Рождественская перепись

Елена Петрушина, 2021

Уолномоченный по переписи Оксана, бывшая спортсменка, попадает в 1937 год, где также идёт перепись населения, названная в последствие Расстрельной. Оксана знакомится с Калевом, который делает ту же работу, что и она в наши дни. Ей выпадают испытания, которые побуждают её использовать навыки пятиборья. Оксане встречается Лев Красава, лейтенант НКВД, с которым у неё завязываются весьма непростые отношения. Кто стоит за этими странными событиями, соучившимися в год битвы Архангела Михаила со злом? Вместе с Оксаной мы попытаемся разобраться в этом.

14.01.1937, четверг

Я подняла младших, как только протопилась печь и дошла пшеничная каша с говядиной. Я поймала себя на мысли, что уже строю планы на будущее: как заработать на корову, на новые ботинки пацанам. При этом я не знаю, что будет через час. Трудно без молока, значит, надо думать, как это поправить. Так уж я устроена.

Мы вышли, едва начало светать. Санный путь через просеку был накатан не хуже олимпийской лыжни, идти по нему пешком было несложно.

— Потеплело, да, тётя Ксана? Как бы метель не поднялась.

— Да, небо хмурится. Но если и начнётся, то к вечеру. Сколько километров до района по главной дороге?

— Туда-обратно сорок. Через просеку получается в одну сторону около пятнадцати. Как мы идём, то будем на месте через три часа. Как раз откроют контору. Там мы недолго пробудем, да? — я киваю:

— Надеюсь, недолго. И обратный путь будет по ветру, придём быстрее. Ещё не стемнеет. Если не будет метели.

Калев Янович с утра уже был на работе. Он не захотел идти в нетопленный дом после холодного поезда, и сразу со станции поехал в участок. Рябов уже затопил печь и проверял последние ведомости.

— Ну что, тёзка, кажется, уложились вовремя?

— Да, спасибо за помощь, Николай Иванович. Тебе и Ксане.

— Вот про неё бы надо поговорить, товарищ Ыхве.

Но поговорить об Оксане Ефимович им не удалось, потому что в этот самый момент она вошла, предварительно постучав, в сопровождении Петра Смирнитского.

— О, Аксинья Андриановна! Я как раз хотел к вам поехатт, как только закончу дела, — шагнул навстречу Ыхве.

— Да вот товарищ Рябов уже наведался, почту мне из дома привёз.

— Даже такк? — его белёсые брови на круглом лице изобразили удивление, — какие новости?

— Ждут меня дома, Калев Янович. А я никак не могу поехать. Здесь у меня шестеро сирот, а дома у сына бабушка есть. И ещё проблема возникла: товарищ Рябов хочет к нам туда в гости.

Калев Янович изобразил ещё большее удивление и произнёс, взвешивая каждое слово:

— Я думаю, Аксинья Андриановна, он мне здесь нужнее. А вашей семье, я имею в виду Смирнитских, поможет государство. Сожалею, что не смог приехатт на похороны. Мои соболезнования, Пётр.

Пётр слушал всё это и не мог понять, почему он ощущает в комнате предгрозовое напряжение, хотя по видимости происходит обычный вежливый разговор.

— Мне и правда ой как надо поехать, — вставляет Рябов, — потому, как и мне гадалка кое-что сказала, не тебе одному, Калев Янович.

Пётр при этих словах и вовсе потерял нить беседы. При чём тут гадалки? Он дёрнул Оксану за рукав и шепнул, что пока дойдёт до заготконторы. Когда он ушёл, начался открытый, напряжённый разговор.

— Теперь все мы знаем, откуда я на самом деле. Вот это, — я достаю фото, — товарищ Рябов привёз мне вчера. Говорит, в подполе было. А до этого там было что-то ещё, о чём он умалчивает.

— Николай Иванович, этто правда? — Калев устал удивляться.

— Да. Вот книжка.

Калев берёт ежедневник Виктора Павловича и, пролистав его до конца, обращается ко мне:

— Тут ваша фамилия. Вам была назначена встреча 7 июля?

— Верно, на десять часов. Потом я взяла лампу, поставила на подоконник, зажгла, и оказалась здесь. Я видела, что каждый из вас её зажигал, но никуда не исчезал. И я не понимаю, как мне вернуться.

Рябов при этих словах явно расстроился. Его надежды на бегство не оправдались.

— Николай Иванович, что случилосс? Я всегда тебе доверял. Зачем тебе такк даллекоо? Признавайся, куда ты влипп?

Рябов стоял, повесив голову и прислонившись к печи, а Ыхве сидел у стола, но казалось, будто Калев возвышается над своим помощником.

— Я не могу. Не серчай, тёзка, не могу, — Рябов вдруг кинулся к двери и выскочил на улицу. Он бежал прямо к реке, вниз по косогору, и сомнений в его намерениях не было никаких. Распугав баб, полощущих бельё в проруби, он прыгнул в воду. Через полминуты за ним прыгаю я. Не чувствуя холодового шока, потому что успела обмазаться нутряным салом, я погружаюсь в воду и вижу смутное очертание фигуры Рябова не так далеко. Выныриваю, делаю хороший вдох и ныряю точно на цель. Схватив самоубийцу за шиворот, тащу вверх. Он тяжёлый и совсем не помогает мне. Я вижу, как нам протягивают черенок лопаты. На кой чёрт он мне? Помогите достать этого идиота! Его тащат. Я выбрасываюсь рыбкой на лёд. Калев укрывает меня, а я на карачках ползу к Рябову. Откашлявшись, сиплю:

— На живот его! Калев, воду из лёгких, давай! — надеваю тулуп, которым меня пытались укрывать и вижу, что Ыхве тоже неплохо знает приёмы реанимации утопленников. Всё же на некоторых мужиков можно положиться.

