Симона и Грета

Елена Доброва, 2016

Три женщины – три трудных характера. У каждой своя версия правды, свое белое и свое черное. Единственное общее для всех троих – это то, о чем они не хотят вспоминать. История основана на реальных событиях.

2

Почтальоны уже привыкли, а случайные прохожие недоверчиво удивлялись, попадая в кривоватый, с просевшими асфальтовыми заплатами, протяженностью не более полкилометра Ларчиков переулок: нечетная сторона здесь начиналась номером пятым, затем шел дом номер девять, затем пятнадцать и пятнадцать «в» дробь один. На четной стороне была похожая картина — дом номер шесть, шесть «а», двенадцать и восемнадцать. Этим постройкам повезло — их не успели снести, и теперь, запоздало зачисленные в памятники архитектуры, они с благородной укоризной ветшали в ожидании реставрации.

Больше всех повезло трехэтажному дому под номером шесть «а». Его вполне можно было бы отнести к концу девятнадцатого века, если бы не было достоверно известно, что он построен в первой четверти двадцатого. Поэтому он пока еще не был включен ни в какие списки на капитальный ремонт. Зато в начале девяностых годов некий преуспевающий художник приобрел себе в собственность весь третий этаж и нежилой первый, где оборудовал себе студию. Таким образом, жители второго этажа получили прекрасного соседа, который за свои деньги произвел капитальный ремонт всего здания, а кроме того, украсил подъезд и лестничные клетки своими произведениями. Самое главное, что жильцы перестали волноваться, что их переселят, и в графе «адрес» вместо Ларчикового переулка будет что-то вроде улица Даши-Люси-Вали Николаевой.

Квартира под номером три раньше принадлежала профессору-офтальмологу. В эту квартиру он и его жена впоследствии прописали свою дочь с семьей: мужем и дочками Симоной и Гретой.

Огромная квартира начиналась с раздольной прихожей, переходившей в длинный коридор, упиравшийся в дверь, за которой находились туалет, ванная и маленькая кладовочка. По этому коридору Симона и Грета в детстве любили бегать наперегонки.

Первой всегда финишировала Симона. Зато Грета, не добегая до конца, тут же поворачивала в обратную сторону, и получалось, что теперь она обгоняла сестру. Симона злилась и доказывала, что это нечестно.

По правой стороне коридора находилась огромная комната площадью около пятидесяти квадратных метров с тремя окнами, выходящими во двор. Наверно, изначально это был зал для приемов и праздников. Эта комната имела два входа — один ближе к прихожей, а второй — ближе к кухне. Треть этой комнаты, дед-офтальмолог превратил в кабинет-библиотеку, а большая часть была отдана внучкам. После смерти деда кабинетом стал пользоваться отец Симоны и Греты, который переместил туда свой массивный стол-бюро, а дедов письменный стол передвинулся к окну. Никаких других изменений библиотека с тех пор не претерпела, и только иногда служила комнатой для гостей — когда в Москву приезжал кто-то из Риги, откуда был родом дед-офтальмолог. В комнате сестер сейчас жила Галя, дочка Симоны.

Повернув направо в конце коридора, вы попадали на кухню, при которой имелся чулан, а он в свою очередь вел в шестиметровую комнатку с маленьким окном во двор и крохотным санузлом. Эта комнатка имела выход на черную лестницу, и когда-то она предназначалась для прислуги.

Массивная двустворчатая дверь в середине левой стены коридора вела в овальную гостиную, которая называлась так благодаря эркерному окну, выходившему на Ларчиков переулок. По обе стороны гостиной симметрично располагались две большие прямоугольные комнаты, окна которых также выходили на Ларчиков переулок. Одна из комнат в свое время принадлежала деду и бабушке, другая — их дочери и зятю. Теперь — их разделили между собой Симона и Грета. Гостиная была проходной — попасть в коридор из комнат можно было только через гостиную.

Если бы кто-то захотел, как Шерлок Холмс, по характеру обстановки составить представление о нынешних обитателях квартиры, то это оказалось бы задачей с подвохом. Смена поколений не слишком явно отразилась на интерьере, словно это была не обычная квартира, а квартира-музей, жильцы которой обязаны сохранять для истории дух прошлого.

Когда Грета вернулась домой после расставания с мужем, она неожиданно остро ощутила, что время все-таки властно над тем, что казалось незыблемым. Например, огромное мягкое дедушкино кресло. Когда-то они с Симоной любили, забравшись на него вдвоем с ногами, рассматривать гравюры в старых книгах. Грета машинально плюхнулась в родное кресло и… «Боже, как неудобно, сядешь — и проваливаешься словно до пола, колени на уровне ушей. И встать невозможно».

На круглом столе в гостиной была все та же бронзовато-шелковая скатерть с какими-то сказочными птицами, но часть бахромы была оторвана и растрепана.

Черный кожаный стул у стены, весь в золотых шляпках гвоздей, напоминавший чиновника, застегнутого на все пуговицы, по-прежнему стоял на кухне у стены. Когда-то это был самый крепкий и надежный стул, на него становились, когда нужно было достать что-то с антресолей или поменять перегоревшую лампочку. А сейчас он рассохся, некоторые гвозди потеряли свои блестящие шляпки и остро торчали, грозя поцарапать все, что за них зацепится. Кожаная обивка на спинке стула была сильно потертой и местами прорвалась.

