Огнедева. Мост над Огненной рекой

Елизавета Дворецкая, 2015

Четыре года молодой плесковский князь Вольга пытался забыть Дивляну, которую отняли у него, чтобы выдать замуж за киевского князя Аскольда, оставив на память лишь золотой перстенек. И когда варяжский вождь Одд по прозвищу Хельги предложил ему совместный поход на Киев, Вольга согласился, думая только о своей Огнедеве. Но ведь прошло четыре года. Похищенная невеста не ждала его, спящая в хрустальном гробу, она жила, создавала свою семью, у нее появлялись дети… И рада ли она будет вновь увидеть прежнего жениха? Ржавеет ли старая любовь? Но не только старая любовь вновь ищет Дивляну, но и старая вражда. Четыре года колдунья Незвана искала способы погубить прежнюю соперницу: добилась того, что муж разлюбил Дивляну и сам отдал, вместе с маленькой дочерью, в заложники своим врагам – древлянским князьям. И кажется, уже нет ей спасения, нет иного пути, кроме как в темные воды Ужа, где ждет ее сам повелитель священной реки древлян…

Глава 3

На то, чтобы достать живого волка, у Званца ушло еще пять или шесть дней. Это не составило бы труда, поскольку он имел множество знакомых среди охотников, но случай требовал сохранения тайны, поэтому Званцу пришлось съездить куда-то чуть ли не к Переяславлю. А в то, что он там наплел, объясняя, для чего ему нужен живой волк — дескать, чтобы принести в жертву Яриле по особому тайному поводу, о котором он не может говорить, — Дивляна не вникала, полагаясь на его сообразительность. Тем временем приблизилось полнолуние, так что задержка оказалась даже кстати. Ведица плакала полдня, жалея о скорой разлуке с Бориславом и опасаясь, что их попытка провалится. У Аскольда, видевшего ее слезы, был мрачный вид, но его решимость непременно затеять войну с Мстиславом деревлянским оставалась крепче камня. Он даже послал людей в Ладогу, к родичам Дивляны, с предупреждением, что осенью или в начале зимы ему понадобится военная помощь. Дивляна была возмущена: ради своей вздорности он собирается отправить в битву ее родных братьев! Одно ее утешало: если ее братья во главе с Велемом будут здесь, возможно, все еще наладится. К Белотуру в Гомье Аскольд тоже послал с этой же просьбой, и Дивляна ожидала в скором времени приезда его самого. Это ожидание их подбадривало: если Белотур и не сумеет в очередной раз помирить Аскольда с Мстиславом, то во всяком случае поддержит двоюродного брата и поможет избежать большой беды.

Лучшие люди полянских родов, жившие в Киеве и поблизости, часто собирались в княжьей гриднице — так киевляне называли большую, шагов на сорок в длину, избу, которую выстроил еще старый князь Дир для дружины, пиров и совета; он называл ее словом «грид». И пленение Борислава, и даже злополучная рупинская дань были только поводом, как понимала Дивляна. Племена полян и деревлян состояли между собой в ближайшем родстве, в их образе жизни, обычаях и языке не было почти никаких различий. Среди деревлян бытовали предания о том, что прародители полян были деревлянского корня и ушли «в поля» из деревлянских лесов в поиске свободного места для жизни. В далекие прежние времена поляне платили дань деревлянам как старшему племени, пока не окрепли и не сбросили с себя зависимость, которую деревляне потом неоднократно пытались вновь на них возложить. В последнее время Киев от защиты перешел к нападению и стремился подчинить себе обширную область, где жило много пахарей и охотников. А заодно и навсегда покончить с угрозой. В те годы, когда киевскими княгинями были дочери уличского князя, деревляне притихли. Теперь же Аскольд, подкрепленный родством с ильмерскими словенами и радимичами, чувствовал себя в силах покончить с вечным противником. Многие знатные полянские роды, рассчитывая на полон и добычу успешного похода, поддерживали его в этом. Другие сомневались: у деревлян ведь тоже имелись союзники, да и сами они — племя многочисленное и воинственное. Все понимали одно: разгром купцов и пленение младшего сына Мстислав деревлянский им не простит. Одни лишь стремились к тому, чтобы с этим заложником на руках напасть на Мстислава, пока он не смеет сделать этого сам, а другие надеялись ценой освобождения Борислава расширить пределы подвластных Киеву земель.

— Да ведь если мы теперь им Мстиславича живым отдадим, то на другой год Мстислав опять войной пойдет и все, что на сей раз уступит, назад отобьет, да еще и наше прихватит! — убеждал миролюбивых соплеменников воевода Хорт. — Коли повадится волк в овчарню, так не уймется, а деревлянские волки уже сколько веков полянам известны!

А Киев, несмотря на все эти тревожные ожидания, жил обычной жизнью. В теплое летнее время постоянно прибывали обозы из разных земель: от кривичей, радимичей, саваров, дреговичей и волынян, от уличей и тиверцев, от чехов, ляхов и еще каких-то западных племен, которые Дивляна до сих пор не научилась различать. Появлялись козары, даже греки. Нередко купцы являлись к ней на поклон, приносили подарки, прося о покровительстве. Многие хотели знать побольше о войне с деревлянами, слухи о которой уже разнеслись по свету. Но Дивляна ничего определенного сказать не могла. От самих деревлян никто не появлялся, а ведь князь Мстислав не мог не знать о судьбе своего сына. И эта тишина была недобрым знаком. Сейчас — весной, летом и осенью, — когда все силы брошены на полевые работы, воевать, конечно, никто не станет. Но раз Мстислав не прислал никакого посольства и не попытался решить дело миром, это означало только одно: после дня Рожаниц, как только снопы будут свезены в овины и обмолочены, он прикажет собирать войско и поведет его на Киев.

Нередко Дивляна сомневалась, правильно ли поступает, пытаясь вырвать из рук Аскольда его главное оружие. В юности она ради своей любви пошла наперекор собственному роду, теперь нарушает волю мужа, но уже ради любви чужой. Перечить и противиться мужу — большой проступок. Тем более для княгини, обязанной хранить лад и родовой закон не только в своей семье, но и в племени.

— Если Борислав сбежит, что изменится? — шепотом говорила она старой воеводше Елини, пытаясь разобраться. — И до него еще князь воевать хотел. И с ним, и без него будет рать. Воевода Хорт правду говорит: если на этот год князь за Борислава какие-то уступки купит, то на следующий год Мстислав все назад отобьет. А не отдадут княжича, погубят его или будут у себя держать — Мстислав придет за ним. Все равно рати не избежать! А так хоть парень жив останется. И Ведицу жалко, вон как девка убивается. Я тоже так убивалась… — Она опустила глаза. — Только мне не помог никто… Сделала я все как надо, вышла за того, кого отец указал, родовой закон исполнила… Да только Ладе не поглянулось, нет в моей семье согласия, и сколько я ни билась, не получается ничего. Пусть хоть у нее получится. Без бед никому не прожить, но с милым и беды переносить легче, чем как я…

— Не падай духом, горлинка! — Елинь Святославна ласково потрепала ее по плечу. — Может, еще взглянет на тебя Лада приветливо. Согласие тоже, бывает, дело наживное.

