Удивительные странствия. Сборник сказок

Елена Владимировна Семёнова, 2017

Собрание сказок для детей и не только.

МЕЧ ИСТИНЫ

Глава 1. Легенда о чёрном Императоре

И солнце затмилось луною, и подули ветры по всей земле, точно неведомая сила дохнула из самых недр Вселенной, и среди жаркого лета вдруг прошёл снег, и в разгар метели грянул гром в тот час, когда в столице Фонсейской Империи, во дворце, у недавно овдовевшей Правительницы родился сын, наследник престола, Принц Румбольд. Дитя появилось на свет хворым, и придворные медики пророчили ему скорую смерть, но мальчик выжил, оставшись на всю жизнь хромоногим и уродливым…

После смерти матери Румбольд, коему было тогда ещё мало лет, вступил на престол. Не по летам вдумчивый, мрачный и жестокосердный, он быстро заметил, что его приближённые плетут интриги за его спиной. Боясь рано или поздно пасть жертвой обмана, принц обратился за советом к Великому Магу, слывшим первым мудрецом королевства.

— От лжи можно защититься лишь ложью, — проскрипел старик на вопрос юноши. — Заключи договор с Ложью, присягни на верность ей, и она станет тебе лучшей защитой, ты будешь непобедим во веки веков!

— Я готов, — с лёгкостью согласился Румбольд. — Но где же мне найти Ложь?

— Ложь повсюду, мой мальчик. Она часто имеет личину правды, истины… Вот, именно там, где ложь обряжена в одежду истины, ты и можешь заключить договор с ней. Есть вблизи столицы пророк Анна. Когда-то давно он отрёкся от своих родителей, предал лучшего друга, бросил девушку, которая любила его, и сделался проповедником.

— Что же проповедует он?

— Услышишь, мальчик… А, впрочем… Он предрекает добру скорую кончину, а злу — победу, он велит со строгой мерой подходить ко всему, что люди считают добром, но, творя зло, о мере не думать, ибо зло внушает ужас, а ужас — раболепие. Тот, кто внушает ужас, побеждает! Так говорит он…

— И его слушают?

— О, да! Его считают провидцем и поклоняются ему… Сам Епископ целовал ему руку и признал в нём великого пророка! Там ты найдёшь ложь, когда она тебе нужна.

Не сомневаясь ни секунды, Румбольд отправился к пророку Анне. Высокий человек, сутулый и сильно напоминавший ворона, одетый в чёрный балахон с капюшоном, не позволявшим видеть его глаз, предоставляя встречным замечать лишь железные зубы во рту его и длинный, нависающий над верхней губой нос, встретил Императора словами:

— Я знаю, зачем ты пришёл.

— Для чего же?

— Ты ищешь Ложь.

— Да, пророк.

— В таком случае, ты нашёл её, ибо мне имя — Ложь. Ложь во мне, и я в ней. Я раб её и жрец, и язык!

— Я хочу договориться с Ложью, чтобы обезопасить себя от всех угроз.

— Проходи! — резко скомандовал Анна и, схватив Румбольда за плечо, повёл его в подвал своего каменного дома.

Подвал имел форму окружности, стены его были испещрены многочисленными надписями и чертежами. Кое-где стояли и весели чучела животных. В углу на медленном огне кипели разноцветные жидкости, налитые в стеклянные формы. Посреди этого странного помещения стоял стол, застеленный тёмной тканью, на нём находились бумага, чернила и перо, и острый нож. Над столом тускло светился подвешенный к потолку шар.

Анна подвёл Румбольда к столу и велел:

— Подай мне правую руку!

Император повиновался. Пророк взял нож и слегка рассёк ему руку, хлынувшую кровь он набрал в чернильницу и, окунув в неё перо, протянул его Румбольду:

— Возьми левой рукой и подпиши! — тотчас же перед Императором оказался жёлтый пергамент, испещрённый символами.

— Что это? — тихо спросил он.

— Договор. Подписывай!

