Ртуть и золото

Елена Ермолович, 2022

Лекарь Яков Ван Геделе прибывает в Москву, только что пережившую избрание новой императрицы. Потеряв своего покровителя, шпиона, отравленного ядом, Яков бежит в Москву от дурной репутации – в Кенигсберге и Польше молва обвиняла в смерти патрона именно его. В Москве, где никто его не знает, Яков мечтает устроиться личным хирургом к какому-нибудь в меру болезненному придворному интригану. Во время своей московской медицинской практики Яков наблюдает изнанку парадной столичной жизни и в необычном ракурсе видит светских львов и львиц. Среди них – пара императорских фаворитов, составляющих с императрицей безумный любовный треугольник, Бюрен и Левенвольд, герои романа «Золото и сталь»…

Ландрат и церемониймейстер

Царская горка была устроена просто, как и все гениальное. Из окон второго этажа во двор спускался дощатый скат, огражденный резными бортами. Скат залит был в несколько слоев водой и сверкал, как зеркало. Последние весенние морозы отступали, солнце растопило свисающие с крыш длинные сосули, и толстая, прозрачная ледяная корка на горе потихонечку подтаивала — санки оставляли на ней все более отчетливые следы.

Скатившиеся с горки саночки — красивые, точеные, с лебедиными шеями — их лакеи тут же затаскивали под скат, и уже в доме — поднимали наверх. Сами же катальщики возносились на второй этаж на хитроумном подобии фуникулера или канатной дороги, устроенном снаружи дворца. Высокие веселящиеся особы полукругом толпились на специальном широком балконе, и лакеи только успевали подносить — новые чаши с дымящимся глинтвейном.

Приглашенные доктора разбились на пары, оставаясь на грешной земле, на финише пологого горочного ската. Вокруг докторов на разные лады дули в трубы и колотили в барабан армейские музыканты, приглашенные для создания праздничного настроения. По одну сторону горки профессор Бидлоу перешучивался с другим знаменитым доктором, Лестоком, или Лестенцио, как звали здесь его почему-то, с личным хирургом цесаревны Елисавет. Оба доктора были неуловимо друг с другом схожи, словно профессия наложила на их физиономии свой несмываемый отпечаток — оба осанистые, с совиными лицами и с такой экспрессивной жестикуляцией, что казалось, вот-вот их беседа перерастет в потасовку. Доктора по очереди прикладывались к фляге, стараясь делать это незаметно, но притом не особо и скрываясь.

Яков с Петрушей дежурили по другую сторону горки, флягой с горячительным запастись не сумели, но у молодого Ван Геделе щеки горели и так — от впечатлений. Русский двор оказался роскошнее и пышнее прежде виденных им европейских дворов — и саксонского, и испанского, разве что с цесарским двором был бы счет у русского один-один.

Яков кутался в одолженную у Петера волчью шубку и смотрел снизу вверх — на монаршую особу, императрикс Анну Ивановну, и, что скрывать — новая императрикс ему несомненно нравилась. Может, и не каноническая красавица, но высокий рост и сочетание черных волос с голубыми глазами — выигрышные карты при любой внешности. А привычка часто улыбаться и грациозная простота в обращении — доктор Ван Геделе теперь понимал, отчего не редеет очередь в императорские галанты. Пара фон Бюренов, муж и жена, стояли возле хозяйки, будто две вороны, повернувшие клювы в одну сторону — к цели, ну в точности как профили на парной античной гемме. Вид оба супруга имели надменный и потерянный. Императрица уговаривала ехать с горки красивую даму, дама, потупясь, отказывалась.

— Обер-гофмейстрина Лопухина, — прошептал Петер Якову на ухо и прибавил интимно: — Нати боится ехать.

Возле государыни возник, словно из-под земли, нарядный господинчик в пушистых мехах и что-то беззвучно проговорил ей в самое ухо. Анна рассмеялась, внезапно расцеловала смущенную даму и повелительно отстранила ее от ската.

— Она не может ехать, она брюхата, — машинально повторил Яков беззвучные слова пушистого щеголя. Он как-то забыл, что рядом с ним не де Лион его, а всего лишь кузен Петичка.

— Ты что, читаешь по губам? — восторженно изумился Петер. — Говорят, Нати и в самом деле в тяжести…

— Мой де Лион успел научить меня, — смущенно признался Яков. — Это бывает полезно.

Наверху, на горке, щеголь в шубе обошел кругом пустующие санки и кокетливо и невинно пригласил с балетным полупоклоном саму императрикс — мол, садитесь. Та зарделась — смуглым, почти терракотовым румянцем, ласково поманила искусителя к себе и что-то такое прошептала ему — лицо щеголя не изменилось, но накрашенные его глаза приоткрылись чуть шире.

— Что такое она ему сказала? — тут же пристал любопытный Петер.