— Да где уж тут…

Дивляна все яснее понимала, что счастья в жизни ей не видать, и от этого делалось так страшно, что смотреть в будущее не хотелось. Аскольд обращался с ней все холоднее, делался все более равнодушным и чужим. Да и она, как ни старалась, не смогла вызвать в душе даже четверти тех ярких и горячих чувств, которые когда-то возникли сами собой, стоило ей лишь встретить Вольгу. Тогда любовь расцвела в душе, как весенний цветок, вспыхнула, как огонь, вопреки всем обстоятельствам, а теперь… Дивляна вспоминала предсвадебные приметы, не обещавшие счастья в семье, и понимала, что они оправдываются. Никак не получалось смириться с мыслью, что она должна прожить жизнь в несчастье. Она — Дивомила Домагостева дочь, красавица, которую дома, в Ладоге, все так любили… Неужели ее ждет участь нелюбимой, а то и заброшенной жены? Она не верила, не хотела верить, что это возможно. Вот родится у нее сын, и тогда Аскольд если не полюбит ее снова, то хотя бы будет вынужден больше считаться с матерью своего единственного настоящего наследника. К тому же Аскольд разгневал богов, напав на того, кто пришел к нему как гость. И исправив причиненное зло, она хоть частично искупит вину своего мужа.

В день перед полнолунием к воротам старой воеводши подошли два кола, груженные мешками. Званец привез припасы, нужные для скоро ожидаемых пиров в честь Ярилы, в том числе большую бочку меда. Людей, кроме хозяина-купца и двух холопов-возчиков, при поклаже не было, и Аскольдовы кмети легко пропустили их. Один даже снял пальцем застывшую каплю меда с щели под крышкой бочки, лизнул и зажмурился: хороший мед, вересковый! Вот когда те же колы выезжали обратно, кмети, как им и было приказано, осмотрели их со всем вниманием. Но осматривать было нечего: повозки ехали пустые, только валялось чуть-чуть соломы на дне, где не спрятаться и мыши, и оба холопа, старик с кривым боком и тощий прыщавый отрок, ничуть не походили на княжича Борислава. Никакого подвоха не было, и кмети сразу забыли об этом незначительном происшествии.

Старая хозяйка была дома одна, Ведица и Дивляна ночевали у себя на княжьем дворе. Темнело, все затихало. Смолк шум на Подоле, торговые гости разбрелись к своим лодьям и шатрам, раскинутым поблизости от товаров, только костры сторожей бросались в глаза, если смотреть сверху, с гор. Всходила полная луна, бросая дрожащие золотистые ковры на воду Днепра. Днепр, большой торговый путь, все более важный с каждым годом, вдруг стал дорогой не в греки или варяги, а на Ту Сторону, в Навь, ибо туда, на запад, в Закрадный мир, течет всякая река, большая и малая…

Весь вечер Дивляне и Ведице стоило большого труда вести себя как обычно. Ведица не выпускала из рук свою куколку и все шепталась с ней, а Дивляна шила, стараясь сохранять невозмутимый вид. Задолго до полуночи она легла спать, но не могла заснуть, невольно прислушиваясь к ночной тишине, хотя и понимала, что в такой дали не сможет расслышать никаких звуков со двора старой воеводши. Даже когда Аскольд пришел из гридницы, улегся рядом с женой, которая притворялась спящей, и сам заснул, она еще долго лежала без сна, пытаясь вообразить, что сейчас происходит на Щекавице.

Она думала, что придется ждать до утра, но вести пришли еще ночью. После полуночи поднялся переполох — кто-то прибежал и замолотил в ворота княжьего двора с такой силой, будто хотел возвестить о пожаре или набеге.

— Что там? — Дивляна вскинулась и толкнула Аскольда. — Исполох, будто русь… то есть козары пришли!

— Милко! — крикнул Аскольд. — Поди узнай!

Поднялась челядь, потом кто-то вбежал в истобку, где за занавеской спали князь и княгиня. Аскольд к этому времени уже откинул занавеску и сидел на лежанке, хмурясь и протирая глаза.

— Княже, княже! — вопил Вечерко, один из кметей, отряженных сторожить Борислава. Вслед за ним вбежал кто-то из челяди с факелом.

— Что такое? — Князь, в сорочке, соскочил с лежанки, чуть не сорвав занавеску. Он не ждал никаких добрых новостей, а полная луна и в нем вызывала неприятное тревожное чувство.

— Оборотень! — орал Вечерко, всклокоченный и в разорванном плаще, с вытаращенными глазами. — Оборотень он!

— Кто?

— Мстиславич! Оборотился! В волка перекинулся! Говоруху и Дрозда порвал, не знаю, живы ли! Сам я едва ушел! Оборотень! Говорил я, что оборотень он!

С полатей соскочила Ведица, в длинной белой рубашке и с растрепанной косой очень похожая на русалку.

— Что, что такое? — кричала она. — Что случилось?

— Говори толком! — Аскольд взял Вечерко за рубаху на груди и тряхнул. Его лохматые рыжие брови гневно нахмурились: он уже понял, что стряслось что-то очень нехорошее. — Откуда там оборотень? Ты не пьян?

— Да откуда — нам воеводша не наливала. А оборотень — это сам он, Мстиславич! Полнолуние же — вот он в волка и обернулся! Они, деревляне, все оборотни! Он полнолуния ждал — в силу вошел, волком обернулся и убежал!

— Убежал? — ахнула Дивляна, выглядывая из-за занавески и прикрываясь ею, чтобы дворовая челядь и кмети не смотрели на неодетую и неприбранную княгиню.

А народу уже набилась полная истобка — все полураздетые, лохматые, моргающие со сна, перепуганные и недоумевающие. Принесли несколько факелов, но Дивляна велела их убрать и зажечь светильники, чтобы не подпалили в суете утварь и волосы друг другу.

— Кто убежал? — рявкнул Аскольд, при этом слове придя в непривычное для него яростное возбуждение.

— Так оборотень же! В волка оборотился! Дрозда порвал, Говоруху куснул! Сам я еле вырвался, прямо возле носа зубищи лязгнули! Зверь, говорю же, зверь!

— Сейчас я сам тебе лязгну! — Аскольд в гневе схватил его за шиворот. — Я тебе покажу зверя! Из шкуры вытряхну!

— Что я сделаю! Смилуйся, княже! — вопил Вечерко, болтаясь в его руках. — Смилуйся! И так чуть жив ушел!

— Где Живень? — Аскольд бросил его, и Вечерко рухнул на земляной пол, будто его не держали ноги.

Живень, старший дозорного десятка, появился чуть позже. Вид у него был не лучше — рубаха порвана, рука наспех замотана окровавленной тряпкой. Причем на руке, когда тряпку размотали, обнаружились следы настоящих волчьих зубов, хорошо знакомые каждому ловцу. Еще повезло, что зверь куснул его походя и лишь слегка порвал мышцы, а ведь мог бы мужик и без руки остаться.

