Две тысячи журавлей

Елена Юрьевна Свительская, 2020

Япония, 18 век. Юуки – хилый крестьянский мальчишка, мечтавший окрепнуть и стать опорою своей семьи. Вот только жизнь занесла его далеко от родных мест. Одиноким бродягою стал, никому не нужным. Всё, что осталось у него – подарок от ками: способность видеть богов и чудовищ. Но жизнь на границе миров – это не только дар, но ещё и проклятие. Нелюди не все дружелюбны, да и сил повлиять на них у Юуки нету. Как ему выжить и вернуться домой?

2-ой Синий

Наверное, никто и никогда не разглядывал мир с таким восторгом, как я в этот необыкновенный день. Временами вспоминал, что попросил эту способность на ничтожно короткий срок, но тут же одёргивал себя, ведь красота не может быть вечной — иначе это уже не красота. Взять цветы сакуры, которыми любуются везде, от крестьянского дома до императорского дворца: они облетают через несколько дней, потому каждый миг их расцвета прелестен. Жалко, я так и не увижу цветущую сакуру целиком, так и буду рассматривать нижние ветки. А впрочем, я очень рад, ведь если бы не Сироиси — этот день никогда бы не случился, праздничный, сладкий до умопомрачения и горький, как никогда прежде.

Я бегал много и бродил долго, но голод меня не посетил: сегодня утоляю иной голод: всю мою жизнь страстно мечтал увидеть мир целиком. Сожалею ли я, что попросил улучшить зрение на день? Ну, только от того, что ничего не пожелал для Асахикари. Знал бы, что Сироиси не шутит — попросил бы что-нибудь для моей ласковой сестрёнки, а так у меня чудо, а у неё ничего. И это так же омрачает мой день, как осознание его скоротечности.

Где-то после полудня опять забрёл в бамбуковую рощу. Любовался стволами, уходящими вверх, наслаждался пением их листвы над струнами ветра. А потом услышал странный звук, словно ребёнок плакал. Вспомнил, как меня обижали брат и деревенские мальчишки, и бросился туда, где что-то стряслось.

Кто-то вырыл глубокую яму в лесу, да и выложил её изнутри тростником, тот щедро полил каким-то жиром или маслом. И ещё маленький угловатый и острый камень на дно положил. Судя по многочисленным тонким веткам и листве на дне — ими прикрыли ловушку. И сейчас в яме на веточках и листьях уныло сидел молодой барсук, с ушибленной правой передней лапой. А детский плач смолк, словно его и не бывало вовсе. Неужели, это оборотень? Ведь плач мог быть проделкой этого пленника. Точнее, попыткой вызвать подмогу.

Зверь поднял голову и, как мне показалось, посмотрел на меня с непередаваемой мукой. А ведь придут охотники — и убьют бедолагу. Или он до их прихода от голода сдохнет. Грустно быть маленьким и слабым. Но если я сейчас попробую его вытащить, то потрачу драгоценное время! А до завтра барсук может не дожить. Но я увижу меньшую часть мира, чем мог бы. Ну, и чем тогда я лучше моих мучителей? Ох, до чего же они мне противны! И быть таким жестоким, как они, не хочу!

Огляделся. Не нашёл ничего, чем можно зацепить зверя и вытянуть из ямы. Да и слаб я, а он — хоть и молодой, а всё ж таки тяжёлый. И нет камней, чтобы потихоньку опустить в ловушку — и вырастить в ней горку, с которой бы пленник смог выскочить наружу.

Вздохнув, принялся руками разгребать землю неподалёку от ловушки и в пригоршнях таскал её в яму. Барсук сначала косился на меня с недоумением — морда у него была очень выразительная, потом разгадал мой план, оживился. Стал сгребать закинутую мной землю в кучу, вместе с ветками и листвой. Чем чаще я относил землю в ловушку, тем больше мне казалось, что затея моя бредовая. Ну да говорят, что плотина разрушается от муравьиной норки.

До того много бегал, гулял, не ел толком. Так что от рытья земли и переноски её понемногу совершенно намаялся. Потом придумал снять фундоси и носить землю в нём. Так выходило немного больше, чем в пригоршнях. А потом, устав, споткнулся, да вместе с набедренной повязкой и землёй попал в яму. Прямо на потрясённого барсука. И остались мы в яме вдвоём, с небольшим камнем да маленькой кучей земли. Обидно стало едва ли не до слёз. Неужели, так мой необыкновенный день закончится? Нет, ни за что! Я всю жизнь мечтал о чуде!