— Не понял, не видно было, — соврал Яков. Пусть и разобрал он слова — передавать их Петеру было бы подло, довольно того, что по глупости он уже выдал красавицу-гофмейстрину. — А кто — он?

— Этот малый тут главный, это церемониймейстер, обер-гофмаршал, — Петер поднял брови и закатил многозначительно глаза — мол, посчитай и этого галанта. — Рейнгольд фон Левенвольде.

— Ничего себе, — Якову весьма понравилось сложносочиненное галантское имя. — О, глянь, какой лев! Тут можешь и не закатывать глаза, я сам обо всем догадался.

На балкон ступил и в самом деле настоящий светский лев, и все мгновенно оборотились к нему, и сама императрикс, и свита, и два бюренских синхронных супружеских клюва.

Господин сей стоил и внимания, и восхищения — тонкий в талии, с гордой осанкой военного и с головой, занесенной высоко — будто у принца крови. У него и профиль был — из тех, что бьют на монетах, и усмешка змеи, и глаза змеи — узкие, длинные, злые. Он поцеловал царскую ручку — и сама императрикс, прежде державшаяся с ясной веселостью, вдруг затрепетала от его поцелуя. Так солнце, выходя, гасит звезды, нет, так затмение — вдруг гасит солнце…

— Ландрат приехал, — прошептал с придыханием Петер. — Все, теперь все подвинутся, а нашего Корфа и вовсе зашлют — далеко и надолго, дай бог, если обратно на Митаву. Солнышко наше взошло…

— А он ландрат — чего? — уточнил Яков.

— Лифляндии, чего же еще. Прибыл на коронацию, подтвердить вольности для своих дворян, да только вот увидишь — останется насовсем. Брат грел ему место и наконец-то дождался — вернулся волк в собачью стаю.

Яков не успел расспросить поподробнее про брата. Двое саночек собрались ехать наперегонки и стояли рядом, и четыре дамы парами усаживались на сиденья, обмениваясь французскими колкостями. Доктор Лесток по ту сторону ската заволновался — одна из катальщиц была его питомица, божественная Елисавет.

— Давай с нами, Ренешка! — поманила плутовка-цесаревна красивого церемониймейстера, и тот, пожеманничав для виду, стремительной птицей взлетел на запятки, оттолкнулся от резного борта легкой ножкой — и санки понеслись.

— Центровка нарушится, — предрек Петер.

Ландрат, даром что лев и змий, вдруг вознесся на другие запятки, и вторые саночки сорвались вдогонку за первыми. То ли ландрат был тяжелее, то ли сильнее оттолкнулся — посреди горки оба экипажа зацепились друг за друга, завертелись на льду, опасно забились о борта, дамы верещали, а кавалеры — гортанно смеялись, переглядываясь, словно перелаивались молодые псы. Импровизированный поезд достиг земли почти без разрушений — разве что с Лисавет слетел ее соболиный малахай, а ландрат ободрал о резные борта свои драгоценные ботфорты. Дамы поднялись с санок, и санки, отныне единые, как собаки в греховной сцепке, тут же утащены были лакеями.

Яков глаз не мог отвести от красавицы Лисавет, румяной и белой, и та — поймала его взгляд, и незаметно подмигнула симпатяге доктору, пока взволнованный Лесток реял над нею своими совиными крылами.

— Пс-ст, — раздалось за спиною Якова, словно подманивали кошку. Петер, дубина, тем временем во все глаза таращился — как дамы отряхивают друг друга от снега.

Яков обернулся — его подзывал из-под горки церемониймейстер с дивным именем Рейнгольд. Другой соперник, ландрат, только что вознесся к балкону на фуникулере, к своей венценосной добыче, а этот — отчего-то все прятался под горкой.

— Пойдем со мной, коко, ты мне нужен, — загадочно промолвил щеголь и красноречиво опустил ресницы, Яков проследил за его взглядом, вниз до теплых шерстяных гетр — одна гетра была темной от крови. Яков понял — вот он, звездный час для молодого хирурга. Не зря умельцы снабдили борта горки узорчатой резьбой…

— Рад служить вашей милости, — доктор подхватил саквояж с инструментами и уже бежал следом за своим драгоценным пациентом, под скат, в дверку для слуг, и дальше — по хитросплетениям коридоров.

— Вашему сиятельству, — поправил, полуобернувшись, пациент. — Перед тобою граф, дубина.

— Нижайше прошу прощения, — сладко повинился Яков, — ваше сиятельство.

Они уже влетели вдвоем в парадную анфиладу, граф огляделся, что-то прикинул про себя и резво устремился в боковую комнату, узкую, но с высокими потолками и светлым окном. Здесь он сбросил с плеч пушистую шубу, упал с размаху на козетку и вытянул раненую ногу:

— Смотри!