Как он рассказал — и его рассказ подтверждали другие кмети и домочадцы старой воеводши с ней самой во главе, — после полуночи все они были разбужены громким волчьим воем. Причем раздался он совсем рядом, буквально тут же, в доме! Вой звучал снова и снова — яростный и грозный. Торопливо зажигая огни, сталкиваясь друг с другом, домочадцы не знали, что им делать: то ли искать, где и кто воет, то ли бежать. Говоруха первым бросился в бывшую Белотурову избу, где лежал Мстиславич, — вой доносился оттуда. Но едва он толкнул дверь в сени, как на него набросился настоящий волк. Метил вцепиться в горло, но кметь успел прикрыться рукой, и зубы впились в руку. От толчка кметь упал, а волк, немедленно его оставив, метнулся в темноту. Еще двое пытались его задержать, но впотьмах, при неверном свете луны, ни один выпад не достиг цели, а зверь бросился к воротам и исчез. Как и почему ворота оказались открыты, никто не знал, поскольку кмети запирали их изнутри и несли службу во дворе. Отнесли на счет того же колдовства. Если человек может обернуться волком, что ему мешает колдовством открыть ворота? Побуждаемые смелым и бывалым Живенем, кмети и поднятые по тревоге соседи пытались преследовать волка между дворов, но где там! Он будто растворился во тьме, что, впрочем, сделать было нетрудно. Дворы и дворики на вершине Щекавицы стояли как попало, перемежались пустырями, а в зарослях кустов на крутых склонах, изрезанных оврагами, и днем не вдруг кого найдешь. Короче, волк исчез, будто провалился. В Белотуровой избе, на лежанке раненого деревлянина, нашлись брошенные повязки, а также одежда — рубаха и порты. И никого, само собой.

Поднялась чуть ли не вся Щекавица. Неведомыми путями по спящим мазаным избам разлетелись слухи о нашествии целой стаи оборотней. Тревожные ожидания войны с деревлянами, подкрепленные рассказами о том, что все они оборотни, сделали свое дело. Стоял крик, везде носились белыми тенями перепуганные люди в одних сорочках, мелькали факелы, отражаясь в лезвиях топоров и рогатин, приготовленных мужиками для встречи злыдней. Говорили, что из деревлянских лесов примчалась на волчьих лапах целая дружина, чтобы освободить княжича Борислава. Люди метались в поисках ужасного врага, и слава чурам, что не порубили в суматохе друг друга. Заливались лаем псы, тревожно мычала скотина в хлевах. И полная луна озаряла этот переполох, увеличивая всеобщее смятение.

Успокоились только к утру, когда убедились, что никакие оборотни из тьмы не нападают, а единственный волк, которого на самом деле видели, исчез в неизвестном направлении. Но Аскольд не успокоился и дружине своей покоя тоже не дал. Поначалу дрогнув при вести о волках-оборотнях, он быстро понял главное: его знатный и ценный пленник исчез! И это было самым важным. Человеком или волком, тот не мог уйти далеко, и Аскольд приказал искать. Пообещал гривну серебра тому, кто доставит беглеца живым или мертвым. Связываться с оборотнями охотников нашлось не много, но дружине деваться было некуда. Едва рассвело, как лодьи двинулись вверх по Днепру в сторону устья Тетерева, а посланные верхом и пешком рассыпались по дорогам. Сам Аскольд возглавил погоню по воде, а воевода Хорт — по суше. И Дивляна с Ведицей весь день не находили себе места, хоть и знали, что на Днепре и на дорогах беглеца едва ли поймают, — не напрасно же Борислав хвалился, что семь лет провел в чаще, обучаясь тайным премудростям воинов-волков. Впрочем, спокойных в Киеве было в этот день мало и никто не удивлялся их волнению.

Вернулись князь и воевода уже в темноте, почти ночью, — конечно, с пустыми руками, хотя и застрелили трех волков, шумом согнанных с дневной лежки. Но то были обычные волки, и под их шкурами человеческих тел не обнаружилось, — а ведь известно, что если с оборотня снять шкуру, то под ней окажется человек. Дивляна едва посмела задать мужу вопрос: ну как? — но он так глянул на нее, что она в испуге отпрянула. До утра она не спала от беспокойства, почти жалея, что во все это ввязалась. Если бы Аскольд точно знал, что она причастна к бегству пленника, он бы уже сказал ей об этом. И вряд ли бы все ограничилось одной руганью — она ведь знала, как важно для Аскольда иметь заложника из рода деревлянских князей. Он молчал, а значит, ничего не знал. Но догадывался. И в этом она убедилась довольно скоро.

Поутру в гриднице, как и вчера, толпилось множество людей — старейшины, торговые гости, простые жители Киева. Всем хотелось знать, что удалось выяснить и чем кончилось дело. На все лады толковали про оборотней — уже все знали, что их было двенадцать, а возглавлял их сам Белый Князь Волков, который и укусил Живеня. Поскольку Живень уехал на поиски с князем, вчера этот слух было некому опровергнуть. Во дворе старой воеводши второй день было не протолкнуться от гостей, всему Киеву до смерти хотелось посмотреть на место, где ночью разыгрались такие дивные события. Когда спрашивали Елинь Святославну, она только всплескивала руками:

— Ой, да что я знаю — в глазах от страха потемнело! Видела волка, может, их десять было, может, двенадцать, не знаю, спасибо чурам, что жива осталась, что не порвали меня, старую, в клочки!

И все уходили в убеждении, что Елинь Святославна подтвердила самые жуткие рассказы.

Возвращению князя без добычи никто особенно не удивился.

— Ушел оборотень! — буркнул встречавшим хмурый воевода Хорт. — Кабы догадаться… В волчью бы яму его… Да кто же знал?

Аскольд вообще отмахнулся и промолчал. Дивляна надеялась, что и с ней он тоже не захочет говорить о злосчастном происшествии, но напрасно.

— Пусть в Киеве думают, что этот синец оказался оборотнем! — сказал ей Аскольд на следующее утро, перед тем как идти в гридницу. — Но кем бы он там ни был! Если бы ты не придумала лечить его, он бы сидел сейчас в яме и мог бы превращаться в кого угодно!

— Изба была заперта, ворота двора тоже, — робко произнесла Дивляна, все же решившись защититься. — Он раскрыл их колдовством. Он и из ямы выбрался бы, раз уж у него оказались такие силы…

— Молчи! — с гневом и презрением прервал ее Аскольд. — Чтобы открыть ворота, колдовства не нужно. Кто-то хотел, чтобы деревлянин ушел! Ты этого хотела! И ты! — Он обернулся к Ведице. — Но учти: женой его тебе не бывать! Если он теперь явится сюда с целым войском, я скорее сверну тебе шею, чем ему отдам! А ты… — Он вновь повернулся к Дивляне и упер руки в бока. — Ты… Если я узнаю хоть что-то о том, что ты помогаешь моим врагам… Благодари Макошь, если я верну тебя твоим родичам живой.

— Я ношу твоего ребенка! — Дивляна оскорбленно вскинула голову и положила руку на живот. — Твоего сына и полноправного наследника. Ты не должен так обращаться со мной, если не хочешь, чтобы твой род сгинул без следа, а мои родичи объявили тебе войну! Или у тебя есть другие преемники, которым не стыдно передать киевский стол?

