Ртуть и золото

Елена Ермолович, 2022

Лекарь Яков Ван Геделе прибывает в Москву, только что пережившую избрание новой императрицы. Потеряв своего покровителя, шпиона, отравленного ядом, Яков бежит в Москву от дурной репутации – в Кенигсберге и Польше молва обвиняла в смерти патрона именно его. В Москве, где никто его не знает, Яков мечтает устроиться личным хирургом к какому-нибудь в меру болезненному придворному интригану. Во время своей московской медицинской практики Яков наблюдает изнанку парадной столичной жизни и в необычном ракурсе видит светских львов и львиц. Среди них – пара императорских фаворитов, составляющих с императрицей безумный любовный треугольник, Бюрен и Левенвольд, герои романа «Золото и сталь»…

Йоганн Альбрехт фон Корф

Барон фон Корф возвратился из Лефортовского дворца под утро, и камердинер бережно разоблачал его, отстегивая подвязки и скатывая со стройных ног парадные белые чулки. Баронесса давно спала на своей половине, и мужу являться к ней было — незачем. Нечем обрадовать. Барон проигрался сегодня, и даже дважды. Во-первых, не получил приглашения в императорские внутренние покои — проигрыш главный и самый обидный. И условлено ведь было, что приглашение он получит — но явился, как черт из табакерки, из своей Лифляндии ландрат, старший Левенвольд. Он и проследовал за государыней в ее спальню, кажется, так и не смыв с себя дорожной грязи.

Второй проигрыш был чуть легче — Бюрену в фараон. И оттого это, что Бюрен почти всегда оставался в плюсах, многие спорили — фортуна ли его хранит или туз в рукаве. И оттого, что Корфу в счет проигрыша удалось сбыть Бюрену вещь, ничего не стоящую и цены совсем не имеющую. Долговую расписку младшего Левенвольда, на три тысячи яхимсталеров, еще влажную от пролитых над нею золотых гофмаршальских слез.

Доктор Бидлоу жестоко судил барона — Корф не был глуп и не был столь уж завистлив. Он был даже чересчур образован и умен — для диковатого русского двора. И все чаще ощущал неуместность свою при этом дворе — как человек, явившийся на перестрелку со шпагой.

Камердинер извлек из зеркально-русых баронских волос бархатный бант и теперь расчесывал по одной волнистые завитые пряди. Корф, полуприкрыв сонные глаза, смотрел на себя в зеркале — на само совершенство. Неуместное совершенство, нелепое, неуклюжее — увы…

Старший, первый, главный Левенвольд никогда и не был его соперником — потому как вовсе не имел соперников, был во всем первый и главный, и не после бога — но вместо. Великолепный агностик с головой в облаках. И младший Левенвольд барону соперником не был, он являлся лишь местоблюстителем брата, его тенью, сам желая собственной отставки, из галантов — в протянутые руки госпожи Лопухиной. Все видели это движение воздуха, этот невесомый полет — гофмаршала к гофмейстрине.

Соперник у Корфа один был — Бюрен. Они начинали вместе, камер-юнкерами при дворе курляндской герцогини, и тогда Корф был звезда, один из двенадцати uradel, а Бюрен — дворняжка, жалованный дворянчик. Казалось — куда ему? Но и тогда уже было в нем это — умение играть, и правильно ставить, и умение продать подороже. Что продать? Да все. Эта арестантская цепкость, пришедшая с ним — из его тюремного прошлого. Несомненный талант — что к игре, что к торговле.

Бюрен видел, как хозяйка его выписывает отовсюду для себя компаньонок, шептуний и певуний. Он просчитал ее страх одиночества, вдовьей бессемейной, бессупружней доли — так игрок за карточным столом просчитывает колоду через рубашку. И он предложил хозяйке то, чего никто до него не додумался дать ей, — свою семью. Собственную бюренскую семью, с детьми, с хитрой женой-подельщицей и с собой самим — продал хозяйке, словно товар. Предложил ей детей своих, и младенца, которого можно прижать к себе, баюкая — будто собственного. Семейство со всеми теплыми, и милыми, и несуразными мелочами, убежище и берлогу, в которой можно отдышаться и отлежаться, пока затягиваются раны. Он продал хозяйке — уютный домик с теплым светящимся окном, место, где можно укрыться, и собственную семью, что принимает тебя — всегда, любым. Дома-дома, как говорят арестанты.

И Корф остался на обочине, непонадобившийся совершенный греховодник, и потрясенно издалека смотрел, как прорастают они друг в друга, хозяйка и ее, его, Бюрена — эрзац-семья.

«Есть ли душа в нем? — думал о Бюрене Корф. — Есть ли что человеческое?» Бюрен казался ему механизмом, инструментом, бесчувственным, бесстрастным, настроенным лишь на извлечение выгод. Он никогда не проигрывал, он всегда был в плюсах. Везение или колода в рукаве? Он делал ставки со всем арестантским нахрапом — и побеждал. Играл цинично и дерзко, передавая переписку доморощенных катилин в пеленках собственного сына, он всю жизнь свою ставил на карту — и все выигрывал. Стоит ли пытаться фехтовать — с разбойником, что держит вас на прицеле?

Темный злодей, холодный истерик с вечно дрожащими пальцами…

Корф вспомнил, как Бюрен разворачивал сегодня долговую расписку младшего Левенвольда, и пальцы его плясали, будто у пьяницы. Он не пил вина, но руки тряслись — всегда. Темный человек, в лиловом театральном костюме злодея, с экзальтированными повадками злодея, легко срывающийся на скандал и слезы, но при всем при этом — машина, просчитанная кукла, Франсин Декарт…

— Вы можете ложиться, ваша милость, — камердинер накинул на плечи барона атласный шлафрок, помог ему отыскать наощупь рукава — и отступил.