Под шубой обнаружился его придворный кафтан — затканный золотом так, что не видно было бархата, блестящий и шуршащий, словно фольга. Нарядный пациент тряхнул белокурыми завитыми волосами, столь экзальтированно, что ударили по щекам его длинные серьги и рассыпались из локонов державшие высокий начес бриллиантовые шпильки:

— Ну же!

Яков присел на корточки перед козеткой, снял с пациента туфлю, и гетру, и разорванный чулок.

— Что же там такое, коко? Я — умру?

Это его «коко» означало по-французски «котеночек», «киса». Яков взял в ладони изящную, как у балетного танцовщика, белую ножку — пациент задушенно хихикнул:

— Щекотно же, коко…

Вдоль тончайшей щиколотки тянулась длинная кровоточащая царапина, глубокая и уже чуть запекшаяся, слава богу, что без грязи и без заноз. Яков раскрыл саквояж, достал спирт и повязки и начал промывать рану:

— Вы будете жить, ваше сиятельство, долго и счастливо. Рана пустячная…

Пациент прерывисто вздохнул и теперь смотрел на доктора, следил за его руками — с испуганным ожиданием, словно кролик за удавом. Даже брови его, подчеркнутые золотистой тушью, подняты были трагически. Пахло от графа — помадой, и пудрой, и особенно недавним пряным глинтвейном. Яков наложил мазь, перебинтовал рану, собрал с пола рассыпанные бриллиантовые шпильки — как звезды с темного неба:

— Вы их потеряли, ваше сиятельство.

— Оставь себе, коко, — заработал…

— О, Рейнгольд! — на пороге стояла взволнованная и перепуганная дама, та самая красавица с горки, что вдруг оказалась брюхата, — обер-гофмейстрина. — Что с вами такое?

— Пустое, Нати, — отмахнулся лениво ее Рейнгольд. — Уж точно не стоит ваших слез. Я дам тебе записку, коко, — повернулся пациент к своему доктору. — Возьми в гардеробной для меня чулки. Смотритель гардеробной знает мой почерк, — он карандашом в блокноте начирикал что-то по-французски, вырвал лист и подал Якову с небрежной, нет, с пренебрежительной грацией. — Нельзя же мне возвращаться к ЕИВэ — с голыми ногами, правда, Нати?

Нати кивнула — она явно ждала, когда Яков уйдет. Яков взял записку с тихой обидой — ведь можно же было послать лакея. Но все лакеи — были на горке или возле горки, где-то там. Поэтому, наверное, все же нельзя.

— Из дверей — направо, прямо, по лесенке вверх — и там он сидит на своем стуле, — напутствовал сиятельный пациент, и Яков, скрепя сердце, устремился — в гардеробную.

Возле двери в гардеробную на стульях сидели целых два смотрителя, очень похожие друг на друга. Оба в тревожном сиреневом и в темных блондах, но один под вороным аллонжем, а другой — под лазоревым. Из львиных аллонжевых кудрей глядели два сморщенных набеленных личика с подведенными глазами и карминными полулуниями дежурных улыбок. Один смотритель держал в руках алую пряжу, второй — сматывал нить из этой пряжи в клубок. Клубок-колобок танцевал в морщинистых цепких лапках, и перстни играли капризными бликами.

— Господа, кто из вас двоих смотритель гардеробной? У меня записка от Ренг… Рейн… — Яков от волнения позабыл, как зовут его драгоценного пациента, — от его сиятельства графа. От обер-гофмаршала.

— Рене, — хором подсказали смотрители и переглянулись. — Но это — пока он вас не слышит.

Господин в лазоревом аллонже поднялся со стула:

— Я смотритель гардеробной. Давайте — ваш высокий агреман. И подержите-ка пряжу — пока я буду искать для Рене его бебехи.

Слово «бебехи» одно прозвучало по-русски — в его французском журчащем прононсе. Яков отдал записку и доверчиво принял в руки пряжу. Господин смотритель поднес записку к самым глазам, сморщил напудренный нос и нырнул за дверь. Товарищ его невозмутимо продолжил мотать кроваво-алую нить на клубок.

— Вы не слуга, — произнес он утвердительно.

— Доктор, — признался Яков. — Лекарь Яков Ван Геделе. Племянник профессора Бидлоу.

— А, Быдлин… — одобрительно кивнул господин, не отрывая глаз от клубка. — Вы Ренешкин лекарь?

— Нет, — отвечал Яков и тут же прибавил с надеждой: — Пока нет.

— Позовет — не отказывайтесь, — собеседник вскинул на Якова пронзительные зеленые глаза. Лицо его покрывали бархатистые пудреные морщины, словно ловчая сеть. Глаза в лучах морщин казались добрыми, но были на самом-то деле — лед. — Я смотритель оранжереи, виконт де Тремуй. Как устроитесь у графа — забегайте ко мне в оранжерею, я сорву для вас персик.

Смотритель гардеробной вернулся — со сложенными чулками, которые он вынес на руках, как мать младенца.

