Золото и сталь

Елена Ермолович, 2022

«И в каком столетии ни живи, никуда не денешься от любви». А уж тем более если это столетие дворцовых переворотов! На гребне волны грандиозных интриг и свершений галантного XVIII века возносятся два великолепных царедворца. Неожиданно для себя самого на вершине оказывается Иоганн Бюрен, в дальнейшем вошедший в историю как мрачный злодей Бирон, фаворит императрицы. И Рене Лёвенвольд, авантюрист, темный человек в ореоле скандальных слухов, любимец двух русских цариц и множества принцесс. Оба добились многого. Однако любые деньги, любая слава, даже сама жизнь – ничто, когда два урагана сталкиваются в многолетней любовной интриге… И начинается поединок между золотом и сталью!

1758. Добыча и охотник

Пастор Фриц примостился на краешке стула и в который раз обводил любопытным взором эту престранную гостиную. Два окна, в свое время превращённые во французские, от пола до потолка, к вящему отчаянию хозяина Мякушкина. Две картины Босха — в Петербурге никто не сумел их по достоинству оценить (и украсть), и картины проследовали в ссылку, вернулись к прежнему владельцу. На другой стене — широчайший гобелен, изображающий стоящих шеренгой северных охотников, с жуткими варварскими ухмылками и охотничьими орудиями в руках — в точности как атрибуты у святых. Пастор помнил ещё, как эти пелымские охотники позировали — так же мрачно, рядком, и художница-герцогиня торопливо делала с них наброски. А герцог, старый дьявол, следил за этюдами, сидя верхом на стуле, играя стеком — как дрессировщик на арене…

Посреди комнаты возвышался ажурный пюпитр тёмного дерева, и герцог — или, для ярославцев, князь — вслух читал пастору избранные выдержки из католической книги:

— Мы живём для того, чтобы выучиться хорошо умирать, — выговорил князь с бодрой интонацией декламатора.

— Сей урок вашей светлостью давно усвоен, — умильно напомнил пастор, — еще в Шлиссельбурге. И это было не просто хорошо, это было красиво…

— Вольно тебе, — в ответ на лесть огрызнулся ссыльный, — много ты видел… Ты пришел, когда всё было кончено, и светлость твоя была уже вымыта и одета, а не валялась в чем мать родила в собственной луже.

Пастор закашлялся и потупил ангельские очи — в показательном сочувствии.

— Вот что хотел бы я вынуть из себя, как тот фунт мяса, что вырезали в какой-то шекспировской пьесе. Эту дыбу, и эту лужу, и этот допрос, и две шёлковые гладкие ноги, что так легко через меня переступили…

— Ноги? Чьи ноги? — вскинулся пастор, про ноги он слышал впервые. Про дыбу и лужу — уже прежде было.

— Про эти ноги ты читал мне, помнится, длинные лекции, еще в Летнем, Бинна приглашала тебя к нам, для моего перевоспитания. Не помнишь? Ну так не бери в голову…

Пастор почесал в голове — память его сейчас яростно крутила шестёренки, но разве припомнишь все проповеди, да за двадцать лет?

— Божий огонь горит во мне, и, если я не дам ему выхода, он сожжёт меня, — продолжил князь своё чтение с глумливой торжественностью, — память, чёртова память, Фриц. Отец мой…

Что хочешь ты выжечь?

Быть может ту, предпоследнюю, перед арестом, ночь? Ночь — переползающую в сумрачное утро, когда в коридорах уже гремят ведёрками первые уборщики?

Он лежит на полу, в крошечной комнатке гофмаршала, он мог бы спать на козетке, но у козетки подломлена ножка — всё равно окажешься на полу. И он лежит на полу, на бесценном своем соболином пледе, и только ноги, в шёлковых гладких чулках — на бедной козетке. Он говорит, говорит, и картавый серебряный шарик бьётся под его языком, и льётся французская речь, и льются — небесные алмазные слезы, из углов его глаз — к ушам:

— Уедем, Эрик, я умоляю тебя, уедем… Вот-вот всё рухнет, и я наверняка это знаю, ты ведь помнишь ещё, что я у тебя шпион? Рухнут твои алмазные копи, и завалят тебя породой, и заживо похоронят. Или ты, Эрик, хочешь, как Анна Болейн — умереть, но королевой?

