Рождественская перепись

Елена Петрушина, 2021

Уолномоченный по переписи Оксана, бывшая спортсменка, попадает в 1937 год, где также идёт перепись населения, названная в последствие Расстрельной. Оксана знакомится с Калевом, который делает ту же работу, что и она в наши дни. Ей выпадают испытания, которые побуждают её использовать навыки пятиборья. Оксане встречается Лев Красава, лейтенант НКВД, с которым у неё завязываются весьма непростые отношения. Кто стоит за этими странными событиями, соучившимися в год битвы Архангела Михаила со злом? Вместе с Оксаной мы попытаемся разобраться в этом.

07.01.1937, вечер четверга

Вернувшись со двора, куда выходил по малой нужде, Рябов обнаружил в комнате беспорядок: одна половица, очевидно, была кем-то вынута и плохо положена на место, потому что, будь он босиком, то пришиб бы пальцы, а так только запнулся. Николай Иванович, будучи человеком внимательным, обследовал комнату по всей площади и не нашёл никаких мокрых следов ни в центре, ни у порога, говоривших бы о том, что в дом проник кто-то с улицы. Не было и следов земли, как бывает при неаккуратном доставании из подпола солений. Рябов взял выдергу за печкой и приподнял половицу. Посветив керосинкой, он заметил какой-то светлый предмет, и вскоре извлёк из пыльной ямки небольшую книжицу в розовой обложке. Открыв находку, он прочёл на первой странице старательно выведенные детской рукой слова:"Дедуле от Маши", а дальше глазам его предстали непонятные записи, втиснутые в линеечки под заголовком"Январь 2020". Николай Иванович потёр цифры, поднёс ближе к лампе, но они не изменились, поскольку были напечатаны. Записи в книжке заканчивались пятницей, десятым июля 2020 года. Седьмого июля было сделано две записи красными чернилами:"10:00 — уполном., показать помещение","Пропала Ефимович О.А. в 10:10". Другие страницы пестрели фамилиями и сокращениями, судя по всему, повестками встреч. Рябов долго рассматривал свою находку, и чем дольше он её изучал, тем более непостижимой она ему казалась. Ну, вот что это:"М. новый джойстик и смурфиков"?

— Чудны дела твои, Господи, — шёпотом произнёс он и втиснул половицу на место.

Открыв дверь, я сразу же окунаюсь в плотную духоту. Просторная изба кажется маленькой и тёмной из-за единственного законопаченного окна. Русская печь с высокой лежанкой занимает треть комнаты. В красном углу — большой деревянный стол со скамьями по периметру. Кованый сундук, деревянная кровать с поставленной треугольником подушкой — вот и вся обстановка. Занавеска, отделяющая женский угол, качается, — за нею, возможно, кто-то прячется. По редкому сопению я понимаю — дети.

— Здравствуйте! Здесь Калев Ыхве, уполномоченный по переписи! Есть кто-то? Со мной доктор, Аксинья Андриановна.

Занавеска отодвинулась, и показались две пары настороженных глаз:

— Нашу мамку так звали. А доктор уже был. Увёз батьку в больницу.

— А вы что же, одни? — спрашиваю я.

— Нет, ещё Митя, Вовка и Серёжка. Петруша поехал с отцом.

— А вас как зовут? — спрашивает Калев Янович.

— Матвей и Ваня.

— А доктор вас осматривал?

— Нет, мы на сеновале в сарае прятались.

— Давайте-ка, я вас осмотрю, — предлагаю я, доставая дистанционный термометр и шагая в сторону детей. Товарищ Ыхве пресекает попытки к бегству.

— Нет! Не надо! Уйди, ты страшная! — хором вопит малышня.

— Страшная — это не самое страшное, — уверяю их я, — главное, не мёртвая. И мне надо знать, что вы здоровы, и никто вас никуда не заберёт. Ну-ка, рот открой! Нормально. Теперь ты давай. Ну что, температуры нет, языки чистые, вшей не вижу. Молодцы. Где спали ваши родители? Нужно снять всё бельё и прокипятить. Всю посуду тоже прокипятить. Ребятки, баня у вас есть?

