Повседневная жизнь русского средневекового монастыря

Елена Романенко, 2021

Можно ли приоткрыть завесу тайны над жизнью средневековых русских монастырей? Казалось бы, этот удивительный мир, в котором самое настоящее, потрясающее воображение чудо становилось явлением обыденной, повседневной жизни, давно ушел в небытие, став достоянием истории. Но остались списки древних житий, уцелели стены и башни некогда разрушенных, но возрождающихся ныне обителей, сохранились подлинные вещи, принадлежавшие святым отцам и насельникам многочисленных русских монастырей… В книге, предлагаемой вниманию читателей, предпринята первая в нашей исторической литературе попытка воссоздать подлинный мир средневекового русского монастыря во всем его богатстве и многообразии. Новое издание книги существенно доработано автором.

Глава 2. «Начальники» обителей

Основание монастыря в необжитом и безлюдном месте, в «дикой пустыни», всегда становилось настоящим подвигом. Весь риск неизведанности, непредвиденных случайностей, угрозы для жизни «начальники», то есть основатели, монастырей изведали в той же мере, как и первооткрыватели неизвестных и далеких земель.

Авторы житий обычно избегают бытовых, житейских подробностей в рассказах о начале монастыря. Одно из немногих драгоценных свидетельств мы находим в автобиографической повести преподобного Мартирия Зеленецкого. Ради уединенной молитвы он ушел из обжитого монастыря в Великих Луках, где подвизался несколько лет. Вместе с ним на поиск спасительной пустыни отправился некий повар из той же обители, который не был монахом. Они покинули монастырь тайно, когда началась вечерня. Был канун праздника в честь Собора Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных (8 ноября). В монастыре освящали новый храм во имя Архистратига Михаила, а преподобный Мартирий вместе со своим другом уходил все дальше от обители. За ночь беглецы прошли 60 поприщ (около 54 км). Всю ночь шел снег, и к утру его нападало «в колено». Наконец преподобный Мартирий нашел пустынь, которая ему понравилась. Друзья захотели поставить здесь небольшую «хижину», но мох из-под снега достать было невозможно и мшить стены оказалось нечем. Пришлось выкопать в глинистом берегу реки землянку и покрыть ее еловыми лапами. Через некоторое время преподобный Мартирий послал своего друга разыскать какое-нибудь селение, чтобы достать лопату. Но друг больше не вернулся к Мартирию, а только попросил некоего крестьянина отнести ему лопату. И преподобный Мартирий остался в своей землянке один.

Что реально означало жить в такой пещере, современному человеку трудно себе представить. В 1927 году русский писатель Б. К. Зайцев побывал на Афоне, где видел пещеру, в которой святой Петр Афонский провел целых 53 года в полном одиночестве. Ныне, заметил Зайцев, никто не живет в этой пещере из-за страшного холода зимой, а дерзающие замерзают и погибают^[8]. Вряд ли кто, наверное, сейчас смог бы жить также в пещерах преподобных Мартирия Зеленецкого, Кирилла Белозерского, Нила Столобенского и других «начальников» русских обителей. Даже тогда это было под силу далеко не всем. Из Жития преподобного Александра Ошевенского известно, что вместе с ним в каргопольские леса пришел некий брат, которого благословил игумен Кирилло-Белозерского монастыря в помощь Александру. Когда наступила зима, брат покинул преподобного, не вынеся такого «жестокого пребывания» и «не имея никакого покоя» (никакого комфорта — сказали бы мы сейчас).

Нелегкой оказалась эта зима и для самого преподобного Александра. Видимо, поэтому свой рассказ о поселении преподобного на Каргополье автор Жития заканчивает замечательным гимном весне. Его радостное эмоциональное настроение вырывается за рамки обычно сдержанного житийного канона. Воспевая весну, средневековый писатель использовал цветистое Слово святого Григория Богослова на новую неделю и на весну^[9]. «Зимному же времени минувшу, весне убо наставше. Все же добрейши и краснейши бывает. Ныне небо светлейши, мгле отъемьшеся. Ныне мраку отшедшу, свету восиявшу. Ныне же ветри бурнии, быстро дыхание движуще по воздуху, снеготучнии облацы раздирают и разнашают. И небеса прозрачнейши бывают. Ныне солнце на высоту восходит, и теплоту являет, и студень отгоняет, и ледове растают, и землю согревает. Ныне ж реки и источники быстро истекают, силнейши изливаются, своих уз отрешившеся, и жажу (жажду. — Е. Р.) всея земли напояют. Ныне земля радуется, тяготы снежныя избывше. Веселит же ся, жажю своя наполняя, и сеяное в ней жито с прибытком возвращает и всякия овощи плодит, и сады, и траву растит, и цветы различныя украшает. Ныне древеса листвие изращают и теми одеваются и красуются. И вся тварь обновляется и веселится. И всяко животно радуется и славит Создавшаго и прославляет Творца своего. Ветхая мимоидоша, и быша вся новая (2 Кор. 5: 17). И оттоле цветяше место Христовою благодатию и молитвами преподобнаго отца Александра»^[10].