— Я немножко другое, я не Анна Болейн. — Ну что ему, такому, отвечать? Умоляет, смеётся, плачет… — Я, подобно Ною, не смею оставить свой не слишком уж прочный ковчег, в котором спасаются разные твари.

— И в котором всё-таки нет мне места… В твоем раю, лютеранском раю — меня не будет.

Что остаётся? Перешагнуть осторожно через него, через эту плачущую куклу на тёмном меху — ведь комната гофмаршала так мала, — и выйти вон. Взойти по лестнице, в свои покои, и лечь спать.

Быть может, другую ночь — вторую после ареста? Тоже почти уже утро — профос устал, и устали канцеляристы. Ждали лёгкой победы — над изнеженной, трусливой жертвой. Они привыкли ломать и стольких уже сломали. Но Восточно-Прусская тюрьма — слишком уж хорошая школа, чтобы уроки её когда-нибудь стёрлись из памяти. Не сознавайся, никогда и ни в чём. Не верь, не бойся, не проси. Non digno…

Трещины в полу черны — от крови ли? Бог весть, но пахнут они отвратно, особенно когда возле самого лица, когда ложишься на них щекой. Они разбегаются — как змеи, как вены, чёрные — по серому камню. Но лучше лежать, в грязи и в луже, чем висеть на их чёртовой дыбе, дилетанты, болваны, все-таки вырвали плечо из сустава… Перед самым носом — сапоги, канцеляриста и профоса. Бьёт дверь — и еще две пары сапог, гвардейских:

— Кончили, ребята? Ещё один к вам, принимай, Аксёль…

— С первым всё, уже уносят. Заводите пока.

И вот на пороге — те две шёлковые гладкие ноги, не арестанта, пока лишь свидетеля, — в туфлях парижского мастера Флозеля. О, Петергоф знавал эти пряжки с золотыми шнурами — то был бум, рождение новой моды. Он входит, совсем не стуча каблуками — он так умеет, и он перешагивает через лежащего — как переступают через лужу. И это тоже хорошо бы забыть. Даже пол с потёками крови можно оставить, а вот эти золочёные туфли, переступающие через — нет, увольте…

Но ты же помнишь его показания — он единственный не оговаривал тебя, не дал судьям твоим — ни-че-го. Ни единой нити… Сам судья, на недавнем долгоруковском смертном процессе, он знал, что стоит лишь начать — и вмиг увязнешь…Он единственный не топил тебя, чтобы выплыть самому. Он вывернулся, как ласка, из всех хитроумных вопросов, отделался незначащей чепухой, пустышками, обманками, призрачной полуправдой, шпион и царедворец, с петровских еще времен, древний, как трехсотлетняя черепаха…

С тех пор — не виделись. В твоём раю меня не будет. В лютеранском твоём раю…

«Чьи же ноги? — всё терзался пастор. — Может, Юсуповой? К ней когда-то изволили его высочайше ревновать, и плюхи били, и той Юсуповой запретили розы в локонах носить… Да нет же, вот же! Ее нынешнее величество, а тогдашнее — высочество, цесаревна тогдашняя. У него с цесаревной и амур был, и записочки, и с женою чуть было не развелся… Точно. И потом-то она ногами через него — переступила…»

Князь оставил в покое Савонаролу, подошёл к раскрытому окну и стоял, опершись ладонями в проём рамы — тёмная фигура на фоне оконного сумеречного квадрата и стальной стены дождя. Пастор смотрел на него и завидовал — тому, что князь за годы в ссылке не растолстел, а он, Фриц, на тринадцать лет моложе — и растолстел, и даже оброс медвежьим загривком.

— Цитрина блюёт, у Фелиции чумка, Милодорка сдохла, — мрачно перечислил князь потери в рядах собственной своры, — всё оттого, что псарь от меня удрал.

