мечты те и сейчас еще составляли ее тайное утешение и отраду. Как и четыре года назад, когда ее сердце впервые забилось по-особому, она воображала своего будущего ребенка похожим на Вольгу, Волегостя Судиславича, князя плесковского, — и душу заполняло блаженство, будто она носит под сердцем само солнце…

Сидя за шитьем, Дивляна все раздумывала, как теперь быть. В прежние годы ее замужества Аскольд по весне сам уходил в Корсунь с первым обозом, поэтому в его отсутствие зародный обряд выполнял кто-то из волхвов или воевода Белотур, каждый со своей женой, но из-за этого жены волхвов или воеводша Воротислава, сама княжеского рода, считались первыми женами полянской земли и священными нивами! Сейчас, когда князь остался дома, Дивляна не могла без урона для своей чести уступить это дело другим и размышляла, под каким бы предлогом отказать нарочитым женам^[4] — Годославе, Гусляне или старшей Угоровне — Унераде, если они предложат исполнить обряд вместо нее, и не лишат ли боги благословения их поля, если обряд не будет сотворен вовсе. Но вдруг в истобку ворвалась ее золовка, и по лицу ее Дивляна сразу поняла: что-то опять случилось.

— Матушка моя! — завопила Ведица, в безумном волнении ломая руки с длинными пальцами. Но Дивляна не слишком встревожилась поначалу: она знала, что эта девушка любую малость принимает чересчур близко к сердцу и потому вечно пребывает в волнении. — Что творится-то, ты слышала?

Своей последней дочери старый князь Дир дал северное имя Ведис, в честь какой-то из своих бабок, но женщины быстро переделали его в Ведицу, а когда девочка подросла, Елинь Святославна велела называть ее Ведиславой. Сейчас ей уже сравнялось семнадцать лет; это была высокая, даже отчасти долговязая дева, не так чтобы красивая: с продолговатым лицом, длинным носом и небольшими изжелта-зелеными глазами, худощавая, если не сказать тощая, и все же скорее привлекательная, чем наоборот. Несмотря на худобу и некрасивость, Ведица сразу нравилась и мужчинам, и женщинам. Может, ловкостью движений, широкой дружелюбной улыбкой, приветливым, доверительным и даже игривым взглядом. Она отлично умела со всеми ладить, всегда была хорошо и бодро настроена, весела и старалась развеселить других. А ведь судьба ей досталась не из легких. Ее мать князь Дир привез из последнего своего похода — там он был ранен и забрал ведунью из святилища где-то на Десне, чтобы ухаживала за князем по дороге. Так при нем эта ведунья, по имени Зоряна, и осталась: была она еще молода и понимала не только в травах. Она родила дочь, потом Дир умер, и они обе остались на милость молодого князя Аскольда. Аскольду в то время было всего шестнадцать, но он уже два года был женат. А жена, уличская княжна Собигнева, успела ему наскучить. Едва пообвыкнув и убедившись, что строгий и грозный отец из могилы не встанет, Аскольд взял мачеху в младшие жены. Княгиня Собигнева была недовольна, но он ее не слушал. Через несколько лет первая его жена умерла, он взял вторую, ее же сестру Негораду. Та тоже отнеслась к Зоряне без восторга, и в первую же зиму, во время Корочуна, ту нашли на снегу убитой, с проломленной головой. Понять, кто это сделал в буйстве игрищ, в темноте, среди мечущихся ряженых, было невозможно. Подозревали, что виной всему ревность княгини, но что же тут докажешь? Доказали боги: сколько ни рожала Негорада, все ее дети умирали, а роды проходили раз от раза тяжелее. И от пятых по счету она умерла, так и не дав мужу наследника. «Не пошло впрок злое дело!» — шептались бабы.

Ведица осталась сиротой, но росла при княжьем дворе и как-то ухитрялась приспосабливаться ко всем, кто занимал место хозяйки дома: к Аскольдовым женам, воеводше Елини Святославне, молодой воеводше Воротиславе, потом к Дивляне. К тому же она была сама не своя до зелий, заговоров и обрядов, вечно носила на поясе десяток оберегов и обожала вести мудрые беседы со всяким встречным зелейником. Но самым дорогим ее достоянием была небольшая, с ладонь, тряпичная кукла, оставшаяся ей от матери. Про эту куклу она рассказывала:

— Как матушка моя бедная помирала, вынула она из-под одеяла куколку и говорит: «Слушай, Ведица, доченька моя! Оставляю я тебе вот эту куколку. Береги ее, никому не отдавай, а когда приключится у тебя какое горе, дай ей поесть и проси совета. Покушает она — и скажет тебе, чем горю помочь».