Три игумена сменилось на Соловках, прежде чем настоятелем стал преподобный Зосима. Его Житие рассказывает, что сначала новгородский архиепископ святитель Иона поставил сюда некоего Павла, потом Феодосия, однако оба покинули Соловки, не вынеся «пустынного жительства». Зима была серьезным испытанием для подвижника, она становилась еще одним аскетическим монашеским подвигом, в его специфически русском варианте.

«В противоположность впечатляющей красоте восточных пустынь или сирийских гор русская природа исполнена грусти и печали. Она не обещает отшельнику мистических наслаждений. Равномерная смена времен года, медленное умирание и неизменное возрождение природы призывают его к спокойной равномерной работе и терпению всех трудностей. Его делание — молитва, смирение, пост и отречение от мира — главное средство русского аскетизма. Возрождение природы от зимних оков аскет понимает как подобие собственного освобождения от грехов, как второе рождение для вечной жизни в Боге»^[11].

Но кроме нестерпимых морозов подвижников ожидали на новом месте лесные пожары, дикие звери, разбойники и «бесовские страхования». «Случилось однажды Павлу (Обнорскому. — Е. Р.) выйти из келлии и походить по пустыне; когда же он возвратился, увидел келлию свою разметанную до основания; страх человеческий внезапно объял его, и он бежал к преподобному Сергию (Нуромскому. — Е. Р.) рассказать свою печаль; но Сергий, более опытный в деле духовном, уразумел, что это только мечтание бесовское, и сказал Павлу псаломское слово: “Бог нам Прибежище и Сила (Пс. 45: 2), иди, брат мой Павел, ты обретешь келью свою неразрушенною”. Поверил духовному отцу своему отшельник и, возвратясь, действительно нашел келлию неповрежденною»^[12].

Житие преподобного Кирилла Белозерского рассказывает, как преподобный, расчищая землю под огород, задумал сжечь хворост. Внезапно подул сильный ветер, вокруг стеной встало пламя, от дыма было ничего не видно, и он не знал, куда бежать. Только чудо спасло преподобного от «напрасной» смерти. В другой раз он ходил по лесу и так захотел спать, что не мог стоять на ногах. Побеждаемый сном, он лег на землю и уснул. Но вдруг услышал голос, настойчиво говоривший: «Беги, Кирилл!» Проснувшись, преподобный быстро отпрыгнул с того места прочь. И тут же большое дерево упало туда, где только что лежал святой.

Преподобный Никодим, пустынник Хозъюгский, однажды отправился за водой на реку. Вдруг на берегу он увидел лежавшую мертвую женщину в красном одеянии. Сотворив крестное знамение, преподобный ударил палкой по женщине, и оказалось, что это всего лишь гнилое бревно. Келья преподобного находилась на самом краю болота, неподалеку от реки Хозъюги, потому весной или во время сильных дождей святому Никодиму не раз приходилось спасаться от наводнения на крыше, но всякий раз вода отступала по его молитве.

Буквально несколькими штрихами автор Жития рисует нам непостижимую для обычного мирского человека картину жизни этого святого. Его келья была так мала, что в ней мог поместиться только один человек. Преподобный почти не спал. Когда же он изнемогал на молитве, то стоял, поддерживая себя веревками, обвязанными вокруг тела. В таком положении он и дремал, выполнив свое дневное молитвенное правило, и только иногда позволял себе присесть^[13].

Чем же питались русские подвижники? Из древних патериков известно, что египетские отшельники съедали лишь горсть фиников на закате солнца. Русский путешественник Василий Григорович-Барский, побывавший на Афоне в 1725–1726 и 1744 годах, подробно описал условия жизни святогорских иноков, в том числе и отшельников, живших одиноко в горах. На Афоне, писал он, круглый год растут съедобные каштаны, из которых даже можно выпекать хлеб. На Руси, где более полугода длится зима, нет афонских каштанов и египетских фиников. Русские монахи корчевали лес и возделывали небольшие огороды под овощи. Какие?

В Житии Никодима Хозъюгского сказано, что он сеял репу и еще ловил рыбу «малой удицей» (небольшой удочкой). Первое время он принимал коровье молоко, которое ему посылали из монастыря по праздникам. Но потом отказался от употребления молока «воздержания своего ради». Прежде чем есть рыбу, преподобный всегда сначала выдерживал ее, пока она не покрывалась червями, чтобы не впасть в грех чревообъядения. Показательно упоминание репы в Житии Хозъюгского пустынника. В разные времена для крестьян северных губерний (Олонецкой, Архангельской) репа неизменно оставалась основным после хлеба и рыбы продуктом питания. Капуста здесь не росла, она практически не свертывалась в кочни, а горох вызревал очень мелкий. Даже репу сеяли обязательно на «палах» — выжженных участках леса. Только там эта неприхотливая культура давала хороший урожай^[14]. Репу можно было варить, парить, печь, кроме того, из нее готовили репный квас, а листья и квасная репная опара шли на корм скоту. Как тут не вспомнить незатейливую народную «Сказку про репку», в которой, тем не менее, отразилась вековая мечта вырастить этот овощ таких необъятных размеров, чтобы накормить им и бабку, и дедку, и внучку, и жучку — всех на свете.