— Псарь ваш цыган был и тать, — с удовольствием напомнил пастор, — он в шайке состоял и числился в ней, по слухам — не из последних. Ваш покорный раб лично выкупал его из узилища.

— На мои деньги, — тоже напомнил князь. — Может, он и был тать, но собаки при нём были толсты и здоровы, а сейчас у меня не псарня, а богадельня на Лебяжьей Канавке. С кем мне завтра гнать лис? Ливен засмеёт меня…

— Я бы на месте вашей светлости поостерёгся бы охотиться, после болезни…

— Поостерегся?! Так тебя и не зовут охотиться. — Князь развернулся на каблуках, встал лицом к пастору и сделал красноречивый изгоняющий жест, словно выталкивая гостя. — Ступай, завистник! Я скажу Бинне, что ты проявил усердие в спасении моей заблудшей души. Могу наврать, что ты почти её спас. Ступай же!

Покои герцогини — княгини для ярославцев, — если уместно именовать покоями крошечную комнату с единственным окном, были обиты розовым, земляничного колера шёлком. Шёлком с тёмными розами, которые госпожа хозяйка когда-то вышила сама, на собственных серебряных пяльцах. Ведь розы были у неё всегда и на всём, и даже муж её одно время носил кафтаны, шитые из штоков с розами — даром что остроумцы подсмеивались над такой расцветкой мужской одежды.

В комнате тесно было и душно от фарфоровых ароматниц, толпившихся на всех горизонтальных плоскостях и источавших одинаковый тёплый, сладковатый запах. Среди ароматниц и пышных кукол с фарфоровыми головами, среди подушек и перин лежала в постели миниатюрная хозяйка покоев, герцогиня-княгиня Бенигна, Бинна для домашних (слишком уж зловеще и грозно звучало её официальное Rufname), седая дама с маленьким злым личиком. Удивительны были на этом личике совино-кошачьи широкие глаза, далеко разведённые, с остзейским раскосым разрезом. Бинна вышивала очередную картину, «Охотники на привале», и молочно-белая канва эпического полотна почти скрывала её небольшое тело. В ногах хозяйки валялся, как кот, младший принц Карл и, тоже как кот, играл с клубком серебристых ниток.

Князь вошёл, любопытно нагнулся над картиной, взглядом пробежал по едва намеченным силуэтам.

— Это мы с Ливеном? В таком случае старина полицмейстер вышел у вас чересчур носат.

Он сразу увидел, как жена вороватым жестом убрала под ткань письмо — но то была их давняя игра. Их сбежавшая дочь писала матери, а с отцом напоказ пребывала в ссоре. Но ссора дочери и отца была всего лишь спектаклем, и притом старым, наскучившим.

— Вы завтра охотитесь, папи? — подпрыгнул в перинах Карл. — Я тоже желаю с вами!

— Так езжай. Я велю загонщикам одеться в красное — чтобы ты больше не принимал их за оленей.

— О, папи! — уязвленно застонал Карл, опадая обратно на перины, и клубок затанцевал в его пальцах — как шар жонглёра. — Вы столь жестоки и столь злопамятны…

— После тяжкой болезни вам опасно охотиться. — Бинна подняла от вышивания волшебные свои птичьи глаза. — Каждый выезд может сделаться последним.

— Вам же лучше, вздохнёте с облегчением и наконец-то отбудете в Вартенберг. А болваны мои наконец-то женятся… — Князь взял из угла стул и уселся на него верхом, положив подбородок на сплетённые на спинке пальцы. — Я ведь ядро на вашей ноге, душа моя, — он перешёл на курляндский диалект (Бинна знала, Карл, конечно же, нет), — я отыгранная карта, я провалил вашу высокую миссию, принцесса. Стоит ли жалеть об отыгранной карте?