Слез со зверя. Отдышавшись, извинившись перед барсуком — ему не понятно, но мне от этого менее совестно — надел фундоси, сел поудобнее, присмотрелся к внутренности ловушки. Яму не просто выложили скользким бамбуком — перед тем, как полить его, стебли накрепко связали рисовой верёвкой. Впрочем, образованные коврики в короб собирать не стали. Так что попробую отковырнуть на сгибах.

Ковырял долго — бамбуковые стенки и дно закрепили чем-то ещё. Барсук угрюмо шуршал за моей спиной. Сначала не обращал внимания, потом не стерпел, обернулся. Зверь когтями здоровой и больной лапы старался поддеть две боковые стенки ловушки. А те, как оказалось, были сцеплены в трёх местах, а не по всей длине. Да только лапа у него болела, потому он всё никак справиться не мог.

Тихо и ласково сказал:

— Ну-ка, подвинься, дружище барсук!

Зверь слегка отодвинулся.

— Какой ты умный! Ну, взяли!

Барсук просунул когти здоровой лапы между боковыми стенками, я просунул в образовавшуюся щель руку, потом ещё одну, потянул стенки в стороны. Как ни тужился, разорвать не смог. Оторвал от земляного бока ловушки две бамбуковые стенки, да и полетел с оторванным назад. Мой помощник успел отскочить, так что новое моё падение вышло неудачным. Чуть погодя я отделил тростниковое покрытие ловушки от самой ямы, смял тростник, сверху положил камень, оставленный злыми охотниками, сверху присыпал землёй, ветками и листьями. Получилась горка, но небольшая. Ни я, ни барсук не смогли бы вылезти, поднявшись на неё — до верха мы не дотянемся. Но я мог залезть на образованную кучу и поднять барсука вверх, а тот бы выскочил наружу. Тогда останусь один до прихода охотников. Может, с голода помру. А если буду с барсуком, то смогу его съесть. Впрочем, это будет трудно — вон он как подобрался, будто мысли мои понял. Он хоть и раненный, а сильный. А я уже устал. Да и шкуру с него снимать чем? И не сырое ж его мясо есть! А дождусь охотников вместе с ним — так те убьют беднягу. Нет, так не годится!

— Ладно уж, я тебя подниму, так высоко, как смогу, а сам буду ждать возвращения этих негодяев.

Барсук посмотрел на меня как-то не по барсучьи серьёзно и почти без сопротивления дался мне в руки. Я забрался на сооружённую кучу, со стоном поднял этого тяжёлого зверя аж до моих плеч. Поднять его на вытянутых руках не смог. Ну да он сам мне на голову влез, напрягся, оттолкнулся лапами, оцарапав мне шею и ухо — и выпрыгнул наружу. И остался я один, голодный и усталый. Так и кончится этот счастливый день.

Совсем ничего прошло, как вдруг меня окликнул знакомый голос. Поднял голову — и увидел маму. Она легла на землю, улыбнулась мне и протянула вниз смуглую руку. Я вцепился в неё, она поднатужилась и выдернула меня. Я кубарем покатился по земле, налетел затылком на ствол бамбука. Сел, повернулся к ней. Мама нежно смотрела на меня.

— А я так волновалась из-за тебя, Юуки! Пошла искать, где же ты…

И хотя солнце уже скоро зайдёт, моя душа наполнилась ликованьем: она пришла за мной, она беспокоилась за меня, она ни капли на меня не сердится! А мама стояла и ласково мне улыбалась. Она только раз была так нежна со мной, в прошлом году, когда я тяжело заболел и все думали, что уже никогда не встану. Но неужели она забыла, что я сказал про ками? Простила за побег и брошенное бельё?

А мама с любовью смотрела на меня и улыбалась, так добро и тепло, как никогда прежде.

Вздрогнув, сплюнул на указательный палец левой руки и протёр им бровь.

Передо мной стоял на задних лапах тот самый молодой барсук с ушибленной лапой. Я испуганно отступил назад.

— Не хотел тебя пугать, мой юный спаситель, — виновато признался оборотень. — Просто хотел вытащить. Раз уж ты мне жизнь спас, надо тебя отблагодарить, как следует.

— А-а… — протянул я растерянно.

Да и что ещё тут сказать? Видал я раньше мёртвых барсуков, а вот живого, да ещё и оборотня, встречать прежде не приходилось.