В житиях есть свидетельства, что некоторые святые там, где позволяли природные условия, сами выращивали хлеб. Преподобный Александр Куштский, копая мотыгой землю, сеял яровой хлеб. А преподобный Симон Воломский, живший на реке Кичменге в устюжских лесах, в первый год своего поселения на Волмах ходил по окрестным селениям и просил семян на посевы овощей и зерна. Отшельником он прожил пять лет, питаясь скудными урожаями со своего поля и огорода^[15].

На Русском Севере также обязательно выращивали лук и чеснок как главное средство в борьбе с цингой. Даже в XIX веке эта смертоносная болезнь представляла собой реальную угрозу для иноков. Так, в конце 90-х годов XIX века восемь монахов из Артемиева Веркольского монастыря на реке Пинеге в Архангельской области попытались освоить новое место к северу от обители и создать там скит, но семеро из них умерли от цинги. Некоторым подспорьем для подвижников были, конечно, грибы и ягоды, которыми изобилуют северные леса. Но хлеба всегда не хватало или не было вовсе. Поэтому подвижники часто голодали. Соловецкий остров славился как «добрый и благоугодный» для жизни монахов. На острове росли разнообразные ягоды, грибы, в озерах водилось множество рыбы. Но когда преподобный Зосима остался здесь зимовать без муки и масла, которые преподобный Герман не успел привезти с материка, он пережил сильный голод и чудом остался жив.

В Житии преподобного Герасима Болдинского рассказывается, что он, часто подолгу не имея куска хлеба, повесил при дороге «кошницу» (корзину), и прохожие опускали в нее хлеб — милостыню для святого. Также и нищие, шедшие этой дорогой, питались из кошницы преподобного Герасима.

Монахи, жившие не очень далеко от крестьянских поселений, обычно занимались каким-нибудь ремеслом и меняли свое рукоделие на хлеб и другие продукты. Мартирий Зеленецкий, живя в своей землянке, плел лапти из лыка («калиги лычны») и посылал их с неким крестьянином в село. Взамен жители того села отправляли подвижнику хлеб или другие продукты, а он за них молил Бога. Дионисий Глушицкий делал «спириды» (корзины), работал в кузнице и так питался от труда своих рук. А кроме того, преподобный еще писал иконы. По преданию, именно он написал прижизненный образ святого Кирилла Белозерского.

Обычно жития умалчивают о том, какие муки голода испытывали подвижники, обосновываясь на новом месте. В Житии Александра Свирского есть рассказ самого преподобного о годах своего отшельничества. Его сохранил боярский сын Андрей Завалишин. Он имел поместье на реке Свирь и любил здесь охотиться. Однажды во время охоты на оленя Завалишин углубился в чащу леса и увидел келью отшельника, так он познакомился с Александром Свирским. Подвижник рассказал ему, что уже семь лет живет в этой келье, не видя лица человеческого. Изумленный Андрей спросил его, чем же он питался все эти годы. Преподобный Александр ответил, что ел он «былие» (траву), росшее в лесу, которое смешивал с «перстью» (землей), хлеба же не имел никогда. На следующий вопрос Завалишина, как он мог перенести такое, подвижник сказал, что сначала он сильно страдал «утробой» и сердечными болями, так что даже катался по земле. А потом посланный от Бога ангел исцелил его.

Что же за «былие» ели отшельники, чтобы выжить в наших северных лесах? Кирилл Новоезерский, по свидетельству его Жития, питался болотной травой «вахтой», сосновой корой и грибами^[16]. Пустынники, жившие на Анзерском острове, употребляли в пищу «мох белый, квашеный с брусникою». Белый мох и корни «вахты» упоминаются в Повести об отшельнике Феофане, подвизавшемся на Анзере во второй половине XVIII — начале XIX века. Его ученик Климент делал хлебцы из смеси «вахты» и березовой коры, предварительно истолченной в муку^[17]. Процесс приготовления пищи анзерского отшельника Андрея выглядел следующим образом. В его пещерке стояли четыре «сошки» (небольшие бревнышки), на которые были положены две доски. На этом импровизированном столе стояли два «корытца». В одном из них находилась вода, в другом подвижник вымачивал особую траву, которую ему показал некий «светообразный муж»^[18]. Этой травой пустынник Андрей питался 58 лет. Все эти сообщения житий и повестей можно было бы посчитать «топосами», устойчивыми образами, кочующими из жития в житие. Но есть и документальные свидетельства. Например, послание святителя Нектария (Теляшина), архиепископа Сибирского и Тобольского. Будущий святитель был сыном крестьянина патриаршей Осташковской слободы и еще в детстве поступил в Нило-Столобенскую обитель. Два года он обучался в монастыре грамоте и правилам иноческой жизни, потом принял постриг, стал иеромонахом, а затем и настоятелем монастыря. Но в 1636 году вопреки своему желанию игумен Нектарий был посвящен в архиерейский сан и возведен на Сибирскую кафедру. Через три года он попросил царя Михаила Феодоровича вернуть его в родной Нилов монастырь. В прошении он писал: «Како мне забыти труды и раны, и глад, и жажду, и наготу, и босоту? И до смерти мне надобно помнить: какова милость Божия надо мною грешным была в Пустыни, и что мы кушали: вместо хлеба траву папорть и кислицу, ухлевник и дягиль, и дубовые желуди, и дятлевину, и с древес сосновых кору отымали и сушили и, с рыбою смешав, вместе истолкши, а гладом не уморил нас Бог?»^[19].

