Две тысячи журавлей

Елена Юрьевна Свительская, 2020

Япония, 18 век. Юуки – хилый крестьянский мальчишка, мечтавший окрепнуть и стать опорою своей семьи. Вот только жизнь занесла его далеко от родных мест. Одиноким бродягою стал, никому не нужным. Всё, что осталось у него – подарок от ками: способность видеть богов и чудовищ. Но жизнь на границе миров – это не только дар, но ещё и проклятие. Нелюди не все дружелюбны, да и сил повлиять на них у Юуки нету. Как ему выжить и вернуться домой?

3-ий Синий

Кто-то легко коснулся моего плеча. Протерев глаза, сел, посмотрел на разбудившее меня существо. Это оказалась узкоглазая женщина странной наружности: несколько рук, на лбу круглая шишка, мочки ушей свисают почти до самых плеч, длинные волосы собраны в высокий пучок на затылке, тело закутано в длинную белую ткань, со складками спадающую до земли. Две обнажённых руки её поддерживали длинные, узкие свитки, одна задумчиво приглаживала толстую длинную прядку чёрных волос, выбившихся из причёски, четвёртая её рука изящно поддерживала лютню, пятая рука — осторожно и грациозно перебирала струны, шестая — зависла над моим плечом, видимо, чтобы растормошить меня, если вздумаю заснуть, а седьмая и восьмая руки грели ладони под солнечными лучами. Кожа незнакомки была непривычно смуглой, а глаза — необыкновенно мудрыми и добрыми, такими ласковыми, что я засмотрелся в них и забыл обо всём на свете.

— Здравствуй, Юуки, — тепло приветствовала меня женщина.

— Здравствуйте… — тут меня наконец-то настигло понимание. — Здравствуйте, богиня Каннон!

— Говорила я нынче ночью с Сироиси-куном: он мне о тебе много-много разного рассказал, — она задумчиво улыбнулась, сыграла на поющих струнах ещё несколько чудных звуков. — Никогда ничего не просил с тех пор, как его душа рассталась с телом, молчал, а нынче пришёл ко мне, плачущий, да сказал: «Помоги, о милосердная богиня Каннон! Я не за себя прошу, за правнучка моего. Уж сколько у меня правнуков ни есть, а такой появился впервые: не чванливый, добрый. А я, говорит, увы, божество простое, не всесильное. Всего-то и мог, что подарить ему один день, дабы он мог на мир посмотреть, какой давно уже разглядеть мечтал. И, увы мне, старому, — и такая мука отразилась в его глазах, — я ему больше подарить не могу. А он и не требовал больше: правнучек мой обрадовался и этой крохе. Да не только порадовался, он ещё и несколько часов этого дня провозился с попавшим в западню обманщиком, так, что полностью мой дар и использовать-то не сумел. И понимал, что более дня чудо то не продлится, а потратил драгоценное время на спасение никчёмной животины. О, если бы мог я ещё что-то подарить правнучку моему милому! О, если бы я только мог!».

Так значит, Сироиси-сан до того меня любит, что дерзнул обратиться к могущественной богине, клянча для меня новое чудо!

Я упал на колени, взмолился:

— О, благая богиня! Не сердись на моего духа-предка, не наказывай его! Мне хватило и одного дня. Он и один был прекрасен, да и хорошего должно быть мало: если бы Сироиси-сан подарил мне хорошее зрение на всю жизнь, я бы рано или поздно охладел к его подарку, перестал радоваться, смотря на мир! Боюсь, мог из жадности потребовать что-нибудь ещё, если не все блага сразу! А так я целый день смотрел на окружающее меня пространство и ликовал. Это был самый сладкий, самый лучший день из всех, которые мне выпадали!

Каннон долго молчала, тихо перебирая струны, и лютня её играла мелодию грустную и трогающую душу. Наконец богиня заговорила:

— Многое из того, что могло бы принадлежать тебе, досталось другим. Только нет у тех той драгоценности, которая есть у тебя. Потому, не имея ничего, ты можешь обрести всё. Не сердись на жизнь, что родился таким, Юуки.

— Не буду. Только вы, пожалуйста, не гневайтесь на Сироиси-сан! Он не хотел вас сердить, просто хотел подарить мне побольше.

Женщина рассмеялась. Смех её звоном сотен металлических колокольчиков рассыпался по равнине и зеркальному озеру около неё.

— Прав был Сироиси-кун. А, впрочем, тебе не обязательно это знать.