Когда Рябов изрыгнул воду и задышал, я решаю, что пора позаботиться о себе и тем же аллюром устремляюсь назад в дом. Шлёпаю босыми ногами за печку мимо вернувшегося Петра, который суёт мне какую-то тряпку, чтоб я вытерлась. Трясущимися губами я прошу его постоять на страже, пока я переоденусь. Выжимая мокрые трусы в умывальник, слышу:

— Ну, ты даёшь, Ксана! Не побоялась голышом по улице…

— А в прорубь — нормально, да?

— Да в прорубь вообще… герой… героиня. Но, чтобы голой по улице…

— Не боись, я очень быстро бежала, и никто ничего не видел.

— Я видел. Ты красивая. Настоящий греческий атлет.

— Сумку подай, — я не знаю, как реагировать на признание своих достоинств шестнадцатилетним подростком. Льстит. Пугает.

Стараясь не заглядывать за занавеску, Пётр суёт мне вещмешок. Как хорошо порой не изменять своим привычкам и носить с собой запасные трусы и колготки! Одевшись, выхожу в комнату и забираюсь на лежанку — не помешает. Пётр где-то находит кипяток, подаёт мне в кружке. Спрашивает, что случилось, почему Николай Иванович тонул? Говорю, что некогда было спрашивать. Вскоре притащили Рябова. Я не хочу это видеть: мужской стыд, вина, страдания, — всё это невыносимо. Что ж вы хлипкие такие, что ж вы никогда ничего не можете решить однозначно? Да — да, нет — нет! А то в прорубь сразу… Прорубь и в Крещение не всем помогает. Чувствую, что разговора сегодня не случится. Пока Рябов очухается, пока созреет рассказать что-то Калеву… а может, никогда не созреет. Меня это уже не касается. Я тихонько сползаю с лежанки и опускаю в щель между половицами письмо так, чтобы не видел Пётр.

— Калев Янович, мы пойдём. Если мне придёт ответ, дайте знать.

На улице неспешно сходит по вертикали лёгкий снег. До сумерек часа два с половиной. Попутную повозку найти не удалось. Бог даст, успеем. Небо низкое, тяжёлое. Снег усиливается, и через час уже валит пышными хлопьями, которые застилают дорогу впереди и стремительно прячут наши следы. Идти становится труднее, и хотя полпути мы прошли с приличной скоростью, никакой экономии времени не получится.

— Смотри-ка, Пётр, что там, слева в поле? Вон там, возле стожка. Дай трубу! — Я приникаю к холодному окуляру и вижу странную картину: вроде бы, мышкует лиса, но лиса почему-то крупная и серая. Собака? Волк! Никогда не думала, что они питаются мышами. Протягиваю подзорную трубу Петру, он смотрит и улыбается во весь рот.

— Что ты лыбишься? Давай двигать ножками, пока не поздно.

— Он не нападёт, не бойся, тётя Ксана. Волки-людоеды чаще в книжках встречаются.

— Хочешь сказать, они мышами питаются?

— Да, всякой мелочью. Крупный зверь им редко достаётся. Вот и наша просека, на ней мы с пути не собьёмся, даже если дорогу заметёт.

Скорость наша сильно упала, — снегу нападало уже изрядно. Пришлось обувать плетёные снегоступы, которые Пётр на всякий случай взял с собой. Вот и пригодились. Шагать в них было не очень удобно, у меня выходило враскоряку. Но всё же нога не тонула в свежем снегу, и мы снова прибавили ходу. Смеркалось. На выходе из просеки открывались колхозные поля, а справа продолжал тянуться бор, у края которого шла грунтовая дорога на Морозовку. Вдруг краем глаза я заметила крупную тень и тронула Петра за плечо, указывая на неё. Мы остановились, и тень встала. Было почти не видно ничего, кроме светящихся глаз. Пётр посмотрел в трубу, но тоже не понял, кто крадётся по пятам кромкой леса, — то ли росомаха, то ли рысь.

— Похоже на кошку, но не видно. А может, и росомаха. С ней шутки плохи. Или рысь?

Мы добавили ходу, и зверь ускорился, начав сокращать дистанцию.

— Всё, стой! Не могу больше это терпеть, — я разворачиваюсь, на ходу сдёргивая ружьё со спины. Стойка. Прицел между двух огоньков. Задержка дыхания. Выстрел. Зверь визгнул и упал, насколько я могла видеть сквозь пелену снега. Мы идём назад и видим крупную рысь, убитую точным попаданием в лоб.

— А говоришь, не охотник, — Пётр улыбается, — надо нести домой. Шкура хороша.

Одному тяжело. Связали лапы, продели палку и понесли вдвоём, положив концы на плечи. Пётр впереди, я сзади. Подошли к дому уже в полной темноте.

— Вернулись! — от крика внезапно выскочивших на нас пацанов я роняю всё, что держу в руках и падаю в неутоптанный снег.

Очнувшись в доме, слышу, как Пётр отчитывает"балбесов". Я лежу на кровати, мне жарко. Проваливаясь в забытье, я чувствую, как кто-то держит мою руку.

— Кирюша, — шепчу я, — ма…