Замечателен подвиг и первого монаха Столобного острова — преподобного Нила. Он переправился на остров в 1527/28 году, перезимовал в пещере, а с наступлением весны построил келью и часовню. Питался преподобный желудями, травами и возделывал землю своими руками. Иногда принимал подаяния от окрестных жителей. Проводя дни и ночи в трудах и молитвах, он не позволял себе присесть или прилечь даже на малое время. А при крайнем изнеможении стоял, опираясь руками на деревянные крючья, вбитые в стену его кельи.

Похожим было пребывание на Демьяне озере другого русского отшельника — святого Никандра Псковского. Он никогда не просил милостыни, питался только тем, что боголюбивые люди приносили сами, а недостаток в пище восполнял все тем же «былием и ужем»^[20]. В беседе с диаконом Петром из Порхова преподобный Никандр однажды рассказал о своих страданиях: «Три года я болел («пренемогал») ногами, а теперь обрел отраду». Когда Петр посмотрел на ноги святого, то увидел, что кости его голеней почти обнажились, а мягкие ткани «отпадоша от ногу его»^[21].

Часто, когда обители были уже устроены, подвижники становились жертвами разбойничьих нападений. Причин, как правило, было несколько. Иногда сами святые селились среди разбойничьих «вертепов», чтобы отвратить разбойников от греха. Так обыкновенно поступал преподобный Герасим Болдинский. Он жил среди разбойников, которые грабили и убивали людей на дорогах. Разбойники избивали преподобного, связывали его и таскали по колючим кустарникам, бросали в воду, говоря при этом: «Уйди, монах, от места сего, а не то умрешь злою смертию».

Нередко разбойники нападали на монашеские поселения, думая, что найдут здесь множество богатств. В один из дней на одинокую келью святого Никандра Псковского напали грабители. Они забрали единственное богатство подвижника — иконы, а самого связали и сильно избили. Один из нападавших даже ударил его копьем. Возвращаясь назад со своей небольшой добычей, разбойники заблудились в лесу. Три дня и три ночи они бродили, тщетно пытаясь найти дорогу. Изнемогая от голода и усталости, они стали роптать на святого, которого сами же и обидели: «Себе не смог помочь своей молитвой и нам не может». Переправляясь по дереву через реку Демьянку, роптавшие разбойники сорвались вниз и утонули. Двое же со слезами возвратились к святому и поставили иконы в красном углу его кельи, умоляя преподобного о прощении. Святой накормил их, чем смог, указал дорогу и отпустил с миром^[22].

Похожая история, произошедшая с преподобным Иовом Ущельским, закончилась трагично. 5 августа 1628 года на монастырь преподобного Иова (на реке Мезень в Архангельской области) напали разбойники. Вся братия была на уборке сена, и преподобный остался в монастыре один. Пытаясь узнать, где спрятаны монастырские богатства, разбойники жестоко мучили Иова: били, таскали по земле, жгли огнем и наконец отсекли ему голову. Иноки, вернувшиеся с сенокоса, в ужасе увидели истерзанное тело своего старца. Преподобного Иова погребли на другой день — 6 августа у стены построенного им храма в честь Рождества Христова.

Но чаще всего на подвижников нападали местные крестьяне, которые не хотели, чтобы рядом с их землями и промысловыми угодьями возникали монастыри, так как впоследствии эти земли переходили к обителям. Случалось, что после неоднократных запугиваний они убивали подвижников. Так погиб преподобный Агапит Маркушевский, основатель обители на реке Маркуше в Вологодском крае. Жители соседней с монастырем деревни Каликино убили его и бросили в реку. Монахи нашли своего настоятеля только потому, что его железные вериги всплыли на поверхности воды, как будто были сделаны из легкого дерева.

Таких скорбных повествований можно немало найти в русских житиях. Мученическую кончину за свой монастырь принял преподобный Симон Воломский. Когда к подвижнику собралась братия, он отправился в Москву просить грамоту на землю. Царь Михаил Феодорович повелел отмерить по «десять поприщ» земли на все стороны света от обители и пожаловал их монастырю. Когда преподобный возвратился в обитель, началась распашка земли. Некоторые крестьяне поселились на монастырской земле и стали ее осваивать. Вскоре Симон вместе с иноком Андреем поставил церковь с трапезной и келарской палатой, под трапезной устроили житницу для хранения зерна. Но крестьянам окрестных селений не понравилось процветание обители и они решили извести ее. В один из дней, когда монахи обедали в трапезной, кто-то поджег житницу. Увидев дым, иноки бросились тушить пожар, но не успели, церковь сгорела дотла, удалось спасти только немного зерна. Через некоторое время монахи поставили новый храм, и крестьяне решили действовать по-другому. Три человека подошли к преподобному Симону, когда он был один в лесу и рубил деревья. Сначала они попросили добром отдать им царскую жалованную грамоту. Преподобный отказался. Тогда крестьяне, придавив Симона какой-то «накладой» (видимо, деревянной колодой) и взяв его за волосы, стали угрожать, что они сейчас отсекут ему голову. Святой попросил их подождать, пока он сходит в монастырь и принесет грамоту. Мучители отпустили его. В обители преподобный рассказал братии, что с ним случилось в лесу, иноки побежали в лес, но разбойников уже и след простыл.