— Это его предпоследние, имейте в виду, — предупредил он сурово.

— Премного благодарен.

Яков отдал ему пряжу, цапнул чулки и быстрым шагом направился обратно. Ему было до чертиков интересно — что успели за это время драгоценный пациент и его беременная красавица.

От двери слышались голоса — и оба мужские.

— Я оставил тебя, чтобы ты грел мое место, братишка, и ты нагрел его — превосходно. Даже с избытком — о, будущий наш счастливый папи…

Говоривший, судя по всему, очень старался не орать — и голос его, гулкий и звучный, гремел лишь вполсилы. Яков решил было, что речь идет о беременной обер-гофмейстрине, но потом внезапно догадался. Не только гофмейстрина не желала сегодня ехать с горки вниз…

— Я подменял вас, как умел, — послышался тихий, с отчетливой иронией, голос церемониймейстера. — Вы знали, каков я. И вы могли бы просить об услуге кого-нибудь другого.

— Кого же? — с веселым гневом вопросил собеседник.

— Хотя бы Казика, превосходный мой господин ландрат…

«Я же не должен стоять так с чулками — до морковкиных заговинок», — подумал Яков и поскребся в дверь.

— Заходи, коко, — милостиво разрешили ему.

Яков толкнул дверь и вошел.

— Чулки, ваше сиятельство, — предъявил он свою добычу и поднял глаза от собственных протянутых рук — на высокого гостя. Вблизи превосходный ландрат оказался еще лучше — бледный от ярости, глаза его были серыми, ясными и злыми, как у большого зверя. Он отшатнулся от козетки так стремительно, что звякнула перевязь, и выпрямился, словно позируя для портрета — статный и гордый, с отброшенными будто шквальным порывом волосами, с развернутыми по-военному плечами и волевым подбородком, пересеченным — очень уместно! — настоящим! — шрамом с настоящей же дуэли. Яков сразу же вспомнил веселенький дядюшкин рассказ…

— Прощай же, Mulier amicta sole, — простился с братишкой ландрат, делая вид, что совсем никакого лекаря с чулками в комнате нет и в помине, и стремительно вышел.

— Тоже мне, звэр, — прошипел ему в спину церемониймейстер с польским выговором.

— Чулки, ваше сиятельство, — смиренно повторил Яков.

— И чего ты ждешь? — пациент недоуменно поднял подведенные золотом брови. — Ты совсем дурачок, коко? — он призывно качнул сахарно-белой ножкой. — Надевай же их. — И прибавил на всякий случай: — На меня, конечно же.

«Вот ведь кошкина отрыжка», — припомнил Яков меткое определение своего дорожного товарища: для церемониймейстера оно годилось в самый раз.

— Напомни-ка мне, как медик медику, что такое Mulier amicta sole, — попросил Яков братца Петера. В карете возвращались они вдвоем, доктор Бидлоу соединил свое одиночество с одиночеством доктора Лестока — и оба почтенных доктора продолжили возлияния, то ли в трактире, то ли в гостеприимном доме цесаревны.

— Жена, одетая в солнце, — отвечал тут же Петер. — Это не медицинское, это из Иоанна Богослова.

— А, тогда понятно, почему я не знаю…

— Что говорил тебе обер-гофмаршал? — любопытствовал Петер. — Он к тебе приставал? Пытался подкатить?

— Нет, — отмахнулся Яков. Чулки не считаются. — А он — может?

— Говорят, что может. Ты красивый, а он не разбирает — к кому… Та прекрасная дама, что боялась ехать с горки — тоже, говорят, от него брюхата.

«И не только», — вспомнил Яков и спросил, тихо, чтобы не подслушал кучер:

— Как думаешь ты, Петичка, как уживаются у одной особы сразу столько галантов — и Корф, и Бюрены, и оба брата Левенвольда? Неужели не грызутся?

— Корф — баловство одно, так, на разочек, — пояснил Петер. — Супруги Бюрены — наемные конфиденты, креатуры, они скорее такая нанятая семья, чтобы скрашивать вдовье одиночество. У Бюренов трое детей, они с Анной и жили все вместе на Митаве — в одних покоях, как мухи в кулачке, и с тех пор не могут расстаться. Бюрен управлял имением Вюрцау, а теперь он — обер-камергер, заведует всем хозяйством в Лефортовском дворце, и ремонтом, и, главное, всеми закупками. Это ее семья, Яков. А ландрат — сосед по имению, приятель, советчик и старый друг. Прежде они были на равных, хоть сейчас ландрат и примчался искать милостей, но больше не для себя самого, для своей маленькой бедной родины. Сам он стоит столь высоко, что лично для себя ничего и не просит. Ландрат несметно богат и всевластный хозяин на собственных землях, притом — избранный хозяин. Это, Яшечка, друг — и ставит он себя с государыней как друг, а вовсе не ниже. Они с Бюренами обитают на разных этажах.