— Пойдёмте, покажу, — отозвался старший из детей, Матвей.

Калев Янович, помогите принести дров и воды. И как бы ещё тут проветрить?

— Дымовое окно можно открыть, — ответил Ваня, указывая на небольшое отверстие под потолком напротив двери.

— А зачем оно тут? Печка-то, смотрю, по-белому топится, — удивляюсь я.

— Это сейчас по-белому, а в ранешные времена печи топили по-чёрному.

— Да уж, теперича — не то, что давеча. Как я туда залезу, летописец?

— Я не писец никакой, я Иван Антонович! Вон Серёжка писец. Давайте, тётенька, вы меня подсадите, а я вытащу паклю.

Всё это время сидевшие в женском углу трое младших осмелели и вышли поглазеть на аттракцион.

–Делай раз! — командую я, копируя цирковых акробатов, подставляя Ивану ногу для опоры и придерживая его за руки. Он в один миг оказывается стоящим у меня на плечах. Держась за стену одной рукой, он потратил немало усилий, чтобы вынуть плотно утрамбованную паклю. Младшие смотрели, радостно разинув рты.

— Делай два! — я спускаю пацана на пол со всеми предосторожностями. Мой в такие моменты всегда вопил:"Ой, мама, ты — суперконь!". Маленький мой, как ты там без меня? Выдержала бы спина у твоего коня, не сдали бы нервишки. Если я не найду дорогу назад? Комок подкатывает к горлу.

— А ну, белобрысые, полезайте на полати! Я ненадолго дверь открою.

На улице стремительно темнеет. Я зажигаю керосинку и вешаю её на крюк, торчащий из потолочной балки. Калеву Яновичу пора возвращаться. Он принёс дрова и воду в дом.

— Я затопил баню, через полтора часа проверрьте. — говорит он.

— Спасибо Вам, — я протягиваю ему тулуп, шапку, занавеску, — носки потом верну, нехорошо грязными возвращать.

— Оставьте, что Вы. Я смотрю, вы лихо справляетесь с детьми, — он улыбается, — мне порра. Hüvasti, lapsed!⁶

Он ушёл, а мне предстояла долгая тревожная ночь. Заглушить тревогу мне всегда помогала работа — на соревнованиях ты или дома, паши, и будешь спасена.

— Мальчики, кто вас обычно мыл в бане?

— Мы сами, не маленькие — ответил за всех Матвей.

— Мылом хорошенько промойтесь, одежду всю сразу в лохань, надо пропарить.

— Мыла нету, щёлок.

— Ну, ты понял, надо промыться, как следует, — выдав пацанам чистое бельё, какое нашла, я закрыла за ними тяжёлую дверь и принялась прибирать в избе. Сжечь бы эти соломенные тюфяки на всякий случай, но спать им будет не на чем. Я раскалила тяжёлый чугунный утюг и прошлась по матрасам — хоть какая-то дезинфекция. Промыла все поверхности, проскоблила деревянный стол и пол, прокипятила посуду и долго ещё возилась при тусклом свете керосинки уже после того, как вернулись дети и залезли на лежанку.

— Тёть, а ты где ночевать будешь? — свесил голову с печи Митя. В его голосе звучали ревнивые нотки, — та кровать мамкина и папкина.

— Не волнуйся, малыш, я вот тут на сундуке прилягу, он большой. — Я ещё некоторое время слышу перешёптывание:"Ага, зачем она мамкину юбку взяла? Ну и что, что нету! Нельзя чужое брать. Это мамкино. Ну и что, что умерла, дурак, дурак!". Чтобы не слышать горестные всхлипывания, я иду мыться. В бане уже не жарко, в самый раз. Дети замочили свои вещи в щелочной воде, и я рада этой мелкой помощи. Тру рубашонки на ребристой стиральной доске, исходя потом и слезами. Полощу, развешиваю на протянутую от двери до полка верёвку. Обессилев, падаю на полок и просыпаюсь рано утром то ли от холода, то ли от стука.

Примечания

6

Прощайте, дети! (Эст)