— Если бы они у меня были, тебя бы здесь давно не было! — рявкнул Аскольд. Поначалу его смутил ее напор, но он быстро пришел в себя. Он завел этот разговор для того, чтобы обвинять, а не защищаться. — Ты слишком хитра для того, чтобы стать хорошей женой. Я не хочу выглядеть перед людьми дураком, которого провели бабы и девки его собственной семьи, поэтому пусть в Киеве думают, что Мстиславич обернулся волком. Но я не так доверчив! Если бы я мог доказать… но, может быть, еще смогу! А пока… Вы обе будете сидеть дома. Вы носа не высунете за ворота, и даже к старой воеводше вам таскаться незачем. И ее я прикажу сюда не пускать!

— Но она сестра твоей матери! — в возмущении воскликнула Дивляна, в то время как Ведица принялась горько рыдать. — Ты не можешь не пустить ее в дом!

— Это мой дом, и я решаю, кому сюда входить! Тот, кто помогает моим врагам, — мой враг, пусть он мне хоть трижды родич! Запомните это!

Обе женщины смотрели на него в изумлении, отодвинувшем даже обиду, — им казалось, что князь сошел с ума. То, что он говорил, было невообразимо, немыслимо! Как можно отрекаться от старшей родственницы по матери, тем более что она много лет была старшей женщиной его рода и заменяла ему мать? А родство с ее предками дало власть и Диру, и Аскольду.

Дивляна ничего не ответила, но про себя подумала: он никогда не сказал бы так, если бы не поклонялся греческому и варяжскому богу по имени Христос. И не случайно он с таким презрением относится к древним обрядам, тем, которыми люди не только выражают почтение родной земле и богам, но и которые помогают им в трудном деле обновления Всемирья. Но если он, князь, отказывается делать это, на что надеяться племени полян?

Прошла еще пара недель, все было спокойно. Слухи насчет оборотней поутихли, все шло своим чередом. Начался русалий месяц кресень, приближался Ярила Сильный — велик-день, когда молодого бога чествуют в срок наивысшего расцвета его силы. Кукушка в лесу кричала как сумасшедшая — покричит, передохнет немного и опять за свое. Девушки киевских гор и округи целыми днями пропадали в рощах и борах — носили подарки и угощения русалкам, водили круги возле берез, пели песни. Иной раз звонкое пение долетало до вершины Княжьей горы, но Дивляна и Ведица, слушая его, могли лишь вздыхать. Аскольд сдержал слово — с тех пор как Борислав, якобы обернувшись волком, бежал из-под стражи, он не позволял жене и сестре выходить со двора. Правда, на самом деле не пускать на порог Елинь Святославну, как грозился в сердцах, он не посмел, но обращался с ней неприветливо — едва кивнет, буркнет что-то под нос и отойдет. Обиженная воеводша вовсе бы не показывалась на княжьем дворе, но не хотела бросать Дивляну и Ведицу. Беременность молодой княгини становилась все более заметна, за ней требовался присмотр и уход, а Ведица, которая хоть и жалела ее, сама ревела целыми днями.

— Все девки в роще гуляют, русалкам песни поют, венки плетут, а я сижу тут одна, как колода замшелая! — причитала она, жалуясь на судьбу. — Не будет мне милости от Лады и Лели, не дадут мне жениха, так и пропаду, вся в слезы изойду! Стану я быстрой реченькой, утеку к морю Греческому! Придет мой братец на бережок, станет топтать желтый песок — мое тело белое, черпать воду студеную — мою горячую кровь, трепать траву водяную — мою русую косу. И тогда скажу я ему: ой ты, братец мой любезный, за что обидел, погубил меня, красну девицу! Я ли не твоего роду-племени, я ли не дочь твоих отца-матери? Я ли тебе была неприветлива, непокорлива?

Обученная искусству красного слова, как полагается деве высокого рода, Ведица причитала, будто песню пела, так что челядь, бывало, заслушивалась под окном, и даже парни утирали невольные слезы грязными рукавами потрепанных рубах. Аскольд злился, втайне стыдясь, но не сдавался. А народ роптал. Отсутствие Ведицы на девичьих русальных гуляниях всеми было замечено, и поляне насторожились. Издавна ведется, что князь воплощает бога среди народа; княгиня — это Лада или Макошь на земле, а девы из княжьей семьи — воплощения Лели. То, что нынешняя Леля-Ведица не вышла на девичьи праздники, не встречала русалок и Ярилу, было неправильно. В чем дело? Девушки и женщины приходили выяснять, что с ней, Аскольд велел отвечать, что сестра больна. Народ всполошился: болезнь княжьей сестры в такое время была воспринята как проявление гнева весенних богов. Поутихшая было тревога вспыхнула снова: уж не сглазил ли ее кто? А кому сглазить княжью сестру, как не деревлянскому оборотню, ее бывшему жениху? Не доставайся, мол, никому… Аскольду не нравились эти разговоры, которые приписывали деревлянам еще одну победу над ним, но сказать правду он не мог, не желая сознаваться, что жена и сестра наказаны им самим, что это он не выпускает их на гулянья и тем ставит под угрозу благополучие всего года. Но и сменить гнев на милость и отпустить сестру водить круги в роще ему мешало упрямство, родившееся вперед него.

— Вот погоди, что еще на Ярилу Сильного будет! — шептала Ведица, сидя рядом с Дивляной, но обращаясь тайком к «братцу любезному».

Уже пришло настоящее лето; было жарко, с яркого синего неба целыми днями лились сплошным потоком солнечные лучи, на лицах людей зимняя бледность сменилась свежим загаром, и Дивляна улыбалась, тайком вспоминая Белотура: при его белой коже он каждую весну заново обгорал и ходил красный, с облупившимся носом. Сама она почти не выходила из дома и сидела, как Огнедева в подземном зимнем плену. Голядка Снегуля, произведенная в няньки маленькой княжны, выводила Предславу погулять на лужок, та возвращалась довольная, пропахшая травами, приносила матери помятые, приувядшие пучки цветов и не могла понять, почему Дивляна и Ведица не хотят пойти с ней. Люди говорили, что жито всходит дружно, десяти дней не пройдет — заколосится. Но постоянная ясная погода и жара исподволь начинали внушать тревогу. Когда жито заколосится, ему понадобится дождь для лучшего роста. И если ясная погода будет продолжаться, урожай окажется под угрозой. Не зря на Ярилу Сильного проводят обряды заклинания дождя. А возглавляет их княгиня…

Уже понимая, к чему дело идет, Дивляна молчала и золовке наказала не заговаривать с князем о том, о чем они шептались между собой. Незачем навлекать на себя его досаду и гнев. Настанет день — и люди без их помощи все объяснят князю. И ему придется признать, что он слишком много на себя берет. Ведица даже причитать перестала, будто смирилась, но обе они знали, что это молчание, отсутствие слез и уговоров действует на князюшку еще сильнее.

Утром на Ярилу Сильного Дивляну разбудил гомон. Множество народу собралось за воротами княжьего двора — впереди девушки и парни в нарядных беленых рубахах, покрытых богатой красной вышивкой со знаками Ярилы и Огнедевы-Денницы, подпоясанные жгутами, свитыми из трав и цветов. Головы их уже были украшены пышными венками, едва обсохшими от росы. За ними теснились женщины в нарядных поневах и завесках, в высоких праздничных кичках, и в красных нарядах и уборах их толпа напоминала поле цветущих маков. Позади всех топтались старики и старухи. Только старейшины родов и весей стояли впереди, возле самых ворот, — с широкими красными поясами, с резными посохами. Среди них были все волхвы и жрецы Киевской волости. Девушки держали один, а женщины — другой венок, заранее приготовленные, самые пышные и высокие.