— Раз уж ты меня другом назвал, могу тебе чем-то помочь, — дружелюбно предложил спасённый.

— А… а ты можешь мне зрение вылечить?

— Я не ками. Проси у них.

— Ну, тогда и не знаю, что попросить.

Барсук усмехнулся:

— Что ж, тогда пойду, поем.

Он опустился на четыре лапы и, ковыляя, двинулся прочь.

— Стой!

Зверь послушно остановился, недовольно посмотрел на меня. Видно, благодарностью его от рождения обделили. Только выбрался, толком не поблагодарил — и уже собрался на поиски еды. Или же он в ловушке очень долго просидел и очень проголодался.

— Может… мы могли бы пообщаться? Ну, когда-нибудь.

Ведь нужно же человеку с кем-то говорить, а у меня друзей нету.

Подумав, спасённый молвил:

— Если я тебе понадоблюсь, мой маленький друг, проси других зверей позвать Акутоо.

Расхохотался. Такое мрачное имя совершенно не шло этому юному и несчастному созданию.

— Я — настоящий злодей! — возмутился барсук. — Я уже две с чем-то сотни людей надул!

— Да ну! Небось, преувеличиваешь!

Оборотень оскорбился и ушёл, сколько я ни извинялся и не звал его обратно. Ну, что я мог с собой поделать? Уж очень странно смотрелся зверь по имени Злодей! Даже если он и в правду стольких людей обманул. Впрочем, это барсук, а те — жуткие обманщики. И уступят в хитрости и вредности одним только лисам. Однако он назвал меня другом. Хотя от подаренного удзигами дня уже мало чего осталось, у меня появился первый друг. Если Акутоо не соврал. Ну, у меня хотя бы есть маленькая надежда на появление приятеля. Это лучше, чем ничего не иметь.

У реки полюбовался на заходящее солнце — это и в правду оказалось восхитительное зрелище, особенно, когда видишь его в первый и последний раз. В сумерках устало побрёл к деревне.

Деревянные дома, их угловатые узкие крыши, напомнили мне верующих, молитвенно сложивших ладони. Дополняло сходство то, что крыши домов были развёрнуты в одну сторону: скаты крыш — на восток и запад, фасады — на север и юг. Помню, так сделали, чтобы подставить зимним ветрам меньшую часть крыши. Однако сейчас дома похожи на группу прихожан перед синтоистским храмом. Потемневшая солома, тёмные силуэты домов придавали деревне мрачноватый вид. А может, во всём был виноват страх перед встречей с матерью? Отец ругается, когда злится, может побить, а потом будет добр и заботлив, как и прежде. А мама будет долго въедаться в душу своими острыми словами, затем долгое время будет меня высмеивать, пристыживать, обижать. Уж лучше б побила и забыла.

В деревне происходило непривычное для этого времени оживление: крестьяне, их жёны, дети стекались куда-то за околицу. Каждый глава семьи нёс в руках чашку, доверху заполненную рисом. Мой брат стоял около дома и с завистью провожал взглядом уходящих.

— Что там, Такэру?

— Приехал какой-то человек из Эдо, — брат поморщился. — Сказал, что практикуется в рассказывании страшных историй. Что расскажет их, как в Эдо, всего за одну чашку риса с семьи. Они там соберутся на пригорке, за деревней. Он зажжёт сто свечей, своих собственных. И, досказав каждую историю, будет тушить по одной свече. Потом они будут сидеть до утра в кромешной темноте. Тому, кто досидит, отдаст весь рис, что у него есть — рассказчик уже два мешка в других местах насобирал — и тот, что получит с нашей деревни. И всем захотелось поучаствовать в этом, так как три мешка риса вместо одной чашки — это замечательно, ну и есть возможность насладиться тем же самым развлечением, как и в Эдо. Может, сам сёгун так же кайданы слушает!

— А если смельчаков будет несколько?

— Разделит весь рис на них, — Такэру шумно вздохнул. — Но этот человек сказал, что очень редко кто-то остаётся до конца. Вот только мы туда не пойдём: отец не хочет тратить рис, — мрачный взгляд на меня. — У нас слишком мало сильных мужчин, так что каждая мерка риса дорога. А всё из-за тебя, Юки! Ты почти ничего не делаешь, но жрёшь исправно!

— Мальчики, хватит ругаться! — отозвался отец изнутри дома. — Идите-ка лучше спать!