Вскоре приблизилось время праздника праведного Прокопия Устюжского. К этому великому дню жители всех окрестных сел и деревень отправлялись обычно в Устюг. Пошли и монахи Воломской пустыни, а преподобный остался в монастыре. Узнав об этом, его враги решили довести свое дело до конца. Ночью они ворвалиь в келью святого и стали мучить его: колоть ножом, прижигать огнем, требуя жалованную грамоту. Преподобный Симон опять попросил их отпустить его, чтобы он сходил в церковь за грамотой. Разбойники обрадовались и отпустили святого. В храме мученик упал на колени перед образом Богородицы и долго молился. После молитвы он приобщился Святых Таин и спокойно вышел на церковное крыльцо. Здесь он сказал убийцам: «Делайте, что хотите». Разъяренные крестьяне еще долго издевались над преподобным, рассекли его тело ножами и только потом отрубили голову. Так 12 июля 1641 года, в возрасте пятидесяти пяти лет, погиб преподобный Симон Воломский. Окровавленное тело мученика несколько дней лежало на земле, но дикие звери и птицы не тронули его, кровь же его запеклась, как камень. Спустя годы на месте мученической кончины святого выросла высокая кудрявая береза «на удивление всем»^[23].

Великим постом 1550 года, в ночь с 5 на 6 марта, на память 42-х мучеников Аморейских, на монастырь преподобного Адриана Пошехонского напали крестьяне села Белого, вооруженные мечами, копьями, луками, стрелами и рогатинами. Во главе разбойников был священник местной церкви, имевший страшное прозвище — Косарь (так называли большой нож, использовавшийся для резки лука). В Житии сказано, что неправедным путем захотел он себе собрать богатство: по его подсказке белосельцы крали в дальних деревнях скот и разное имущество, а потом перепродавали его в других местах. На подмогу белосельцам пришли жители окрестных селений, разбойники выставили караулы у стен обители и у конюшни, чтобы никто не смог послать за помощью.

Увидев вооруженных людей в своем монастыре, преподобный спрятался под дровяником. Но разбойники нашли его там и, накинув веревку на шею, повели в келью. Здесь они прижигали тело преподобного огнем, наносили ножевые раны, спрашивая: «Где животы ваши и статки (имущество. — Е. Р.)?» Игумен Адриан отвечал им: «Животы наши у Всемилостивого Спаса на небесах и статки наши на земле. Ослабьте мне немного веревку, и отдам их в ваши руки». Мучители развязали веревку, и преподобный, достав сосуд с деньгами (корчажец), отдал им 40 рублей со словами: «Нашими статками и этим серебром мы с братией хотели построить большую церковь во имя Пречистой Богородицы». Разбойники, глумясь над ним, сказали: «Мы тебе ее сами сейчас создадим». На что игумен Адриан грустно заметил: «Горька мне ваша церковь и тошно созидание (творение) ваше».

Преподобный попросил отпустить его в Корнилиево-Комельский монастырь, где был пострижен: «Это серебро — ваше, жизнь моя — в ваших руках, статки наши — не у меня в келье. Отпустите меня, Бога ради, братия, в Корнилиев монастырь монашествовать, больше я сюда уже не вернусь и спасу свою душу там, у отца своего Корнилия (преподобного Корнилия Комельского. — Е. Р.)». Но мучители не вняли мольбам старца и, продолжая глумиться, ответили: «Мы сами воздадим тебе шлем спасения (так образно называли монашеский куколь. — Е. Р.) и пошлем тебя к Царю Небесному!»^[24]. Снова накинув ему на шею петлю, они повели игумена из кельи. По дороге преподобный все время молился. Разбойники привязали его к полозьям саней, они двинулись. Так погиб преподобномученик Адриан Пошехонский.

Помимо простой жажды наживы в репликах и поступках белосельцев слышится такая ненависть, какой силам зла свойственно ненавидеть святое. Уходя в одиночку в глухие леса, подвижники были готовы к такому поединку. Каждый из них помнил слова Спасителя: «И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется» (Мф. 10: 22).

После убийства игумена в монастыре начался погром. Разбойники связали и бросили в подполье всех монастырских слуг, а сами побежали к церкви. Выломав замок, они ворвались в храм и прямо через Царские врата — в алтарь. Здесь молились трое учеников преподобного, их силой вытащили в трапезную, связали, били так, что трещали кости, а старца Давида забили насмерть. Из церкви и монастыря забрали всё, что можно было увезти: мед, воск, книги, масло, сосуды, ларцы с монашеским платьем и другим имуществом, из конюшни увели коней и забрали возы. Один из разбойников тайно от других похитил ларец игумена, думая, что там хранились монастырские сокровища. Вскрыв его, разбойник увидел множество икон, «вапов» (красок) и кистей. Он не знал, что игумен Адриан был искусным иконописцем.