Девушки пели славу Яриле, а прочие притопывали и прихлопывали. Все пока были трезвы — до пира с его пивом и медовой брагой еще далеко, но всех уже переполняли задор и возбуждение в предвкушении целого дня веселья, игр, плясок, праздника молодой крови и живоносной силы богов, земли и людей. Сегодня было не время для тревог — в велики-дни людская вражда утихает.

Ведица, уже умытая, причесанная и прибранная, в нарядной «ярильской» сорочке, бегала от одного окошка к другому, хотя увидеть толпу за тыном все равно не могла. Дивляна выглянула из-за занавески бабьего кута, и Ведица живо закивала ей. Обе они знали, зачем пришел народ. За ними.

Песню допели, настала тишина — люди ждали, переговариваясь, улыбаясь и переглядываясь. Везде слышались смех и возгласы. Наконец волхвы и старейшины начали вежливо, негромко постукивать посохами в ворота. Среди народа поднялся беспокойный гул. Теперь уже никто не смеялся, все обменивались различными предположениями. Волхвы стали стучать громче, с нетерпением. Дивляна, к тому времени принарядившаяся, прошла в гридницу, где Аскольд сидел с воеводой Хортом и кметями.

— Что-то, княже, ленива нынче челядь — ворот не отворяет, тебе о гостях не докладывает! — сказала она, хмурясь от такого непорядка. — Ради велика-дня и дело забыли? Горянец! — Она оглянулась и нашла взглядом тиуна, надзиравшего за княжьей челядью. — Что стоишь, будто просватанный? Старейшины пришли, волхвы и жрецы пожаловали — а тебе и дела нет?

— Да говорил я князю, матушка, не изволь гневаться. — Горянец поклонился и метнул виноватый взгляд на князя. — Да не велел он отворять…

— Не велел? — Дивляна перевела взгляд на мужа и высоко подняла брови. — Что так? Что ты, княже, будто в осаде от своих же людей? Народ невесть что подумает.

— А что, много собралось? — Князь оглянулся на воеводу.

— Да порядочно… народу — дождем не смочить!^[8] — ухмыльнулся тот.

От улыбки его обычно хмурое лицо просветлело. Стало видно, что и он когда-то был молодым и до сих пор помнит веселые безумства, которые творил на Ярилины дни, будучи неженатым парнем, заодно с товарищами.

— Да уж, воевода верно говорит… гостисто, — подтвердил и боярин Держава. — Само собой, ведь велик-день… Не пора ли и тебе, княже, трогаться? Сейчас Ярилу с Лелей поведут. Леля-то готова?

— Леля спозаранку готова, — подтвердила Дивляна. — Не пора ли, княже? — вкрадчиво добавила она, склоняя голову с четырьмя заушницами с каждой стороны.

Муж мог сердиться сколько ему угодно, но что он будет делать, если весь народ на ее стороне?

— Ведица не пойдет, — отрезал Аскольд. — И княгиня не пойдет. Опасно им выходить! — пояснил он старейшинам и кметям, в изумлении воззрившимся на него. — Оборотни, вон, на самой Горе рыщут, не могу я сестру, жену и сына нерожденного в такое время из дому выпускать.

Но мстительный взгляд, который он при этом бросил на Дивляну, подтверждал, что вовсе не об их безопасности он заботится.

— Но как же! — боярин Держава от растерянности едва мог вымолвить слово, не в силах сообразить, как объяснять совершенно очевидные вещи. — Ярила же! Леля же! — Он обернулся к Дивляне, словно в поисках поддержки: уж княгиня-то верно знает, как важно их присутствие на празднике!

— В такой день сам Ярила нас защитит! — заверила мужчин Дивляна. — Я не боюсь.

— Нет тебе моего позволения! — с каменным лицом отчеканил Аскольд. — Держава! Выйди к людям, скажи, что княгиня и сестра моя не пойдут. Пусть сами справляются.

— Я? — Названный боярин встал и даже показал недоуменно пальцем в собственную бороду, как будто тут вдруг мог выскочить из-под земли какой-то другой Держава, который и возьмется исполнить это немыслимое поручение. — Не пойдут? Да как же это? Нельзя им не идти! Как же боги на нас посмотрят, если князья на велик-день не выйдут? Только-только засухи проклятые миновали, только мы хорошим всходам порадовались — а тут на тебе! Нельзя так, княже! Дождей Перун не даст, поля высохнут, урожай пропадет, все повымрем! А как мы без Ведиславы будем русалок чествовать, как без княгини дождь заклинать? Не меня же, старого, водой поливать, борода мешает! — Он даже ухмыльнулся от такой нелепости.

— Там хватает женщин.

— Так те бабы — простые бабы, а то княгиня! Ее Перун слышит, ее волю исполняет. Не гневи богов, княже, и людей не серди. Нельзя нам сейчас… и без того деревляне одолевают заботами, а если еще с богами и с народом поссоримся…

— Нельзя таких гостей именитых под воротами держать! — настойчиво напомнила Дивляна. Громкий стук множества рук и посохов в ворота долетал и в гридницу и мешал собеседникам слышать друг друга. — Позови людей сюда, княже, или хоть сам к ним выйди да скажи! Объяви твою волю! А я уж ее исполню! — с некоторой угрозой в голосе пообещала она.

Аскольд поднялся. Не желая впускать в дом толпу, он сам, в сопровождении воеводы и кметей, прошел к воротам. Вынули засов, со скрипом створки поехали наружу, народ отхлынул, готовясь радостно закричать… но крик захлебнулся и сменился разочарованным, удивленным, тревожным гулом, когда вместо нарядных женщин перед киевлянами предстали хмурый князь и его кмети. Дивляна и Ведица тоже вышли, но за спинами мужчин их не было видно.

— Ступайте справлять Ярилин день в надлежащее место, добрые люди! — крикнул Аскольд. — Не под воротами у меня вам круги водить!

— Где жена твоя, княгиня Дивомила? — спросили сразу несколько волхвов, и народ поддержал их криками. — И где сестра, Ведислава Дировна? Почему не идут с нами Ярилу чествовать?

— Или они больны?

— Или какая беда приключилась?

— Здоровы они! — с трудом перекрывая общий гул, отвечал Аскольд. — Но не пущу я жену мою и сестру, боюсь, как бы оборотни деревлянские им зла не сделали.

Народ закричал еще громче, и в этих криках было возмущение. В первых рядах волновались «Угоровы девки», все девять, кроме Улыбы, и грозно хмурились на такой непорядок.

— Кто нас от оборотней и всякого зла защитит, если князья наши станут прятаться?

— Если не выйдут они на велик-день, то и оборотни, и навьи, и всякие болести лихие нас со свету сживут!

— А мы не боимся разве? Или нас оборотни не порвут? А ведь идем, потому как нельзя богов не почтить в такой день!

— Ярила защитит!

— Боги укроют!

— Княгиню сам Перун защищает, к ней никакое навье не подойдет!

— Ой, пропало наше жито! — завопили среди женщин, будто вдруг обнаружился покойник. — Ой, не видать нам хлеба по осени! Засушит засухой, повыбьет громами жито, пожжет молнией!