Да, изменилось то, что в памяти казалось неизменным. Так бывает, когда посещаешь, например, лесную поляну своего детства. «Я помню это дерево! А вот наш любимый пень!» Правда, дерево выросло, а пень, наоборот, теперь кажется совсем невысоким. И горка не крутая. «Неужели мне было страшно с нее съезжать?»

Грета решила для себя, что не будет сохранять на память обломки стульев, разбитые чашки или куски старого покрывала. Она будет их помнить, но не хранить.

В отличие от Греты Симона никогда не покидала квартиру, в которой она выросла. Поэтому ей не бросалась в глаза ветхость окружавших ее вещей. А если даже она это замечала, то все равно не считала, что старые вещи нужно списывать со счетов. У нее скопилось множество коробок, ящиков и пакетов со старьем, и она искренне верила, что когда-нибудь у нее «дойдут руки», чтобы все это починить, склеить и реставрировать. На самом деле Симона просто никогда не задумывалась о том, чтобы что-то поменять. И даже не потому, что шкаф был бабушкин, пианино старинное, а стулья и стол — память о родителях. Конечно, это тоже имело значение, тем более, что старая любимая мебель исправно служила до сих пор, но ей даже не приходило в голову, что можно захотеть что-то изменить. Симона не любила перемен, возможно, она их опасалась, и комфортно ей было только среди своего добротного, дубового и уже почти антикварного интерьера.

Понятно, что этот порядок несколько раз неизбежно нарушался — например, в комнате ее дочери-студентки Гали на старом столике с инкрустацией стоял новейший ноутбук с принтером, на стене, вместившись между авторскими акварелями висел жидкокристаллический телевизор, а на двери с внутренней стороны был прикреплен огромный постер с портретами каких-то рок-певцов. Да и у самой Симоны на большом круглом столе, за которым она работала, стоял старый пентиум, перешедший ей в наследство от дочери. Сначала Симона просто не разрешила его выбросить, спасла, потом научилась набирать на нем тексты, запоминать и править, и ей уже стало казаться, что он вполне вписывается в ее обстановку. Когда дочь однажды начала убеждать ее, что компьютер устарел — «мам, давай купим тебе новый» — Симона категорически ответила — «меня этот устраивает». В кухне рядом со старинным буфетом стоял холодильник «шарп». Нет, конечно, было бы неправильно называть ее абсолютным противником современных достижений и удобств, но приобретать их, считала она, надо лишь по мере их доказанной острой необходимости, не отказываясь при этом от того, что уже в течение многих лет служило верой и правдой и еще вполне могло послужить лет десять.

Симона любила порядок, и любое его нарушение вызывало в ней протест и болезненную потребность тут же привести все в норму. Но поскольку главным источником беспорядка была Галя, Симона воспринимала это как наказание себе за какие-то грехи, а ликвидацию беспорядка — как способ искупления этих грехов. Увидев заплесневевший огрызок от яблока, прилипший к старинной лакированной столешнице или мейсенскую чашку с неопрятным осадком позавчерашнего испарившегося чая, или разбросанные по комнате туфли, или упавшую на пол книгу, Симона со стоическим молчанием начинала наводить порядок. Однажды Галя застала ее за этим занятием.

— Мам, ты что делаешь?

— Убираю.

— Зачем?

— Что значит — зачем? У тебя тут такое…

— Я бы сама убрала!

— Что же ты не убрала?

— Мне было некогда. Все, теперь я сама буду этим заниматься.

Через какое-то время Симона не выдержала и вновь убрала в комнате Гали. Не дождавшись реакции, она спросила за ужином:

— Ты ничего не заметила в своей комнате?

— Ой, да, так чисто! Мам, ты просто гений чистоты! Спасибо огромное!

Вскоре уборка Галиной комнаты Симоной стала привычным делом для обеих.

— Мам, куда ты положила такую желтую тетрадь? Она упала под стол, и я знала, что она там. А сейчас ее нет.

— Она на первой полке слева. Там все тетради.

— Ты бы хоть предупреждала!

— А ты бы сама убирала!

— Но ты меня всегда опережаешь! Только я задумаю убрать — уже все чисто!

Или:

— Мам! Ты не видела мою футболку с цветами?

— Видела. Она валялась на стуле, и я ее положила в грязное. Но еще не стирала.

— Почему в грязное?!

— Потому что она уже несвежая.

— Вполне еще можно было разок поносить.

— Значит, вешай в шкаф, а не швыряй на стул.

— Ой, мам, как ты любишь создавать проблемы из ничего!

— По-моему, это ты создаешь проблему.

— Нет, ты. Это тебе надо все раскладывать по местам, по полочкам. А я к этому отношусь проще.

— Тогда возьми свою майку из ящика с грязным бельем и носи, сколько хочешь.

— Нет уж. Теперь нет, придется что-нибудь другое придумать. А я хотела эту майку!