В её свободной руке появился лотос: белоснежный, чистый, благоухающий. Смотря на него, трудно было поверить, что этот цветок вылез из мрака, из грязного ила и родился таким прекрасным и сильным, что достиг света и кажется теперь небесным цветком. А потом лотос засверкал столь ослепительно, что я невольно зажмурился, не в силах выносить это сияние.

***

— Нет, вы только посмотрите на этого сопляка! — задребезжал у меня над головой смутно знакомый голос. — Дрыхнет, как ни в чём ни бывало! Если я ещё с час прожду, пока он наконец глаза продерёт, сдохну с голода!

Широко распахнув глаза, увидел склонившегося надо мной барсука.

— Ну, ты проснулся, значит, на тебя никто исподтишка теперь не нападёт, — зверь вмиг повеселел. — Значит, я теперь могу спокойно найти уютное местечко и поесть.

Почему-то первым у меня проснулся желудок, а не голова. Дождавшись, пока недвусмысленный звук, шедший из глубины моего тела, ненадолго стихнет, попросил:

— Дай мне ещё немного риса, пожалуйста! Дома мне сразу и поесть не дадут: наверняка мама всё ещё на меня злится.

— Вот ещё чего! — рассердился оборотень. — Если я буду со всякими делиться, то до зимы не дотяну!

Теперь разозлился и я.

— А кто тебя вытащил из ловушки с магическим талисманом? Благодаря кому ты смог ночью наесться риса?

— Я их надул, слышишь ты? Я! — барсук поднялся на задние лапы, угрожающе навис надо мной. — Иначе бы и рису никакого у меня не было! А ты должен быть мне благодарен, что я тебе такую прорву еды столь милосердно отвалил!

Вскакиваю на ноги, ору:

— Тебя следовало бы назвать Жадиной, а не Злодеем!

— Это не жадность: это рассудительность и бережливость! — прошипел зверь.

— Да у тебя ж ещё целый мешок!

Акутоо поспешно спрятал упомянутый мной предмет за спину. Впрочем, мне короткого взгляда хватило, чтобы понять: мешок по-прежнему был пухлым от наполнявшего его рисового зерна.

Угрюмо отвернулся от скряги. И замер растерянно, не понимая, что же случилось с миром: окружающее меня пространство заметно изменилось. Запоздало понял: круг, в котором я ещё мог худо-бедно видеть, расширился. Ещё на десять-двадцать шагов: с непривычки так сразу и не высчитать. Тогда подошёл к барсуку вплотную — тот поспешно поднял мешок над головой, чтобы мне было не дотянуться — и развернулся к зверю спиной, отступил от него на пять широких шагов. Сзади послышался вопль. Резко развернулся: скряга не удержал рис — и мешок плюхнулся ему на голову, распластав по земле. Теперь из-под мешка торчали только лапы и голова Акутоо. Подбежал к пострадавшему другу, схватился было за мешок, дабы стащить в сторону, помогая барсуку освободиться.

— Убери руку, а то загрызу! — прохрипел полузадавленный оборотень, которому дороже собственной жизни и здоровья оказался большой мешок с едой.

Отступил от него на десять шагов и насмешливо крикнул ему:

— Был бы умным — и обратился бы во что-то большое.

Акутоо помедлил мгновение, потом превратился в большого чёрного медведя, столкнул с себя мешок, поднялся на задние лапы, прижал к себе свою драгоценность:

— Мой рис никому не отдам!

Полюбовался на яростно сверкавшие глаза друга, на белоснежные клыки, открывшиеся в оскале. Отступил ещё на пять шагов. Ничего не изменилось. Отступил ещё настолько же: медведь помутнел. Приблизился на четыре шага. Отступил на три. Приблизился на два. И радостно подсчитал в уме: мне теперь чётко видно окружающее пространство примерно на семнадцать шагов! Значит, милосердная Каннон, тронутая горячей мольбой Сироиси-сана, тоже сделала мне подарок. Только не понятно, насколько часов или дней. А впрочем, не важно!

Я радостно подпрыгнул и заорал во всю глотку.

— Свихнулся от голода, — задумчиво произнёс Акутоо, но спасать меня при помощи еды не торопился.

Может быть, он не такой плохой, каким кажется. Кто знает? Возможно, единственное, с чем барсук не в силах расстаться — это еда. Он лишь немного накормил своего спасителя, но это же может говорить не только о его жадности, а о том, что иногда, в особых случаях, Акутоо способен расстаться с чем-то дорогим ради кого-то. Только не каждому выпадет честь отведать угощение этого оборотня, так что мне полагается гордиться. И вообще, пора бы мне вернуться, а то, родители, брат и сёстры уже волнуются.