— Огневаются боги! Не дадут дождя!

— Голодать будем!

— Все пропадем!

Выкрики быстро нарастали и вскоре слились в сплошной вопль; толпа колебалась, постепенно, шаг за шагом придвигаясь ближе к воротам, и вдруг, будто лопнула какая-то преграда, подалась вперед и потекла внутрь, как река в половодье, вышедшая из берегов. Кмети пытались не допустить людей, сомкнули плечи, но, не готовясь сражаться с собственным городом, не имели при себе ни щитов, ни оружия. Их смели, толпа хлынула во двор.

Дивляна и Ведица стояли возле порога княжьей избы. Обе нарядные, одна в белом, как береза, другая в красном, точно пламя, сияющие богатой вышивкой и серебром уборов, они были будто две плененные в зимних тучах богини — Леля и Лада. Увидев их, народ ликующе завопил, кинулся к ним; толпа мгновенно обтекла их, окружила, стиснула, завертела, будто два цветка в речном водовороте.

— Да бережнее вы! Зашибете княгиню! — визжала во весь голос Ведица, стараясь загородить Дивляну от напора толпы.

Перунов волхв Обрад, молодой и здоровый мужик из семьи кузнецов, быстро сообразил, чем все это грозит. Находясь в первых рядах толпы, он и во двор попал одним из первых, и теперь очутился ближе всех к Дивляне. Невежливо схватив княгиню за плечи, он передвинул ее к стене, а сам оперся обеими руками в эту же стену, образовав своей крепкой и широкой спиной живой заслон. Иначе только боги ведают, что стало бы с будущей матерью княжьего наследника среди этой давки. И то, что все здесь видели в ней живую богиню и рвались к Дивляне из восторженной почтительности, мало помогло бы делу.

К счастью, Обрад сдержал первый напор толпы, а там волхвы и старейшины при помощи княжьих кметей навели порядок.

— Пойди с нами, княгиня-матушка, Лада наша, Огнедева! — на разные голоса вопила толпа. — И ты, Дировна, зорька наша ясная, Лелюшка наша, березка белая! Не оставьте нас, не дайте пропасть малым детушкам, старым родителям!

— Я пойду с вами, дети мои! — кричала в ответ Дивляна, прикрывая рукой живот. — Боги нас защитят от всякого лиха! Я пойду, и Дировна пойдет, если… если только муж мой, князь ваш, позволит!

Толпа шумела. Старший Перунов волхв Судимер оглянулся на князя — и тот нехотя кивнул. Что ему оставалось делать? Не драться же с собственным народом из-за двух баб!

— Князь позволяет! — ликующе крикнул волхв, вскинул к небу руки с резным посохом, и множество бубенчиков и прочих железных оберегов на его одежде зазвенели, будто сам Перунов гром.

Толпа ответила дружным обрадованным воплем. Аскольд от этого вопля невольно содрогнулся. Он был упрям и неуступчив, но не мог спорить с целым городом. Слишком очевидно было, что эта толпа сметет его, как былинку, если он и дальше будет противиться ее воле. Он не мог открыто отказаться почитать богов, не мог не дать толпе то, чего она хотела. Если его не разорвут за это святотатство сейчас, то потом, когда дожди не пройдут и поля начнут сохнуть, разорвут над жертвенным камнем, чтобы княжеской горячей кровью напоить свою жаждущую землю. Глядя на эту толпу, он хорошо понимал, как выглядит «легион бесов», о котором слышал от ученого грека, монаха Евлампия. И пусть жена на словах признавала его волю, он знал, что на самом деле она предводительствовала в этой толпе. Ради нее они бесновались, ее они хотели… И получили. Она была виновата в том, что киевляне почти открыто проявили непокорство своему князю. И так будет до тех пор, пока их душами владеют бесы, а он вынужден считать своей женой их главную служительницу…

Толпа утекла со своей добычей за ворота, княжий двор опустел, только валялись в пыли растоптанные обрывки цветов, листья, стебли травы. Аскольд оглянулся: Держава, даже воевода Хорт исчезли вместе со всеми. Нет, не будет в этой земле истинного почтения к князю, пока народ не научится почитать своего единственного Бога в его лице…

Это небольшое столкновение не нарушило, а только усилило радостный настрой киевлян. У всех было победное чувство, что они сами разбили крепость черных туч и вызволили Огнедеву, чтобы она сияла, даря свет, тепло и радость. С песнями и веселыми криками толпа двигалась сначала вниз с Горы, потом по берегу, становясь все больше и больше, — в нее вливались все новые ручейки, от каждого двора, от каждой мазаной землянки бежал стар и млад, боясь опоздать. И если у кого по бедности не было новой вышитой рубахи, то венки и пояса из цветов и трав возмещали недостаток нарядов. Ведицу посадили на белого коня, а Дивляна и Судимер вели его под уздцы с двух сторон. Дивляна веселилась вместе со всеми, поистине чувствуя себя богиней Ладой, которая с Перуном выводит в белый свет свою дочь — Лелю, и лишь раз тайком вздохнула, вспоминая, как в прошлом году вместе с ней Лелиного коня вел Белотур. Ей вспоминалась ее юность, проведенная в Ладоге, Ярилины дни и Купальские праздники, когда на таком же белом коне выезжала со двора ее старшая сестра Яромила, Дева Альдога, Леля ладожской земли. И в последний раз, когда Дивляна справляла Купалу дома, с ней рядом был Вольга. Именно в купальскую ночь случилось то, что, как она тогда думала, навек связало их, сделало единым целым, мужем и женой… И если бы богам поглянулось, то от него, от Вольги, она теперь ждала бы уже второго ребенка и он шел бы с ней сейчас рядом, а весь мир стал бы ярче, светлее и радостнее в десять раз! Дивляна тайком смахнула слезу со щеки. Нечего теперь плакать. Все-таки судьба подарила им настоящее счастье, пусть и недолгое, и память о нем будет освещать и согревать ее всю жизнь. Велики-дни Лады и Ярилы для того и даны богами, чтобы каждому подарить хоть кусочек счастья и дать сил выносить свои невзгоды.

У реки шествие уже ждал, сидя верхом, сам Ярила, выбранный из киевских парней — единственный сын Угора, по имени Удал, — с пышным венком на голове, закрывающим лицо, так что он не видел даже дороги, и его коня вели под уздцы два товарища. Вместо рубахи он был одет в целый сноп из трав и цветов, а в руках держал большую золотую чашу — ярко начищенная к празднику, она ослепительно сияла, аж глазам было больно, и оттого казалось, будто Ярила держит в руках само солнце. Дивляна знала эту чашу — Елинь Святославна рассказывала, что еще во времена ее деда, старого князя Святонега Вячеславича, эту чашу однажды нашли в земле, в том месте, где ударила молния и где сам Перун, явившись князю во сне, повелел искать ее. Она действительно была золотой, украшенной дивными узорами в виде бегущих оленей с ветвистыми рогами, совершенно не похожей на те, что делали киевские златокузнецы. Ее хранили в святилище Перуна, доставая лишь несколько раз в году: на солоноворот, на Ладин велик-день, на Ярилин день, на Купалу и на Перунов день. А впервые Дивляна увидела ее на своей свадьбе: когда очередной киевский князь женится, жрецы дают ему с молодой женой трижды испить из священной чаши. И никто, кроме князей, волхвов и тех, кто на велики-дни представляет богов, к ней не смеет прикасаться.