— А церемониймейстер?

— Младший, Рейнгольд? Этот Рейнгольд — вселенский женский заговор, великий дамский секрет, — завистливо вздохнул Петер. — Женщины отчего-то условились считать его неотразимым и гоняются за ним, словно он переходящий приз. Кронпринцесса Шарлотта, матушка Екатерина, цесаревна Елисавет — государыне нашей лестно было, наверное, побывать в подобной компании, а заодно проверить, что там такого особенного. Так он остался тобою доволен?

— Быть может, — пожал плечами Яков. — Я не хотел бы служить столь надменному говнюку. Кривляка, трусишка, шпынял меня, словно слугу. А сам — испугался, как девчонка, собственной крови… Я привык к более достойному обращению, возможно, мой де Лион меня разбаловал.

— Так наймись в лекари к барону Корфу, он добряк, и жена его в тяжести. Дядюшка рад будет рекомендовать тебя, он все мечтает сбыть тебя с рук, как невесту-перестарка.

«Вовсе нет, — с обидой подумал Яков, — я ему дорог, это ты у нас — бесполезный бездельник». А вслух сказал:

— Ты сам говоришь, что Корфа скоро отставят. Не хочу играть в проигранную игру.

— А игра выигрышная — кто? Лифляндский ландрат? — тут же понял Петичка.

— Покойная матушка учила меня — всегда выбирай самое лучшее, — ответил Яков. — Ты угадал. Я попрошу дядюшку о рекомендации к ландрату — если место это свободно.

Вельможа, дипломат, миллионер, chevalier sans crainte et sans reproche, галант высокой особы. Живой его де Лион… Темный шрам от настоящей дуэли, пересекающий лик благородного льва — от подбородка до скулы, скорее украшение, чем отметина… Все бы хорошо, если бы не единственная встреча, давняя, почти сошедшая с памяти, как старая кожа с ожога, — и с ним ли встреча, или с кем другим, но ведь со столь похожим… Город Ревель, тихая заводь, размеренная жизнь, привычные шпионские заботы и хлопоты — и вдруг явление того господина, словно царапнувшая по лицу оплеуха…

Может, и не запомнил бы Яков ту ревельскую встречу, если бы не совпала она с его единственным, но весьма обидным акушерским фиаско.

Три с половиною года назад, на самой заре их с де Лионом совместных путешествий, кисли они которую неделю в скучной эстляндской столице, правда, в лучшей городской гостинице. Де Лион ожидал прибытия некой персоны, инкогнито, персона в дороге задерживалась, господа скучали. Таращились в окна, считали проезжающие экипажи, Яков упражнялся в новом для себя шпионском умении — чтении по губам. Вскоре весь потолок в номере сделался в плевках реактивов — молодой Ван Геделе учился составлять эликсиры и яды. Напротив лучшей в городе гостиницы размещался и лучший в городе бардак, и два молодых бездельника скоро протоптали туда дорожку.

Из этого самого борделя и прибежала рано утром растрепанная девица:

— Доктор, пойдемте скорее! Марта рожает…

— Иди, Яси, — разрешил де Лион, не отрываясь от сложного трехколодного пасьянса, которому посвятил он всю ночь, — хоть какое-то событие…

Яков собрал саквояж, накинул плащ. В саквояже прятался предмет его гордости — акушерские щипцы, собранные по чертежу, якобы краденному в Британии у самих господ Чемберленов. Молодому доктору не терпелось пустить их в дело. Прежде как-то не доводилось — бабы словно сговорились, рожали легко и быстро.

— Отчего вы не перенесли ее в комнату? — доктор подивился, что бедняга Марта рожает внизу, в прихожей, на диванчике перед самой лестницей. Рядом с роженицей хлопотали две девки и русская акушерка — старуха с отпечатавшимся на лице многолетним алкоголизмом.

— Как воды отошли — побоялись наверх тащить, а теперь и поздно уже, — призналась хозяйка, тощая, как спица, фрау Глюк, наверняка мерзавка сама запретила тащить роженицу наверх — чтоб не пачкать комнат, — да и утро раннее, клиент всего один, и он не против, даже платит — чтобы смотреть.

Яков краем глаза глянул наверх — на галерее, облокотясь на перила, и в самом деле стоял какой-то господин, но времени не было любоваться на этого идиота, пришла самая пора для щипцов.

— Полотенце, воду! — приказал молодой доктор, и девицы метнулись на кухню. — Давно началось? Почему прежде меня не вызвали?

— Так шло все как надо, только видите — головка застряла, — начала оправдываться фрау Глюк, акушерка же молчала с тупым выражением лица, видно, не понимала по-немецки.