— Нет, я этого мерзавца в дом не пущу! — возмутилась мама. — Богохульствовал, мне не помог, бросил выстиранное бельё в грязь. Ещё и со вчерашнего дня где-то шлялся. Вот пусть он там и спит, голодный! И чтоб без моего разрешения в дом заходить не смел!

Уныло втянул голову в плечи, тяжело вздохнул и медленно опустился на холодную землю. Такэру довольно осклабился: ему нравилось надо мной издеваться и наблюдать, как это делают другие. Брат никак не мог простить, что сам делает основную часть моей работы, а почётное место старшего сына и будущего наследника остаётся за мной. И даже при том, что наследовать-то в общем-то было нечего.

Такэру ушёл в дом, я свернулся у стенки калачиком, подложил руку под голову. Потом поднял взгляд к небу. И впервые увидел звёзды. Много звёзд… они рассыпались по чёрному бездонному небу, как искры от очага сыплются в темноте комнаты. Всё-таки, это очень счастливый день. Даже если чудо исчезнет до утра — и мне не удастся посмотреть на рассвет.

Мой добрый отец, чтобы меня утешить, принялся сам рассказывать историю. Поскольку стены в доме были тонкими, да и он или Аса-тян нарочно слегка раздвинули сёдзи — мне был хорошо слышен голос рассказчика, резкий, громкий и такой родной. Значит, праздник продолжается.

–… Бились эти воины долго-долго, но были они молоды и сильны, так что ни один не мог одержать верх, — голос отца стал каким-то мечтательным. — Так и дрались самураи, пока оба не попадали без сознания от усталости и ран. Их нашёл кто-то из жителей ближайшей деревни, промышлявшей рыболовством. Отнесли воинов в дома, где семьи были поменьше, раны перевязали. Так они и пробыли там, пока не пришли в себя, не окрепли. А как окрепли, да вышли на улицу, так прошлись по деревне и нос к носу столкнулись друг с другом. Не понравилось им такое соседство. И решили Сусуму да Мамору продолжить свой бой, когда полностью окрепнут. И настал тот день. Они поблагодарили крестьян за заботу, оставили им деньги, что имели. Да немного было у них денег: ронины не богаты. И отошли они далеко-далеко от деревни, вынули свои мечи и опять сражались, долго-долго. Метались быстрее ветра, опускали мечи так сильно, как тигр опускает когтистые лапы…

Почему-то папа обожал рассказывать о самураях. Он знал о них бесчисленное множество историй. Кажется, и об их обычаях ему было известно всё. Наверное, из него вышел бы отличный воин, да только ему не повезло родиться в семье обедневших торговцев. А потом его родители не одобрили выбранную им невесту — маму — и молодым влюблённым пришлось сбежать далеко-далеко. Потому-то у нас и родственников в этой местности не было, только наша маленькая семья.

–…Услышав крики и плач, почуяв запах дыма, остановились воины, прислушались, принюхались. «Это в стороне деревни Чиисайрёо! — взволнованно произнёс Сусуму. — Негоже бросать этих добрых людей в беде, так что давай продолжим наш поединок позже». И считал Мамору точно так же. Вложили ронины мечи в ножны — и понеслись быстрее ветра на помощь. Да только не успели воины никого спасти: к их появлению всех жителей деревни зарезали воины заезжего господина. Да все дома уже подожгли. Отчаяние застлало глаза воинов, глубокое чувство вины захлестнуло их: пока они выясняли, кто сильней и ловчей, их спасители умерли, — голос отца задрожал.

И тихо шмыгнула носом добросердечная Асахикари. Да и мне стало грустно, как представил, каково пришлось смелым воинам смотреть на трупы приютивших их крестьян.

— С яростными криками бросились Мамору и Сусуму на убийц! — голос отца стал жёстче, словно он подобрался, напрягся, как натянутая луковая тетива. — Врезались в их строй, неся смерть и боль! Но было их только двое, а со вздорным господином пришли в это несчастное место сотни две воинов-слуг!

— И ронины погибли? — грустно спросила Аса-тян.

— Или они всех победили? — с надеждой произнёс Такэру, которого, видать, сильно захватила эта история.

Отец молчал слишком долго, уже мама ворчливо потребовала объяснения.

— Они врезались в их ряды, неся смерть и боль! — тихо повторил хозяин дома, каким-то странным, как будто треснувшим голосом. — И три десятка жестоких воинов, погубивших крестьян из-за какой-то нелепости, пали с раскроенными телами. Да только опомнились самураи, ринулись на Сусуму и Мамору… — и голос отца вдруг задрожал. — И было нападавших больше, намного больше и не просто для виду держал их жестокий господин.