Недоумевая о находке, он отправился к Косарю. Увидев ларец, Косарь стал сетовать, что крестьянин взял такую бесполезную вещь, которая, однако, может послужить уликой против них. Он ходил туда-сюда по избе и причитал: «Ни реки, ни пруда у нас нет, не знаю, где спрятать эти святыни». Косарь так надоел причитаниями своему товарищу по прозванию Баба, что тот в сердцах сказал: «Безумный поп, захотел души человеческие губить и разбой творить, а сам не знает, где положить!» У разбойников были заботы и поважнее. Им надо было спрятать тело убитого игумена. В ту ночь его вывезли далеко за пределы монастыря — к заброшенной Ильинской церкви на реке Ухре. Наутро его хотели сжечь. Но кто-то из участников разбоя тайно от своих собратий похоронил святого под церковным помостом, а на месте погребения посадил рябину для памяти.

Только спустя 76 лет — 19 ноября 1626 года — мощи преподобномученика Адриана были обретены у той рябины. Его обитель не только не запустела (хотя разбойники надеялись ее извести и всё растащить «на свое подворье белосельское»), но и распространилась. А грабители получили воздаяние по заслугам: был пойман один из главарей нападения Иван Матренин, на дыбе он дал показания на своих товарищей. Какая участь постигла Косаря, Житие почему-то умалчивает. Но Матренин был повешен, а остальные посажены в тюрьму на срок «до кончины живота», их дома со всем имуществом и землей проданы. Деньги от той продажи — 50 рублей передали в Разбойную избу (Приказ по разбойным делам).

Случалось так, что имена одних и тех же разбойников попадали в разные жития. Такой размах приобретали их преступления. В Житии Дионисия Глушицкого рассказывается, как однажды на его монастырь напали некие Василий Тяжелов и Иван Чурчин и увели семь коней. Правда, разбойники были жестоко наказаны за свое преступление. Они остановились на отдых в поле, там, где веяли хлеб. Внезапно случился пожар. Воры едва сумели спастись, а кони и все награбленное имущество сгорели. В другой раз преподобный Дионисий был жестоко избит и ранен, но остался жив. История с разбойниками, напавшими на преподобного Дионисия, имела свое продолжение. Те же преступники ограбили и убили еще двух лесных отшельников.

В конце XIX века исследователь севернорусских житий священник Николай Коноплев обнаружил в церкви Авнежского монастыря ветхую, еле читаемую рукопись. Это было Житие преподобных Григория и Кассиана Авнежских. Трагично сложилась история их земной жизни. Григорий Авнежский пришел в вологодские леса вместе со своим учителем святым Стефаном Махрищским. На берегу реки Сухоны на диком валуне они служили свою первую литургию, освятив эту землю. Несколько столетий в храме одного из авнежских сел хранился деревянный священный сосуд, который святые принесли с собой для совершения литургии. Через некоторое время к ним пришел местный житель Кассиан, принес в дар свое имущество и попросил постричь его в монахи. Прошло несколько лет, и великий князь повелел преподобному Стефану вернуться в свой прежний монастырь на реку Махру. Иноки Григорий и Кассиан остались жить в Авнежской волости. За десять лет они устроили в монастыре три церкви. Однако, как заметил автор Жития, «местная сторона не была еще просвещена благочестием, здесь царили злоба и зависть». Преподобные Григорий и Кассиан были убиты в своем монастыре.

Читая Житие святых, Н. Коноплев неожиданно для себя увидел в тексте уже печально известные имена «Васьки Тяжелова», названного здесь Каином и «коноловом» (конокрадом) и «Ваньки Чурчина», названного прелюбодеем и «баболовом». Именно они, как оказалось, убили святых Григория и Кассиана. Расправившись с подвижниками, разбойники сами поселились в монастыре, грабя и убивая по всей округе. Наконец местным жителям надоело терпеть это разбойничье сборище. Они подожгли монастырь, разбойники бежали в село Рощино, но и там селяне настигли разбойников, и, видимо, в конце концов они были убиты. «И истребилась память тех злотворцев с шумом», — записал автор Жития. Однако их дурная слава была такой громкой, что имена сохранились в памяти поколений людей.

О нравах местных жителей, среди которых приходилось жить преподобным, выразительно свидетельствует не только Житие святых Григория и Кассиана, но и повесть об обретении их мощей. Прошло несколько лет после гибели святых. На том месте, где они были погребены, стали происходить чудесные явления: огненный столп в виде большой свечи поднимался в ночи над их могилой. По повелению новгородского митрополита Макария над погребением святых была устроена гробница, украшенная иконами и лампадами. Неподалеку же от того места распахал свое поле местный поселянин Гавриил Ушаков. Когда он увидел, что все больше людей стало приходить на поклонение святым, то испугался за свое поле. «Если восстановится монастырь, то я не только не передам село своим наследникам, но и совсем потеряю его», — думал он и решился на преступление.

Гавриил позвал к себе в гости игумена Иоакима и иеромонаха Иринарха из Глушицкого монастыря, подарил им медвежью шкуру и 100 серебреников. И те, помраченные сребролюбием, как говорит автор Жития, пошли вместе с Гавриилом и разорили гробницу святых. Какое наказание постигло самих монахов, неизвестно, но Гавриил впал в безумие, десять месяцев он скитался по лесным чащобам, кричал, как дикий зверь, и едва пришел в себя на могиле преподобных Григория и Кассиана.