— Что за говно в родовых путях? — Яков посветил между раздвинутых ног — там, в глубине, кроме черной застрявшей головки, насыпано было что-то желтое. — Что за кристаллы, ведьма? — грозно по-русски спросил он акушерку, и та проблеяла почтительно:

— То сахарочек, батюшка, ребеночка на свет выманивали…

— У-у, идолище! — Яков со злости даже замахнулся на дуру щипцами, потом спросил роженицу: — Марта, есть у тебя венера какая, чтоб я знал?

Марта ему не отвечала, только орала охрипшим от натуги голосом, но ответила фрау Глюк:

— У Марты сифилис, доктор. Год или полгода — она не признается.

«Хорошо, что мы к ней не ходили», — подумал Яков и сказал вслух:

— Бережно придется тянуть, кости плода при сифилисе крайне хрупки.

И — сглазил. Все случилось — как и рассказывал он потом профессору Бидлоу: и голову раздавил, и вытаскивал младенца из материнского чрева по кускам. Был младенец, на самом деле, не жилец на белом свете — при таком-то сифилисе, но Яков все равно не любил те роды вспоминать. И орущую Марту, и дуру акушерку с ее «сахарочком», и паршивку Глюк. И, главное, любопытного зрителя с галереи.

Доктор заставил роженицу выпить лауданума, водки с опием, крики поутихли, и Яков круглым ножом вычистил в медный таз — все, что осталось. Девки стояли около него с открытыми ртами, акушерка, дрянь пьяная, уже храпела в кресле, а фрау Глюк растворилась где-то в недрах своих бордельных владений.

— Вот и все, Марта, — сказал роженице доктор. — Можешь поспать, и неделю хотя бы — не работай. И уж постарайся вперед не беременеть, а то видишь, что выходит.

Доктор прикрыл роженицу пледом и принялся собирать потихоньку добро свое обратно в саквояж, и тут с галереи тихим лепетом послышались — аплодисменты. Яков поднял голову и глянул наверх — безумными глазами. На этого идиота.

Он был в маске, тот любопытный идиот, и навряд ли Яков мог бы потом утверждать, что видел в ревельском борделе именно лифляндского ландрата. Тот зритель был очень дорого одет, с драгоценной перевязью, и темные кудри вились над его головой — словно отброшенные шквальным ветром. И этот шрам, от подбородка до скулы, и глаза, серые, змеиные, злые… Он стоял так высоко, это мог быть просто похожий человек, мало ли дуэлянтов со шрамами…

А потом — из двери за спиною любопытствующего зрителя вышел еще один. В такой же маске, но — полуодетый, в расстегнутой рубашке, очень белый и тонкий, как молочный серп луны. Этот, новый — подошел сзади, и обнял своего — друга ли, любовника? — за плечи белой, в блестящих перстнях и браслетах, рукой, и чуть толкнул назад, к себе, и что-то прошептал ему на ухо. И тот улыбнулся, словно услышал забавную шутку. Но то не была забавная шутка — Яков выучился читать по губам, он понял.

Волосы и кожа — как сам солнечный свет, готически переломленная талия — это мог быть братишка Рейнгольд. А мог и не быть — все-таки маска. Мог оказаться и просто похожий на него человек.

— Вот так же, кусок за куском, ты и вытягиваешь из меня мою душу…

— У тебя нет — никакой души, — господин со шрамом сбросил с плеча молочную, браслетами звякнувшую руку, и повернулся, и медленно побрел по галерее — прочь.

Дядя и племянник приходили в себя в профессорском кабинете, после долгой и сложной операции по извлечению рогатого камня из мочевого пузыря, дядя на операции — блистал, племянник — достойно ассистировал, а симулянт Петруша отбыл домой — с притворной кишечной коликой.

Постучался в кабинет давешний румяный Михаил, объявил:

— К вашей милости господин Тремуй!

Не объяви его секретарь-санитар, Яков и не признал бы смотрителя оранжереи. Без пышного вороного аллонжа и без краски Тремуй имел невзрачный вид. Сивые редкие волосы и морщинистое кирпичное личико, в отсутствие пудры оказавшееся обветренным, с темными морщинами, в сетке лопнувших сосудов. Даже изумрудные лучистые глаза его поблекли и отсвечивали — болотом…

— Доктор! — посетитель прянул к профессору на тонких дрожащих ногах, комкая в пальцах платок — совсем как оперная певица амплуа «добродетельная супруга». — Умоляю вас! Карета внизу! Вы не можете не поехать… Месье Мордашов очень, очень плох… Он в отчаянии, и только вы, доктор…

— Не поеду, — тихо, но твердо отрезал доктор Бидлоу. — После сегодняшнего пузыря я вашего Мордашова попросту покалечу — руки дрожат, глаза закрываются. Да и годы не те — козлом скакать по вызовам. Вот, берите Ван Геделе, он молодой хирург, многое обещает. Поедешь с ним, Яси?