— И они погибли? — отчаянно уточнила моя младшая сестрёнка, всхлипнула.

— Не перебивай! — возмутилась вторая сестра.

— Они бы погибли… — сказал рассказчик устало и грустно, так, словно сам был одним из них, и невидимое чудо спасло его самого. — Да только злость крепко завладела сердцем Сусуму: сначала стали красными его глаза, потом на голове у него появились рога, а кожа его побелела как снег — и он превратился в они…

— Так ведь демоны выглядят иначе! — не удержался Такэру. — Они большие, красные или синие и рог у них один. И…

На сей раз ойкнул сам брат. И шипели на него уже три женских голоса.

— И врезался преобразившийся Сусуму в воинов злого господина. Только раз одному из противников удалось дотянуться до него мечом — и распалась причёска самурая-демона, чёрной тучей высыпались из неё его волосы, полезли демону в глаза, да только звериное чутье вело его, направляло его рукой с выросшими когтями. И поплатился за тот удар воин сразу же, головой. А из глаз Сусуму сыпались искры, пламя объяло его катану. Не успел опомниться Мамору, как все убийцы крестьян уже валялись мёртвыми. Одного только трупа не нашли: сбежал тот трусливый господин. Поклонился демон горящей деревне и ушёл. Сказал, что рано или поздно доберётся до того господина — и смерть найденного будет ужасной. Всё-таки, в нём осталось что-то от человека и самурая… — голос отца погрустнел. — А Мамору и поныне помнит о нём и жалеет, что с ним толком не сразился, — голос рассказчика потеплел. — Сусуму был славным воином: он свою душу, своё сердце, жизнь свою променял на демонические силу и обличье, только чтобы отомстить за смерть тех добрых и беззащитных людей! Да… Мамору очень хотел бы ещё раз встретиться с ним.

Надолго воцарилась восхищённая тишина. Нарушил её Такэру:

— Папа, это самая лучшая из всех твоих историй! Ты её так рассказывал, как никогда прежде не рассказывал!

— Просто она меня больше остальных тронула и потрясла, — тихо произнёс отец.

Родители, сёстры и младший брат ещё долго шептались, обсуждая сегодняшнюю историю. Даже мать обижалась, что никогда прежде не слышала её от мужа. А я лежал на спине, разглядывал звёзды и мечтал встретиться с Сусуму и сказать, что восхищён им.

И вот уже в доме все смолкли, начали засыпать, как из-за деревни послышались испуганные вопли. В тусклом свете луны замельтешили тёмные силуэты разбегающихся по домам крестьян. Они спотыкались, натыкались на что-то, ругались, орали и ползли, ползли к своим жилищам, словно хрупкие стены тех могли укрыть их от любой напасти. Видимо, заезжий рассказчик и в самом деле был очень хорош.

Не утерпев, я поднялся, прокрался через деревню, поближе к месту, где собрались люди. Там уже все свечи погасли. И что-то большое, белое осторожно волокло по земле большой мешок с собранным рисом. Чудище пришло послушать кайдан? И сцапало брошенный рис? Но разве чудища рисом питаются?

Отступил назад, зашуршав попавшейся под ноги травой. Большое мохнатое, белое существо ростом с дом остановилось, обернулось ко мне. И взглянули на меня два огромных красных глаза, светящихся в темноте. Они, кстати, осветили и широкую вытянутую морду, длинные острые клыки, обнажённые в усмешке. Я ойкнул, у меня подкосились ноги. Чудище размахнулось завязанным мешком и запустило его в меня. С трудом успел перекатиться в сторону. Когда вскочил, оно уже оказалось около меня, закрыло мне рот пушистой лапой с длинными когтями. И потащило в лес, зажав в подмышке другой лапы. А в зубах тащило мешок с рисом, на закуску.

Долго несло меня неведомое существо. Я уже успел помолиться всем богам, которых знал, да и с семьёй мысленно попрощался. Обнаружил, что в этот миг я даже Такэру люблю. И вырываться пробовал, да уж очень ослаб за голодный день. И с рождения особой силой не отличался. Может, то кара от богов, которых вчера страшно оскорбил, вслух усомнившись в их существовании?

Наконец чудище остановилось, осторожно опустило меня на землю. Поставило рядом мешок. И обернулось барсуком.

— Ты, я так думаю, голоден, дружище? — насмешливо поинтересовался Акутоо. — Я предлагаю тебе поужинать вместе со мной.