Однако не только к этим подвижникам враждебно отнеслась Авнежская волость. Однажды сюда пришел преподобный Дмитрий Прилуцкий. На берегу реки Лежи он поставил церковь в честь Воскресения Христова, но жители Авнеги подняли ропот на святого и сказали ему: «Отче, не угодно нам твое здесь пребывание». Святой Дмитрий навсегда покинул эти земли и поселился близ Вологды, где основал знаменитый Спасо-Прилуцкий монастырь.

Гораздо милосерднее людей, помраченных ненавистью и алчностью, к подвижникам относились дикие звери. В древних патериках есть много рассказов о дружбе святых со львами, гиенами и даже крокодилами. На берегу реки Иордан в Палестине жил один подвижник, который часто останавливался на ночлег в львином логовище. Однажды, найдя двух львят в пещере, он принес их в своем плаще в церковь. «Если бы мы соблюдали заповеди Господа нашего Иисуса Христа, — сказал он, — то звери боялись бы нас. Но за грехи наши мы стали рабами, и теперь — скорее мы боимся их» (Иоанн Мосх. Луг духовный)^[25].

Святость подвижников восстанавливала утраченную райскую гармонию в окружавшем их мире, и хищные звери переставали враждовать с человеком. Преподобный Павел Обнорский, словно птица, три года жил в дупле старой липы. Однажды, когда преподобный Сергий Нуромский пришел навестить своего друга, он увидел такую картину: святой Павел стоял около кельи и кормил птиц, а множество маленьких птичек сидели на голове и плечах старца. Неподалеку же мирно стояли огромный медведь, лисица и заяц и дожидались своей очереди. А страшная гиена (так писал агиограф) кротко ходила вместе с ослом и не нападала ни на кого, по заповеди святого.

В XIX веке остаток липы подвижника хранился в Успенском храме Обнорского монастыря перед иконой преподобного Павла.

В Евангелии есть притча, в которой Спаситель говорит, как человек должен относиться к своей повседневной жизни: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; И Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Мф. 6: 26–27). «Ищите же прежде Царствия Божия и правды его, и это все приложится вам» (Мф. 6: 33–34). Русские святые, стремясь жить по Евангелию, буквально воплощали в своей жизни заповеди Учителя.

Вот описание липы, сделанное А. Н. Муравьевым в 1854 году: «Нельзя было без умиления смотреть на эту необычайную пустынную келлию чудного отшельника, в которой не более четырех аршин в окружности, а в высоту уцелело от нее только аршин с четвертью: такими тесными дверьми подвизался он взойти в Царство Небесное, взирая на птиц небесных, в обществе коих обитал, и надеясь, подобно им, получить себе пищу от Небесного Отца»^[26].

Лесные обитатели становились подчас единственными собеседниками и помощниками преподобных. Так, у Герасима Болдинского был любимый ворон, который охранял кошницу и келью Герасима и громким карканьем всегда предупреждал преподобного, если кто-то приближался к его келье. Однажды некий человек, по прозвищу Куча, бродил в лесу неподалеку от хижины святого. Внезапно он увидел «леопарда» (видимо, это была рысь), выходившего из чащи (агиограф, упоминая экзотичного зверя, хотел сказать читателю, что подвиги русского подвижника ничуть не уступали подвигам древних святых, живших в Палестине и Египте). Куча мгновенно взобрался на дерево и стал наблюдать за происходящим. Рысь приблизилась к кузовцу святого, который был полон хлеба, и, встав на задние лапы, пыталась достать его. Ворон, заметив рысь, стал стремительно летать вокруг зверя, бить его крыльями, когтить голову и в конце концов заставил его уйти ни с чем.

Водил дружбу с «птицами небесными» и преподобный Пафнутий Боровский. Монастырь его стоял в чаще леса, где водилось огромное множество воронов, «черноперых и многоязычных». Преподобный запретил своим инокам трогать птенцов руками или тем более причинять им какой-либо вред. Однажды тем лесом проезжал сын боровского воеводы. Привыкшие к полной безопасности вороны сидели на ветках по обе стороны от дороги и каркали на все лады. Юноша решил позабавиться и, обернувшись, выстрелил из лука. Увидев, что стрела попала в цель, он очень обрадовался, но когда захотел повернуть голову в нормальное положение, то не смог. Сразу забыв про веселье, он пришел в ужас. Так и ехал он до монастыря с повернутой на сторону головой.

Преподобный Пафнутий, увидев знатного гостя в таком виде, повелел ударить в било. Братия поспешили из своих келий, удивляясь, что их зовут в столь необычное время. Показав на юношу, игумен сказал им: «Отомстил Господь за кровь ворона» и повелел служить молебен об исцелении наказанного. После молебна он осенил юношу крестом со словами: «Повернись вперед силою Животворящего Креста!» — и голова приняла свое естественное положение^[27].

В Житии Дионисия Глушицкого рассказывается о необычной дружбе святого с ослом. Перед смертью преподобный завещал похоронить его за четыре поприща от Глушицкого монастыря в Сосновецкой пустыни. Когда святой умер, его тело положили на другого монастырского осла, но тот заупрямился и не захотел сдвинуться с места. Тогда ученик святого Амфилохий повелел привести любимого осла преподобного Дионисия. И этот осел послушно отвез тело святого в пустынь, ни разу не остановившись по дороге.