— А что у вас — свищ, грыжа? — на всякий случай уточнил Яков и под конец назвал самое страшное: — Или — ущемление?

— Побои у нас, — признался, потупясь, де Тремуй и со стыда порвал-таки платок.

— Поехали, — легко согласился Яков, побои ничуть его не пугали. — Вы же не против, виконт, если я заменю дядюшку?

— О да, только скорее, — пропел де Тремуй, как показалось Якову, совсем уж наигранно страдающим голосом.

Вдвоем вышли они на улицу — уже стемнело, весна наконец-то вошла в свое право, снег растаял, и кареты переобулись с полозьев — на колеса.

— Господин Мордашов — это смотритель гардероба? — спросил Яков, забираясь в карету вслед за своим Вергилием. — При той нашей встрече мы не успели друг другу представиться.

— О да, мой бедный Анри — он смотрит за гардеробной в императорских покоях, — в пространство сомнамбулически проговорил де Тремуй, и Якову все сильнее стало казаться, что он придуривается и вовсе не убит горем, а себе на уме. — Такая жестокая судьба… Бедный мой сосед…

Даром что француз — де Тремуй говорил по-русски ровно и гладко, без привычной французам картавости.

— Вы вместе живете? — спросил Яков, чтобы как-то поддержать беседу.

— Анри приютил меня, — пояснил его визави, разведя сухие ладошки, словно богоматерь на иконе. — Я ведь иностранец, своего дома у меня нет, а русская казна человеку на моей должности дает недостаточно — чтобы и поддерживать подобающий вид, и содержать дом, и содержать выезд. Эти наши с Анри придворные наряды — копия нарядов нашего патрона и начальника, обер-камергера фон Бюрена, — Тремуй почтительно возвысил глаза. — Мы все обязаны носить его цвета, а это так дорого стоит…

— А как вышло, что его вдруг побили? — спросил Яков, и де Тремуй от ужаса подпрыгнул:

— Кого? Фон Бюрена?!

— Да нет, вашего месье Анри.

Смотритель выдохнул с явным облегчением.

— Богиня любви не была к нему благосклонна, а бог коварства и войны Арес как раз обратил на Анри свое пронзительное внимание, — начал с недобрым энтузиазмом свой рассказ де Тремуй. — Мой неосторожный друг назначил свидание трем дамам в один день. Но он не удержал язык за зубами — дамы узнали друг о друге и рассказали мужьям, и на первом же свидании Анри поджидали в засаде все шестеро…

— И что же — побили смотрителя императорской гардеробной? — догадался Яков.

— Гардеробная общая, — поправил его пунктуальный де Тремуй. — В ней хранятся наряды и гофмаршалов, и камергеров, и мундшенков, и шталмейстеров, и еще бог знает кого. А побито было частное лицо, без касательства к службе, но весьма унизительно — розгами, словно семинарист…

— Приедем — увижу. — Яков не верил, что даже шестеро с розгами способны нанести смотрителю смертельный ущерб.

— А вы — так и не устроились в хирурги к обер-гофмаршалу Левенвольду? — спросил де Тремуй, чуть склонив голову. — Он столь многообещаюший пациент — после каждого празднества по три дня лежит в своем доме, болеет. С таким вы без работы не останетесь.

— Дядюшка не отпускает меня пока, я нужен ему в госпитале, — признался Яков. — А потом — кто знает, как карта ляжет. А разве у обер-гофмаршала нет лекаря?

Де Тремуй отчего-то рассмеялся, помотал головой — так, что затрясся жидкий его сивый хвост, и хлопнул в ладоши:

— Мы приехали, доктор Ван Геделе. Прошу!

Страдающий Анри — или, вернее, Андрей Нилович — Мордашов не отнял у доктора Ван Геделе много времени. Яков осмотрел три розовых рубца, пролегавших поперек хребтины не по годам резвого селадона, наложил повязку, выписал для аптекаря рецепт на заживляющую мазь и собрался было прощаться.

— Долго ли буду я прикован? — вопросил болезный, отныне обреченный спать на животе — и бог знает сколько.

— Две недели, — прикинул Яков, — впрочем, через три дня вы сможете вставать. Но — никакой придворной службы, ваш расшитый кафтан может повредить рубцам, да вы и не влезете в него — будет больно.

Незадачливый любимец Амура охнул, застонал и уселся на скорбном ложе — чтобы рассчитаться с доктором. Этот щеголь без своего бирюзового аллонжа оказался абсолютно, яично лыс, но хитрые глаза его не поблекли, горели прежней берлинской лазурью.

— А шрамы останутся, доктор? — спросил он весело.

— Через год и видно не будет, — пообещал Яков и подумал: «Неужели есть кому смотреть?» Впрочем, горе-любовник казался самоуверенным и обаятельным, так что кто знает?