Ярила стоял на самом берегу, так что копыта его солового, золотистой масти коня находились в воде, и оттого казалось, что из воды он и вышел, — с Той Стороны, где живут боги и откуда являются на велики-дни к людям. Толпа встретила его новым всплеском радостных криков. Дивляна и Судимер подвели к нему коня Ведицы; Удал, склонившись к ней, поцеловал свою «невесту» — насколько позволили пышные венки, закрывавшие лица почти целиком, — и дальше Ярила и Леля тронулись вместе, держась за руки.

Им предстояло обойти несколько ближних полей, которые сегодня воплощали все нивы полянского племени. Ходили не очень долго, но Дивляна все-таки устала. Ломило спину, от ходьбы отекали ноги, от тяжелого венка, из-под которого она плохо видела, кружилась и побаливала голова. Но не идти было нельзя, и княгиня продолжала улыбаться, ступать ровно, чтобы никто не заметил, что она не столько ведет Лелиного коня, сколько цепляется за повод. Хотелось посидеть хоть немного, но нечего и надеяться — не отдыхать ей, пока домой не вернется. Солнце ярко сияло, было жарко, и Дивляна не раз утирала лоб под краем убруса. Стебли и цветы венка, падая на лицо, раздражали вспотевшую кожу.

— Потерпи, матушка, недолго уж осталось, — бормотала ей Годослава, жена одного из старейшины, крепкая женщина лет тридцати, мать восьмерых детей. Она шла рядом с Дивляной и поддерживала ее, чтобы княгиня не шаталась во время обряда. — Сейчас у воды еще Живу споем, и ступай домой. Я тебя отведу.

Наконец впереди снова показалась река. Вид блестящей на солнце широкой глади Днепра, яркой зелени по берегам, синевы неба, отражающейся в воде, доставил Дивляне ни с чем не сравнимое удовольствие. Все существо ее взывало: воды! — точно так же, как сама земля в сухие жаркие дни.

Она оставила повод Лелиного коня и вышла вперед. Унерада Угоровна и Гусляна, молодые знатные женщины и жрицы Лады, предусмотрительно поддерживали ее под руки. Остальные женщины встали в круг.

— Ай же ты еси, Мать Сыра-земля! — начала Гусляна, разводя руки, обращаясь разом и к самой земле, и к стоявшей перед ней Дивляне. — Всех ты нас породила, вспоила-вскормила, угодьем да силушкой наделила от щедрот твоих. На том тебе кланяемся!

Она первой поклонилась, почти коснувшись земли верхом своей нарядной кички, и все поклонились вслед за ней, приговаривая: «Кланяемся, кланяемся!»

— Ты прости нас, Мать Сыра-Земля, в чем повинны мы, в чем досадили тебе!

Годослава тем временем поднесла Дивляне на вышитом рушнике чашу с молоком и подала отпить. Потом две женщины снова взяли княгиню под руки и повели в воду. Встав на глубине примерно по пояс, они принялись с двух сторон обливать ее водой из широких глиняных чар, громко приговаривая сквозь плеск:

— Ай же ты еси, Мать Сыра-Земля, земля родная…

Народ кричал, вразнобой повторяя слова заклятья. Дивляна стояла в воде, подняв руки, словно взывая к небу о дожде; потоки воды стекали по ее кичке, по лицу, по груди, она уже была вся насквозь мокрая. После жары и усталости прохлада свежей речной воды доставляла ей истинное наслаждение; так и сама земля блаженствует, упиваясь водяными струями, которые питают ее и дают силу растить хлеб, всякий злак и овощ. В этом году обстоятельства считались особенно удачными: срок ожидаемых родин княгини почти совпадал с жатвой, дитя зрело в ней, как колосья на земле, и оттого ее священная связь с общей матерью и кормилицей всего человеческого рода была еще прочнее и очевиднее.

Народ повалил в воду: сперва женщины, потом девки, парни, мужики — все устремились в Днепр, не боясь намочить расшитые нарядные сорочки. Теснясь вокруг Дивляны, забравшись кто по колено, а кто по грудь, все дружно били руками по воде, черпали горстями и бросали в нее. Стоял оглушительный плеск, смешанный с криками, смехом и визгом: каждый стремился принять участие в заклинании дождя для беременной земли, самом важном обряде лета, обеспечивающем урожай, жизнь, продление рода. Дивляна, чуть не захлебываясь под этими непрерывно льющимися на голову потоками, не выдержала и закрыла лицо руками. Венок слетел с ее головы и канул во взбаламученные волны — не то утонул, не то уплыл. От движения целой толпы поднялась волна, едва не сбившая ее с ног; одной рукой она вцепилась в рослую Годославу, но и вдвоем они с трудом удерживались на ногах. Дивляна стояла не очень глубоко, однако взбурлившие волны перекатывались через ее плечи и плескали в лицо, так что она еле-еле нащупывала дно под ногами. Она уже начала мерзнуть, но выйти на берег не было никакой возможности: между ней и полосой песка волновалась возбужденная, кричащая толпа. Теперь уже все обливали друг друга: сначала мужики и парни стали плескать на женщин и девок, в каждой из которых тоже живет дух богини, потом женщины стали в ответ плескать на них; завязалась возня, борьба, кто-то падал, молотил руками по воде, орал во все горло, хватался за близстоящих и тянул их за собой…

Прикрыв одной рукой живот, а второй ухватившись за Годославу, Дивляна стала понемногу пробираться к берегу. Сама она могла бы еще потерпеть, но очень боялась за ребенка. Унерада и ее сестра Убава шли впереди, стараясь расчистить ей путь, и наконец все четыре оказались на песке. Вода лила ручьями с многослойной одежды, и Дивляне собственная сряда показалась тяжелой, будто железная. Намокшая завеска прилипла к животу, четко обрисовывая то, что следовало скрывать. Княгиню не держали ноги, и она обеими руками цеплялась за женщин, бормоча:

— Ой, матушки мои… помогите… не устою…

К тому же в мокрой одежде она мерзла все сильнее: зубы начали стучать.

— Идем, матушка! — Годослава приобняла ее и поддержала. — Вот и справились!

Они пошли по тропе к Горе, но Дивляна едва брела. Женщины кое-как отжали ее подолы, чтобы ей не нести на себе этакую тяжесть воды, но легче не стало. Наконец Убава окликнула кого-то. Дивляна стояла, держась за Годославу, стараясь отдышаться.

— Посидеть бы… передохнуть… — бормотала она.

Нагретая солнцем трава на пригорке манила ее, как самые пышные перины. Казалось, только дайте ей упасть и закрыть глаза — никакого иного счастья и не надо.

— Нельзя тебе тут отдыхать, застудишься и дитя застудишь! — ответила Гусляна. — Сохрани Жива! Если с тобой что случится, народ-то что подумает! И жита не дождемся!

Тут наконец прибежал Званец и привел с собой Обрада. Жрец тоже был мокрый, но рубаху уже успел отжать и снова натянуть. Без лишних слов он бережно поднял княгиню на руки и пошел по тропе. Она несла на себе всю землю полян с ее будущим урожаем, и они, ее племя, должны были иной раз помочь и поддержать ее. Ведь она, при всем ее высоком божественном предназначении, была всего лишь слабой смертной женщиной.