Частыми гостями лесных отшельников были медведи. Встречи с ними не всегда заканчивались длительной дружбой, как это было, например, у святых Сергия Радонежского и Серафима Саровского. Однако звери почти всегда оставались послушными слову подвижников. Преподобный Трифон Печенгский (основатель обители на Кольском полуострове), собравшись печь хлеб, поставил квашню и вышел из кельи. Тем временем медведь, почуя съестное, забрался в келью, опрокинул квашню и стал есть тесто. Вернувшись, святой увидел медведя, творившего ему «пакость», и сказал зверю с молитвой: «Иисус Христос, Сын Божий, Бог мой повелевает тебе: выйди из кельи и стань здесь кротко». Медведь вышел из кельи и встал неподвижно около преподобного. Святой Трифон, взяв дубину, стал бить зверя, говоря ему: «Во имя Иисуса Христа наношу тебе раны как грешнику». Наказав зверя, преподобный повелел ему уйти в лес и впредь «не пакостить». После этого звери не причиняли никакого вреда святому Трифону, а монастырский скот без боязни пасся за стенами обители^[28].

Надо заметить, что к медведю на Руси относились как к вполне разумному существу, способному грешить или, наоборот, совершать добрые поступки. Он был постоянным персонажем не только сказок, но и житий. В Житии преподобного Саввы Вишерского рассказывается о том, как святой привел медведя на суд новгородского посадника. Он попросил осудить зверя за то, что тот задрал у него две лошади. Суд «приговорил» медведя работать на монастырь вместо лошади.

Чудеса и обычные повседневные труды тесно переплетались в жизни подвижников. «Эти люди, — заключает автор Жития преподобного Павла Обнорского, — были такими же людьми, как и мы, но другое имели стремление. Не было у них двух мыслей (о земном и о Небесном. — Е. Р., как у нас, несмысленных и слабых, но только одна — как спасти свою душу. И потому вместо телесного покоя предпочли они труды и болезни, вместо сна — всенощное бдение, вместо людских пустых разговоров — молитвенное беседование с Богом, в тишине и в чистоте жили они в стороне безмолвной»^[29].

Примечания

8

Зайцев Б. К. Святые Афона // Зайцев Б. К. Избранное. М., 1998. С. 195–196.

9

На связь двух памятников обратила внимание Т. Б. Карбасова; см.: Карбасова Т. Б. О Пространной редакции Жития Александра Ошевенского // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: Материалы научной конференции 11–13 ноября 1997 г. Новгород, 1997. С. 95; Пигин А. В. Пространная редакция Жития Александра Ошевенского // Русская агиография: Исследования. Материалы. Публикации. СПб., 2017. Т. 3. С. 306. Примеч. XXXIIII.

10

РГБ. Унд. № 276. Л. 51 об. — 52 об.

11

Смолич И.К. Русское монашество. М., 1997. С. 373.

12

Муравьев А.Н. Русская Фиваида на Севере. М., 1999. С. 468.

13

РНБ. Солов. № 182/182. Л. 40.

14

Иванов А. Очерки Олонецкой губернии, в историческом, топографическом и статистическом отношении // Памятная книжка Петрозаводской губернии. Петрозаводск, 1867. С. 128.

15

РГБ. Волог. № 75. Л. 42.

16

Житие Кирилла Новоезерского / Подг. текста, пер., коммент. Т. Б. Карбасовой // БЛДР. СПб., 2005. Т. 13. С. 368.

17

Руди Т. Р. Пустынножители Древней Руси (Из истории агиографической топики) // Русская агиография. Исследования. Материалы. Публикации. СПб., 2011. Т. 2. С. 524.

18

Петренко Н. А. Соловецкий патерик и Повести о Соловецких пустынножителях // Книжные центры Древней Руси: Соловецкий монастырь. СПб., 2001. С. 494.

19

Два памятника древнерусского монастырского быта (XVII века) // Русский архив. 1873. Кн. 3. Вып. 9. Стб. 1773–1774.

20

Житие преподобного Никандра Псковского // Серебрянский Н. И. Очерки по истории псковского монашества // ЧОИДР. М., 1908. Кн. 4. Отд. 3: Исследования. С. 541.

21

Житие преподобного Никандра Псковского // Серебрянский Н. И. Очерки по истории псковского монашества // ЧОИДР. М., 1908. Кн. 4. Отд. 3: Исследования. С. 542.

22

Житие преподобного Никандра Псковского // Серебрянский Н. И. Очерки по истории псковского монашества // ЧОИДР. М., 1908. Кн. 4. Отд. 3: Исследования. С. 539–540.

23

РГБ. Волог. № 75. Л. 49 об. — 50 об.

24

РГБ. Унд. № 273. Л. 19–19 об.

25

Иоанн Мосх. Луг духовный. Сергиев Посад, 1915. С. 24.

26

Муравьев А. Н. Русская Фиваида на Севере. С. 484.

27

Житие преподобного Пафнутия Боровского // Сборник историко-филологического общества при Институте князя Безбородко в Нежине. Нежин, 1899. Т. 2. С. 126.

28

Житие преподобного Трифона Печенгского // Православный собеседник. Казань, 1859. Май. С. 108.

29

Жития Павла Обнорского и Сергия Нуромского / Под ред. А. С. Герда. СПб., 2005. С. 70.