Он с удовольствием наблюдал, как меняется её холодное злое личико и фарфоровая маска делается страдающей. О да, то была месть. За всё, прежде бывшее…

Erdbeerangel, земляничный ангел, принцесса… та, что продавала тебя, торговала собственным мужем, отдавала в заклад, как браслет ростовщику. Именно она сочинила когда-то пьесу, в которой так странно расписаны роли — и заставила, уговорила играть. И месяца не прошло после свадьбы — она вложила в твою руку свечу в керамической лодочке и сама проводила, под полуночный звон часов, к дверям хозяйских покоев. «Ваш выход…»

Это искушение, великий соблазн, ему нельзя не поддаться. Бесконечно любимая жена — и сама, за руку приводит в покои метрессы. Разрешая, благословляя, изобретая — измену. Ты соблазнился, конечно — любопытство, глупость, желание выгод, наивный огонь, в молодости столь неуместно сжигающий чресла…

И ты так и не простил никогда своего первого, желанного падения — ни ей, ни себе. Особенно — ей.

А потом, столько лет — каково было жить, пристёгнутым к двум юбкам, Бинны и вашей с нею хозяйки? Каково было жить — живой игрушкой? Она говорила, душа твоя, каждую ночь, нежной рукой подталкивая — к тем приоткрытым дверям: «Это — единственное, чего мне никак не сделать за вас. Днём я с нею, а ночью — извольте вы… Ваш выход».

И сейчас, когда игра кончена, и кончена — провалом, под шипение и свист, быть может, и правильно, что она делит твое изгнание, ведь пупенмейстер всегда виновен не менее, чем его пупхен…

— Знаете, принцесса, — продолжил князь все так же по-курляндски, глядя с усмешкой в недоуменные глаза бедняги Карла, — в этой ссылке я чувствую себя куда свободнее, чем когда-то в столице с моей хозяйкой. Я могу отправиться в гости или просто гулять вдоль берега — и никто не закатит мне сцены. Я ведь никогда не выезжал прежде в гости, мне не дозволялось. Помните, как говорила моя хозяйка: нельзя, гости — это неуместная распущенность… А теперь мне можно. У меня есть свой дом — а прежде не было дома, помните, принцесса, как мы всё время жили в задних комнатах, словно прислуга? И у меня наконец-то есть собственная спальня…

— Забавное злорадство, — наконец-то ответила Бинна, по-французски, не прекращая шить, — то был только ваш выбор, сперва общая спальня, потом — раздельные.

Карл демонстративно застонал и вышел вон, разговор о родительских спальнях его фраппировал.

От свадьбы — и до ареста — были общая спальня и общая постель. Деревенский дурак, выскочка, парвеню — ты всё боялся выпустить из рук свою сказочную райскую птицу, краденое солнце из гордого рода Трейден. Мог уснуть — лишь с нею рядом, лишь касаясь её во сне. Не выпускал из рук и не разжимал объятий…

Нежная полубогиня оказалась расчетливой сводницей, продала молодого мужа — как девчонку в бордель. Но собаку бьют — а она все лижет хозяйские сапоги. Так было и у тебя с прекрасной принцессой, общая спальня, общая постель — вопреки продаже и предательству. Но оба вы уже старые, и ты, и она, и ученик наконец-то усвоил урок, выучился (много их, уроков, понадобилось — крепость, смертный приговор, Сибирь) — жить сам и спать — один.

На охоте за ссыльным должен был присматривать поручик Булгаков, надзорный гвардейский офицер. Но Булгаков вдвоем с полицмейстером Ливеном умчались по полю, за очумевшей от такой небывалой чести лисой.

Сумасвод трусил на смирной лошадке, чуть позади бесценного княжеского иноходца. Князь кашлял, задыхался и не имел больше сил продолжать погоню. Наверное, правы были и пастор, и почтенная супруга — не стоило мчаться в поля, едва поднявшись с одра смертельной болезни.

— Едем, золдат, к егерю — мне нужно лечь, — утвердительно проговорил ссыльный и сейчас же повернул коня к лесу. Сумасвод не возражал, поплёлся следом. Он даже немножечко хотел, чтобы ссыльный его попытался сбежать — ведь тогда представится возможность его ловить, и изловить, и получить повышение.

В лесу кроны уже подёрнулись желтизной — так седина мелькает в кудрях престарелой кокетки. Кони переступали через узловатые корни, змеившиеся поперек лесной тропы. Сторожка егеря выделялась острой кровлей на краю опушки, и за домом сын егеря возился у птичьих клеток, кормил тетеревов. Сам егерь носился сейчас с дорогими гостями, господами Булгаковым и Ливеном, гнал лису и травил ярославские угодья.