Оправившись от потрясения, осторожно спросил:

— А ты надул ещё несколько десятков человек?

— Так ведь они сами согласились мои кайданы послушать, — фыркнул обманщик. — Сами рис принесли.

— А ты под конец обернулся чудищем — и они разбежались. Ты это с самого начала задумал!

— Чудищем быть не обязательно, достаточно просто иметь мозги! — заявил зверь самодовольно.

Ворчу:

— Раз ты такой умный, обернулся бы во что-то большое и сильное, когда в яму попал!

Он смутился:

— Я бы с радостью, да только под ямой талисман закопали, а над ковриками, которыми её изнутри обложили, читал молитву добродетельный буддийский монах. Так что, попав в ловушку, свой дар потерял.

Фыркаю:

— Наверное, ты когда-то облапошил и охотников, и этого почтенного монаха.

— Может, то кара богов, — смиренно произнёс обманщик. — Ты подожди меня здесь, я за посудой сбегаю в нору. В гости приглашать не буду. Я как-то в пору самого расцвета юности пригласил к себе старшего братца в гости, ушёл вместе с ним на охоту, так этот подлец вернулся тайком и все мои припасы на зиму сожрал!

— Ладно, тут тебя подожду.

Лес, тем более в такое время, не самое приятное место, но уж очень мне хотелось кушать. Конечно, было немного неловко есть рис, вытянутый у крестьян обманом, но Акутоо успокоил меня тем, что он эту еду заработал. Истории Злодей очень старательно рассказывал.

Барсук сбегал за мисками, палочками для еды, горшком с водой. Мешок с рисом он с собой носил, хотя ему с ушибленной лапой это было очень неудобно: зверь боялся, что я его добычу заберу и сбегу. Ну да тут не только жадность его сказалась, а грустный опыт.

Акутоо ещё и камень притащил. Плюнул на камень, чиркнул им по земле. Положил в выкопанную ямку — и над камнем вспыхнуло пламя. Сверху барсук деловито поставил горшок с рисом и водой. И уселся, подперев длинную мордочку здоровой лапой, ожидая, когда рис приготовится. Я поинтересовался:

— А кого ты обманул, чтобы доставить этот необыкновенный камень?

— Да никого, как ни странно, не надул! — рассеянно отозвался Акутоо, разглядывая плавающие сверху рисовые зёрна. — Мы с одним милым демоном играли в го. Уговор был, что победитель платит какой-нибудь вещью. А я в го превосходно играю. Я как-то в монастыре жил. Притворялся странствующим монахом. И меня настоятель играть научил. С ним иные монахи играть не хотели, смущались. Мол, не достойное это дело для монахов — играть в шашки. А демон давно уже не играл, видно навыки подрастерял. Может, и не умел вовсе. А ему хотелось хоть с кем-то пообщаться и поиграть. Да, наверное, он и вовсе не умел, но по болтовне соскучился…

— А разве демонам так необходимо разговаривать?

— Этот они какой-то странный. Ему и говорить необходимо. Да с другими демонами у него общих тем не было.

Мы сонно посмотрели на горшок с рисом. Засыпать я боялся. Вдруг усну, а он пожадничает, слопает всё. И утром как проснусь ни мешка с рисом, ни риса, ни барсука уже не будет. Да и звёзды были уж очень хороши, а я их больше уже не увижу.

Акутоо наскучило молча сидеть: и он принялся хвастаться своими «подвигами». Если не обращать внимания на то, что во всех историях самым смелым, умным и сильным оказывался именно он, слушать его было забавно. Барсуки — те ещё хулиганы. Наверное, в проказах и пакостях они уступят только лисам. Но о лисах Акутоо даже не упоминал, наверное, кицунэ его часто обманывали, а признаваться в поражениях плут не хотел.

И рис никогда мне таким вкусным не казался, как приготовленный на волшебном огне. Поначалу я косился на еду с опаской, всё-таки огненный камень принадлежал когда-то настоящему они, но голод — лучший повар. К тому же, редко когда мне удавалось наесться до отвала. Оборотень-обжора затеял готовить ещё один горшок, но я до новой порции не дотерпел: уснул, сжимая пустую тарелку и прислонившись к тёплому чистому мохнатому боку барсука. Всё-таки Акутоо вернулся ко мне, угостил. Значит, не такой он и Злодей, каким прикидывается. И, похоже, у меня наконец-то появился друг…