Отец очень холодно взглянул на меня, когда я пришёл к родному дому. Мать и вовсе побила. Про насмешки Такэру, которые тот бросал мне исподтишка, пока я покорно стоял у двери, не смея войти внутрь, молчу. Жаль, что моей милой Асахикари досталось из-за меня: младшая из сестёр пыталась накормить меня едой, припрятанной утром.

Мама только к вечеру смилостивилась, наложила мне немного овощей в миску и выставила еду на улицу. Ещё пару ночей я спал вне дома, не смея нарушить запрет моей родительницы. А потом всё наладилось. Не сказать, чтобы дети, прежде донимавшие меня, перестали издеваться надо мной. Нет, они вели себя как раньше, только теперь, с даром доброй богини, я мог разглядеть мучителей прежде, чем они приблизятся ко мне, так что временами успевал спрятаться или сбежать. Да и возможность увидеть большую часть мира, чем ту, которую мог разглядеть прежде, наполнила мою жизнь новыми красками.

О подарке Каннон я умолчал. Во-первых, теперь у меня было преимущество перед неосведомлёнными об этом ребятами, во-вторых, если бы я рассказал, то рано или поздно мой счастливый рассказ перешёл бы в хвастовство. Быть может, тогда бы потерял этот дар, а этого мне не хотелось.

Спустя несколько дней после ссоры с Акутоо — тот до сих пор так и не вернулся — я рано утром брёл по деревне. И увидел избитого барсука, привязанного к старой сливе. Сердце моё испуганно сжалось. Уж как ни злился на жадного оборотня, а гибели ему не желал. Потому бросился к измученному побоями зверю, стал развязывать державшую его верёвку. Прежде, чем распутал последний узел, понял, что барсук не тот: уж слишком большой, старый, но не остановился. Не хорошо дарить надежду, а потом отбирать. Это как поклясться своей честью, а потом унизить себя, запятнать невыполнением обещания.

Полностью развязать пленника не успел: вернулся крестьянин, поймавший его. Барсук сумел сбежать, волоча за собой верёвку, которую я не успел отвязать от его левой задней лапы. Охотник до того разозлился, что бросился на меня, а не вслед за добычей. Если бы на мои крики и брань мужчины не прибежала Аса-тян, если бы сестрёнка не рванулась ко мне, не накрыла своим телом, приняв на себя сильный удар, кто знает, может, меня бы в тот день забили до смерти.

— Беги, Юуки! — отчаянно закричала сестра, что есть силы вцепившись в ногу взрослого и сильного мужчины. — Беги, меня он не тронет!

С трудом оторвал малышку от разъярившегося крестьянина:

— Дурочка, он же тебя до смерти забьёт!

— Нет, он меня не тронет! — Асахикари заплакала. — А тебя убьёт! — вывернулась из моих слабых рук, заслонила меня своим маленьким худеньким тельцем. — Брата убивать не дам! Убейте лучше меня!

Я заплакал, потрясённый её смелостью и любовью ко мне, никчёмному болезненному мальчишке, который ничего кроме бед ей до сих пор не принёс. Даже чудо себе присвоил, а о ней ни Сироиси, ни Каннон не заикнулся. И пусть меня убьют, мерзавца эдакого!

Умоляюще посмотрел на охотника, попросил:

— Если вы мужчина — накажите виноватого. И не смейте прикасаться к моей сестре! А то я вас зарежу!

— Да ты от десятка моих ударов загнёшься! — усмехнулся мужчина.

Закричал:

— Если вы посмеете тронуть мою сестру, то после смерти я стану призраком и буду следовать за вами, пока не сведу вас с ума!

Охотник растерянно посмотрел на меня, потом расхохотался. И ушёл. Мы с Аса-тян ещё долго стояли, прижавшись друг к другу и дрожа.

Потом сестрёнка убежала домой, к матери, а я заковылял в лес, смотреть, добрался ли до него спасённый мной зверь. У толстой криптомерии обнаружил брошенную верёвку, с пятнами подсохшей крови, но самого барсука не нашёл. Толстый бамбук лениво шелестел листьями над моей головой, сопротивляясь солнечному свету. Я долго стоял, вслушиваясь в звуки бамбуковой рощи, но беглец не выдал себя: не то спрятался, не то не перенёс испытаний.

Долго бродил, но так и не нашёл ни живого барсука, ни мёртвого. А потом неожиданно столкнулся с самураем, бесшумно вынырнувшим мне навстречу из полумрака.