— Минька, дом отпирай, барину неможется! — издали заорал предусмотрительный Сумасвод.

— Мне всё можется, мне всего лишь дурно, — сквозь зубы по-немецки прошипел князь, слово «можется» выделив по-русски. Он сидел в седле ровно, но был бледен и трясся.

— Так незаперто, идите! — отозвался весёлый Минька. Он был ушастый, с торчащим чубом — в точности папаша-егерь. Минька подхватил под уздцы драгоценного княжеского иноходца, и конь сердито взоржал и запрядал ушами. — Ступайте, светлость, ложитесь, я его привяжу.

Князь легко слетел с коня, словно забыв о недавнем недуге, но на земле опомнился и показательно застонал, держась за виски. Он вошёл в дом, и слышно было с улицы, как застучали его ботфорты по внутренней лесенке. Сумасвод устремился было за питомцем — вдруг тот решится вылезти через заднее окно и дать деру? — но потом передумал: «Не сегодня, дед и вправду еле дышит», уселся на крылечко и раскурил костяную трубку.

Минька восторженно гладил тонконогого вороного жеребца, и тот надменно фыркал и бархатным носом тыкался мальчишке в шею — просил подачек. Минька дал ему морковочку.

— А как коня зовут, дядь Сань? — спросил егерёнок у Сумасвода.

— Люцифер Второй. А папаша его был Люцифер Первый, да сдох лет семь назад. Гнедой был, злющий, всю дворню перекусал. А этот, видишь, добряк.

— А ты, дядь Сань, тоже ведь — Сумасвод Второй? — припомнил ехидный Минька.

— Ты, егерёнок, меня с конем-то не равняй, — оскорбился Сумасвод и сердито пустил дым книзу, — наш род древний, еще со времен стояния на Угре прославленный. И имя Александр всем первенцам дается, оттого я и второй, батюшка мой жив, и дай бог ему здоровья. А ты, умник, ступай, глянь, как там наша цаца — может, попить ему надо, или тряпку на лоб, или грелочку под зад…

Князь недурно себя чувствовал и не нуждался в грелочке под зад. Он лежал на втором этаже егерской сторожки, на низкой и жесткой лежанке, закинув руки за голову и глядя в потолок. И представлял, какова была бы эта бедная комнатка — но увиденная другими, чужими глазами. Обитые деревом стены, тёмная грубая мебель, кривое окошко. «Буколик, рустикаль…» — словно услышал он в своей голове насмешливый мурлыкающий голос.

— Вам подать чего, светлость? — возник на пороге услужливый Минька. — Попить или, наоборот, тазик?

Он говорил по-русски, князь отвечал — по-своему, но ничего, оба понимали.

— Нон, мизерабль, — рассмеялся князь и сел на кровати, — тазик — нон. Знаешь, у твоего папаши слишком уж жёсткое ложе.

— Так он и спит тут — ночь через три, — оправдался Минька, — нам мамка велит завсегда дома ночевать.

— Похвально, — оценил князь, — я пришлю для этого жёсткого ложа две своих перины. Постелите их, не жадничайте. Бог весть, может, мне доведется ещё раз утратить равновесие возле вашей сторожки — а мне нравится приходить в себя на мягком.

Минька округлил глаза и кивнул.

— И ещё… Принеси сюда какой-нибудь цветок, в горшке. Это красиво и создаст какой-никакой уют… — продолжил князь с мечтательной ноткой в голосе.

— Я папоротник выкопаю и в ведре поставлю, он красивый, разлапистый такой.

— Ты прав, он забавный и даже похож на пальму…

Сумасвод слышал с крыльца их разговор и давался диву. Перина и пальма поразили его воображение. «У деда амур, — смекнул смышлёный цербер, — свидание намечается. Неужто Марья Саввишна Дурыкина? Со старшим сыном крутила, потом с младшим, а нынче, значит, и с самым главным, с овина и сарая пламечко и на хату перекинулось…»