Симона не любила эти препирания. Она укоризненно вздыхала и замолкала. Потом она приучила себя относиться к беспорядку в Галиной комнате философски. Она сказала себе, что эта Галина черта — вовсе не неряшество, а проявление качества, которого ей, Симоне, всю жизнь не хватало — независимости от власти порядка. Симоне было легче подчиниться существующему порядку, особенно если он не казался ей неразумным, чем проявить какие-то собственные пожелания и предпочтения. Она не умела хотеть. Привыкла принимать то, что есть, и считать это своим. И хотя ее не тяготила эта черта собственного характера, но в глубине души она была рада, что дочь может сказать — а я этого не хочу. Я хочу то-то и то-то.

Другое дело сестра. Симона не любила заходить в комнату Греты, потому что там от любой мелочи исходил дух анархического неповиновения устоям. И хотя она понимала, что Галюша унаследовала свою независимость именно от Греты, но почему-то Гретину самостоятельность Симона воспринимала как вызов, как демонстративное желание сделать по-своему назло ей, Симоне.

Сестра была моложе ее на семь лет, немало, но и, казалось бы, не так уж много. Вроде, воспитывались вместе и должны все воспринимать одинаково. Но какие же они разные! Даже внешне, не говоря уже о характерах. Симона — высокая сухощавая темная шатенка с короткой стрижкой и зелеными глазами, которые под массивными очками казались скорее карими. Она предпочитала всегда фисташковые, болотные и коричневые тона, носила юбку и блузку с бантом или английским воротником, обувь покупала по принципу удобства и функциональности, не на высоком, а на удобном каблуке, практически не пользовалась косметикой, имела две пары серег — парадную и на каждый день. Иногда, крайне редко, она надевала кольцо с маленьким брильянтом.

Грета, ее родная сестра, была среднего роста, полноватая, светловолосая, голубоглазая. Она любила придумывать себе разные прически, менять имидж, не жалела денег на косметику и парфюмерию, обожала украшения — от классики «под старину» до самой смелой современной авторской бижутерии.

Грета разошлась с мужем после двенадцати лет брака, но поскольку она вышла замуж довольно рано, то развод пришелся на самый лучший женский возраст — тридцать два года. А сейчас ей уже за пятьдесят, и она по-прежнему не замужем, хотя у нее было несколько долгосрочных романов, и постоянно крутятся какие-то мужчины — любовники, кандидаты в любовники, поклонники и приятели. Детей у Греты не было.

Симона никогда не привлекала внимания мужчин, в их присутствии держалась скованно и суховато. В отличие от Греты, которая кокетничала со всеми, даже с инспектором Мосгаза и сантехником, Симона предпочитала говорить по существу, не принимая игривый или шутливый тон. Как-то раз Симона на правах старшей сестры сказала Грете, что не все мужчины стоят того, чтобы с ними заигрывать, вернее, что не стоит заигрывать со всеми мужчинами без разбора. На это Грета ответила, что, во-первых, она уже достаточно взрослая, чтобы самой решать, как с кем себя вести, а во-вторых, кокетство — это естественное проявление женского начала при общении с противоположным полом, но поскольку это не всем дано, то не все могут это понять. Сестры чуть не разругались, потом помирились, но Симона больше никогда не заводила подобных разговоров, соблюдая границы личного неприкасаемого пространства. Сестры даже в детстве не были очень близки в смысле откровенных шептаний, обсуждений сокровенных тайн и тому подобных девичьих отношений, но при этом они все же были сестры. Поэтому, когда Симона в тридцать девять лет вдруг объявила родным, что ждет ребенка и собирается растить его одна, Грета безоговорочно поддержала ее. Кто был отцом ребенка, никто точно не знал. Ходили разные версии — то о романе с женатым сослуживцем, то о курортном романе, то о чисто деловом соглашении с кем-то генетически здоровым. Когда Симона родила Галю, Грета очень ей помогла — и в выхаживании, и в гулянии, и в покупке всяких детских вещей и в бессонных ночных бдениях, когда ребенок болел. Редко кто получает такую поддержку от родственников, а Симона имела возможность даже высыпаться. Она понимала, конечно, что Грета тоскует из-за отсутствия собственного ребенка, но эта тема не обсуждалась.

Бабушка, их мать, тоже старалась быть полезной, но самочувствие не давало ей возможности в полную силу помогать старшей дочери. После развода Грета вернулась в старую квартиру и много времени проводила с племянницей. Так что Галю сестры вырастили фактически вдвоем. Симона понимала, какую неоценимую поддержку оказала ей Грета, и была очень благодарна ей. Все вместе они были семья. Правда, душу Симоны где-то очень глубоко внутри изъедала некая ржавчина. Она не могла объяснить, что это было, потому что никогда не признавалась в этом чувстве даже самой себе. Может, это была глухая ревность, поскольку Галя и Грета были очень близки, и Симона иногда думала, что Галя привязана к Грете больше, чем к ней, Симоне. «У меня две мамы». Грета всегда смеялась, когда Галя так говорила, Симона тоже смеялась, но немного неискренне.