Личико куколки, угольком нарисованное на белом полотне, Ведица старательно подправляла, несколько раз переодевала ее в новые рубашечки взамен истрепавшихся. Елинь Святославна рассказывала Дивляне, что Зоряна погибла внезапно, ночью, во время игрищ, и никто возле нее не сидел, и ни с кем она говорить не могла, так что насчет предсмертного материнского наказа Ведица все придумала — слышала старую баснь когда-то и переложила на себя, да и сама поверила. С детьми так часто бывает: придумают и поверят, а потом никак их уже не убедишь, что ничего этого не было. Ведь в то время девочке было всего семь лет, она и лицо-то матери, должно быть, плохо помнит, так пусть хоть куклу за память считает. К тому же многие волхвы и впрямь умеют после смерти вселяться в такие вот куколки. А Зоряна много чего умела — так, может быть, ее дух наставил дочь сделать эту куколку, чтобы иметь возможность остаться рядом с ней?

Несмотря на некоторые чудачества, Ведица была девушкой доброй, Елинь Святославна всегда хвалила ее за прилежание, Дивляна никогда с ней не ссорилась и любила, как сестру.

Сейчас Ведица выглядела непривычно взволнованной, даже возбужденной; влетев в истобку, она с ходу бросилась на колени перед Дивляной и зарылась лицом в ее подол.

— Матушка моя! — воскликнула она. Дивляна была старше ее всего-то на три года и в матери, даже названые, никак не годилась, но рано осиротевшая Ведица страстно жаждала материнской опеки и искала мать в любой доброй женщине; к тому же Дивляну она почитала, считая ее воплощением божественной мудрости и мерилом правоты. — Родненькая! Что делается!

— А что делается? — Дивляна высоко подняла свое шитье, чтобы Ведица сгоряча не напоролась на иглу. — Чего ты мечешься? Что стряслось?

— Он приехал! — страстно выдохнула девушка, подняв к ней лицо с горящими глазами. — Приехал! На пристани, на Подоле! Ой, матушка!

— Кто приехал?

— Княжич Борислав!

— Сам приехал? — в изумлении ахнула Дивляна. — И что же? Где князь?

— Пошел туда! Что мне делать, матушка, идти вниз, на Подол, или здесь ждать? Научи, помоги, сама себя не помню, сердце так и колотится! Ой, я сейчас умру! Не оставь меня, я пропаду!

— Эко ее разбирает! — Дивляна мельком бросила веселый взгляд на вошедшую в это время Елинь Святославну. — Уймись, родная. Если ты сейчас разум потеряла, что же к свадьбе с тобой будет? Давай, вставай! Умываться, косу чесать, платье выбирать! — затеребила она Ведицу, отложив шитье. — Матушка, девок зови! — Она кивнула воеводше. — Вниз нам идти незачем, как князь его сюда приведет, тут и свидитесь.

Волнение Ведицы было понятно. Еще пять лет назад, когда той едва исполнилось двенадцать, Аскольд обручил ее с княжичем Бориславом, младшим из двух сыновей деревлянского князя Мстислава Володимеровича. Поляне и деревляне, дальние родичи и ближайшие соседи, воевали между собой часто, и ради очередного примирения Аскольд, для которого дела в тот раз сложились неудачно, был вынужден согласиться на это обручение. И с тех пор князь Мстислав чуть ли не каждый год посылал за невестой, но Аскольд тянул, отговариваясь тем, что сестра-де еще слишком молода и приданое не готово, то есть использовал обычные предлоги родичей девушки, желающих отказать сватам. В прошлом году он заставил Ведицу улечься в постель, посадил вокруг нее трех ведуний и заявил, что она тяжело больна и о свадьбе не может быть и речи. Объяснялось это вовсе не любовью к сводной сестре и нежеланием с ней расставаться. Аскольд хорошо понимал: пока у него нет сыновей, муж сестры становится прямым его наследником. Деревлянские князья понимали это не хуже. Для Аскольда этот брак нес настоящую угрозу: вручив свое наследство Бориславу Мстиславичу, он ставил под удар собственную жизнь. Деревлянский княжич, горячий, честолюбивый, решительный и отважный, был не из тех, кто станет терпеливо дожидаться счастья много лет. Он сам возьмет то, что считает уже своим. Поэтому Аскольд тянул как мог, а Ведица, засидевшаяся в девках, томилась, плакала, засыпала богиню Ладу жертвами и мольбами…

Ободренная невеста принялась наряжаться. Князь Аскольд с ближней дружиной — киевскими старейшинами и кметями — уже ушел к пристани. Если бы трепещущая от волнения Ведица знала, какую встречу он заготовил ее долгожданному жениху!

Примечания

1

От древнескандинавского слова «dyr» — «зверь», возможно, прозвища, которое могло быть славянами воспринято как имя.

2

Сорок или сорочок — единица счета мехов, то есть сорок шкурок, своеобразная денежная единица. Известно также «полсорочка».

3

Рупина — старинное название реки Ирпень.

4

Нарочитые люди (мужи или жены) — то же, что лучшие люди, племенная знать.