Доктор Ван Геделе простился с пациентом, пообещал заехать денька через три и устремился вниз по скрипучей узкой лесенке, надеясь за полчаса добежать до дома — по свежей весенней грязи.

— Позволите отвезти вас домой? — у выхода доктора караулил приживала де Тремуй. — Вы спасли моего друга, и я просто обязан…

— Жизнь господина Мордашова была вне опасности, — не стал врать доктор. — Но все равно вы окажете мне неоценимую честь.

Де Тремуй первым влез в карету и любезно принял докторский саквояж. «Что тебе от меня надо?» — подумал Яков, устраиваясь на подушках. Лошади ступали еле-еле, то ли из-за грязи, то ли Тремуй так велел кучеру — помедленнее плестись.

— Скажите, доктор, можно ли вставные от покойника зубы сделать снова белыми? — заискивающе спросил де Тремуй. — Столько денег потратил, поставил, а они все темнеют и темнеют…

— Конечно, я с оказией передам вам такой лак, как для церковных скульптур, — пообещал Яков. — Намажете зубы перед выходом — будут белые. Правда, если пожелаете пищу принять — все съестся.

— Я равнодушен к еде, — вздохнул де Тремуй. — А дорог лак?

— Рупь. Им при дворе многие пользуются, особенно дамы… — начал Яков и тут же прикусил язык, чтоб не проболтаться, какие именно дамы, — это было бы непорядочно. Но собеседник его тут же развил эту широкую тему:

— О, да, Барбаренька Черкасская! Давеча села за стол с жемчужной сияющей улыбкой, а вставала из-за стола — с мрачной физиономией, и уже совсем не улыбалась. Барбаренькин жених все старался ее рассмешить, так и вился кругом, как будто нарочно. А может, и нарочно, он терпеть не может свою невесту. И, знаете, доктор, Рене добился своего — Барбаренька рассмеялась, и все увидели ее настоящие черные зубки, и Ренешечка сделал такое лицо, словно наконец-то выиграл в свое любимое экарте. Они теперь не разговаривают, эти жених с невестой…

— Ренешечка — это тот самый Левенвольд? — уточнил Яков.

— Он самый, доктор, — подтвердил де Тремуй. — Вот, казалось бы, живи да радуйся — сосватали тебе от щедрот самую богатую в империи невесту. Нет, теперь он все время с такой миной, как будто его несут на заклание.

— Может, другую невесту хочет? — предположил Яков.

— Да никакую не хочет. Его метресса, Нати Лопухина, замужем, и наш птимэтр, кажется, собрался хранить ей верность. Или не ей, кому-то другому, — де Тремуй подмигнул. — Вы слышали историю этой знаменитой помолвки?

— Увы, нет, — отвечал Яков, подумав при этом: «И фиг бы с нею».

— Не так давно обер-камергер фон Бюрен и обер-гоф-маршал Рене Левенвольд составили партию в фараон, и Рене проигрался совершенно сокрушительно. И на другой день объявлял испанского посланника с таким трагическим лицом — вы же видели, какие у него выразительные глаза, посмотришь, и уже жалко. Ее величество, как только посланник отбыл, спросила: отчего такая мина? У женщин необъяснимая слабость к Рене, такая же необъяснимая, как к этим маленьким трясущимся собачкам, которым хочется с размаху дать пинка за их убожество, а дамы тискают их и носят за пазухой. Рене не стал скрывать, в чем его горе, признался в проигрыше, посетовал на злобу и жестокость фон Бюрена, на предстоящую долговую яму — и тут же получил свой проигрыш из казны. Не стоит удивляться, что через неделю Рене опять продулся, и снова Бюрену, и держал свой гофмаршальский жезл на празднике — с самым кислым лицом. И опять — принял свой проигрыш обратно, из казны.

— И третий раз? — ведь непременно должен был быть и третий раз, как в русской сказке.

— На третий раз ее величеству сей балаган наскучил, и обер-камергер фон Бюрен послан был сватом к семейству Черкасских, вы же знаете, что подобному свату невозможно отказать. Младший Левенвольд получил руку самой богатой на Руси невесты, и под ее приданое он теперь и играет. И при дворе играет, и в московских игорных притонах. А кислая мина — похоже, осталась с ним навсегда.

— Я собрался было его пожалеть, но мы, кажется, приехали, — с облегчением провозгласил доктор Ван Геделе.

— Погодите, — де Тремуй удержал его руку своими сухими жесткими пальцами. — Я не рассказал вам — последнюю сплетню. Нам нельзя расстаться, пока вы ее не услышите!

— Говорите же, — поторопил Яков, — дядюшка заждался.

— Вы что-нибудь слышали — о черной иконе, исполняющей любые желания? — спросил де Тремуй тихо-тихо, чтобы не подслушал их кучер. — О подземной часовне и о тайном проводнике, которому нужно назвать секретное слово и он приведет — к святилищу?

Конец ознакомительного фрагмента.