На Горе, в воротах княжьего двора, их встретила Елинь Святославна. Она уже извелась от беспокойства, не зная, как княгиня на седьмом месяце беременности перенесет утомительные обряды сегодняшнего дня. Она показала Обраду, куда ее отнести и где положить. С княгини сняли мокрую одежду, одели в сухое, уложили на постель… Но к тому времени Дивляна уже провалилась в глубокий вязкий сон.

Снилось ей что-то страшное, неприятное. Едва закрыв глаза, она ощутила, как неведомая сила, будто выдернув с места, бросила ее в окошко: и вот она летит стрелой, видя под собой зеленый простор лесов и лугов, залитый ослепительно-золотым солнечным светом, выше — ярко-синее небо, впереди — белые облака. Она даже еще не заснула и ясно ощущала, что тело ее лежит в избе, что вокруг хлопочут женщины, — а дух неудержимо уносится вдаль. Упасть она ничуть не боялась, ее лишь немного пугала огромная скорость стремительного полета — казалось, вот-вот она с разгону пробьет сам небокрай и вырвется куда-то в черные бездны…

Вокруг быстро темнело, будто она мчалась в сторону ночи. Почернел лес внизу, вершины темных деревьев казались живыми, а между ними мелькали огоньки — то бледно-желтые, то голубоватые. И Дивляна знала, что под ней — дремучий лес Той Стороны. Все в ней противилось погружению в него, но неведомая сила продолжала нести, и ей оставалось только повиноваться — она была слишком слаба и неопытна, чтобы, очутившись в Навьем мире, действовать по своему разумению. Она находилась в полной власти того, кто ее сюда принес.

И этот кто-то был рядом. Она его не видела, но ощущала чье-то присутствие, какая-то сила поддерживала ее. Она хотела оглядеться, но не могла повернуть головы — да и была ли у нее там голова? — и удавалось увидеть лишь то, что находилось прямо перед глазами.

Внизу, посреди леса, открылась поляна, освещенная костром. Дивляна и ее невидимый вожатый снизились.

— Смотри! — раздался хорошо знакомый и памятный с детства голос. — Смотри, кто здесь.

Не в силах повернуть голову к говорившему, Дивляна посмотрела вниз. На поляне возле костра виднелась человеческая фигура — это была женщина с распущенными темными волосами. Еще не узнав ее, Дивляна как будто почувствовала удар — сама эта темная фигура дышала враждебностью, напоминала о чем-то таком нехорошем и страшном, что она предпочла бы навсегда забыть… Они спустились еще ниже, и ей стало видно лицо женщины. Да, она знала это лицо с широкими черными бровями, эти волосы, в гуще которых виднелось множество тонких косичек с подвешенными костяными оберегами, — и видела его в самые страшные и опасные мгновения своей жизни. Судя по всему, сейчас наступало еще одно такое же.

Женщина, похожая на саму Марену, стояла посреди круга черной выжженной земли, и Дивляна легко догадалась, что это такое. Маренин круг, в разных землях называемый по-разному, но созданный для одной и той же цели. Это место, где сжигают тела умерших, чтобы потом собрать прах и перенести на родовой жальник, место, где живое уходит во власть Кощной Хозяйки. И сама Мать Мертвых, будто живой идол, стояла ровно посередине, в заклинающем жесте опустив руки к черной земле. Она будто выросла из черной земли круга, собрала в себе всю его мертвящую силу.

— Пойду я по черной дороженьке, среди леса дремучего, встану я в черный Марин круг, поклонюсь на все четыре стороны, призову к себе сорок синцов и сорок игрецов! — провозглашала она, и ее низкий голос отдавался от каждого дерева в черном лесу. — Соберу я пепел черный, прах горючий, от пламени палючего! Вы, слуги мои верные, сорок синцов и сорок игрецов! Посылаю вас к дому Аскольда, сына Дирова, в полянскую землю, в Киев-город! Залетайте вы в двери, в окна и в щелочки, несите ему слово мое сильное, слово мое злое, губительное! Отнимите у него силу, удачу и мощь, чтобы был он слаб и безгласен, как мертвец! И как мертвое тело лежит, не встанет, не шелохнется, так и Аскольд, сын Диров, князь полянский, так же был бы немощен и бессилен, от слова моего злого беззащитен!

Какие-то неразличимые темные тени вихрем вились вокруг нее; она собирала у себя из-под ног черный прах от множества погребальных костров и горстями бросала его в воздух. Темные тени подхватывали крупинки праха и мигом уносили; слышались вопли, визг, жесткий шелест невидимых крыльев, рычание, дикие крики, от которых хотелось сжаться и уйти как можно дальше. Дивляна помнила, что уже слышала подобное: в тот раз ей в руки попал посох старой ведуньи, где жили прирученные старухой игрецы, которые после смерти хозяйки остались не у дел и могли причинить множество зла… У этой черной женщины тоже имелись свои духи-помощники. И их насчитывалось во много раз больше, чем обитало когда-то в старухиной клюке, и сила их была во много раз больше.

— Как приговорено, так и будет! — раздавался голос Марены, но ее саму уже не было видно среди сгустившейся темени. — Тебе печаль-тоска, как сухая доска, мрак и чернота, вечная кутерьма…

Голос отдалялся, постепенно таял в темноте внизу… А потом Дивляна очнулась, будто рывком; кто-то был рядом, кто-то прикасался к ней, что-то с ней делал… Еще полная ужаса от увиденного, она дернулась, попыталась сесть, прижала руки к груди, чтобы защититься… И увидела перед собой Елинь Святославну, держащую одеяло. Дивляна лежала на собственной постели, а Снегуля, уже сняв с княгини черевьи и промокшие насквозь онучи, обтирала ей ноги.

— Ох! — Дивляна смотрела на обеих женщин, едва веря глазам. Княгиня даже не понимала, когда успела заснуть; ей казалось, что она путешествовала по Нави очень долго, а очнулась она чуть ли не раньше, чем заснула, точно во сне ее переместило по времени назад. Поэтому молодая женщина не была уверена, на каком свете находится, сомневалась, что очнулась по-настоящему. — Что… долго я спала?

— По дороге тебя сморило, пока Обрад нес сюда. — Воеводша сочувственно кивнула. — Все, голубка, отвоевалась ты на сегодня, пусть народ гуляет, а твое дело кончено. Теперь спи-отдыхай. Не мерзнешь уже? Может, теплого выпьешь?

Но Дивляна покачала головой, улеглась поудобнее и натянула до носа одеяло, которым ее накрыла старуха. Мир вернулся в привычные пределы. Выходит, ей удалось заглянуть в Навий мир, одновременно не упуская из виду и Явь; волхвы умеют это делать, а она, хоть и не была волхвой, все же немало их имела среди недавних предков. Она еще была полна своим видением, но рассказывать о нем не хотелось — будто что-то замыкало ей уста. А услышав голос Елини, Дивляна вдруг сообразила, чей голос, предлагавший ей смотреть, слышала во сне. Это был голос ее умершей бабки, знаменитой волхвы Радогневы Любшанки.

Примечания

8

Т. е. очень много.