Румбольд неуклюже поставил свою подпись.

— Свершилось! — прошипел пророк. — Теперь ты станешь Великим Лжецом! Великий Маг скоро умрёт… Ты займёшь его место наряду с троном. Ты станешь велик и непобедим! Никто не сможет одолеть тебя! Ибо ложь на твоей стороне, в тебе! Навсегда!

— Благодарю тебя, Ложь, — отозвался Румбольд.

Но Ложь не смогла спасти Императора от тяжкого недуга, напавшего на него вскоре после визита к пророку. Врачи признали болезнь смертельной… И Смерть не заставила ждать себя. Однажды ночью она, белая и печальная, распахнула окно и вошла в комнату Императора. Подойдя к нему, она опустила свою ледяную руку ему на лоб… Румбольд открыл глаза и произнёс едва слышно:

— Я договорился с Ложью… А нельзя ли договориться и с тобою, Смерть?

— Попробуй, — отозвалась Смерть.

— Что тебе нужно, чтобы ты отстала от меня навсегда?

— Замена тебе.

— Я должен казнить кого-то?

— Многих! Если я отойду от тебя, ты сделаешься моим вечным данником. А за невыплаченный долг нужно постоянно платить проценты, которые возрастают год от года.

— Ты ростовщица, Смерть, — заметил Император.

— Так что же мы решим?

— Если оставишь меня, я завоюю весь мир! Я не пощажу никого и ничего, и выжгу землю огнём. Я дотянусь до каждого уголка и сотру с лица земли каждого, кто встанет у меня на пути. Я посею ужас везде, и всякое сердце будет трепетать при моём имени, ибо оно станет равным твоему. У тебя не будет недостатка в жатве, Смерть! Клянусь!

— Ну, что же, до тех пор, пока ты будешь верным данной клятве, ты не умрёшь… — с этими словами Смерть покинула дворец и отправилась к Великому Магу, который, едва увидев её, саркастически усмехнулся и сказал лишь:

— Наконец-то! Всегда ждал получить свидетельство существования иных миров…

А Император выздоровел и, едва только смог держаться в седле, объявил о начале своего первого военного похода. И вскоре по всему миру разнёсся слух о жестоком и непобедимом завоевателе в чёрной маске и алом плаще…

Глава 2. Напутствие

Третий день в княжеском тереме тишина гробовая, и лишь горький плач нарушает её… Только месяц минул с той поры, как Князь Светодар с дружиной отправился в поход против Фонсейского Императора Румбольда, огнём и мечом истребившего княжество Северское и убившего его князя, брата Светодара. Провожала отца княжна Любава, долго шла подле коня его, держась за стремя, томясь горьким предчувствием. Наконец, нагнулся Светодар к дочери, поцеловал её крепко и сказал тихо:

— С Богом, дочка! Идём мы на дело святое, справедливое. Но, если случиться так, что тьма окажется сильнее нас, и паду я в битве ратной, не кручинься долго, а заботься о княжестве нашем, найди себе в мужья человека достойного, чтоб его и тебя оборонить мог. Будь милостивой к людям и честной пред всем светом. А, если встанет пред тобою задача неразрешимая, поезжай к матери Фемари, что игуменьей в монастыре Ильинском. Мудра она и глас Божий слышать способна. Даст тебе совет добрый. До свидания, милая. Бог с тобою!

— Береги себя, отец! — отозвалась Любава, перекрестив князя.

Светодар погладил дочь по голове и тронулся в путь. Долго стояла княжна на холме и смотрела вслед удаляющейся дружине, молча глотая слёзы…

И была среда Страстной недели, когда Любава проснулась ночью, заслышав страшный грохот, точно что-то обрушилось. В страхе вскочила княжна, стараясь припомнить сон свой, и не смогла, помнила лишь, что снилось ей что-то очень страшное…

В пятницу же на двор княжеский упал израненный сокол и тотчас обратился в человека, в коем с трудом признали люди молодого лучника из дружины Светодаровой, Ферапонта. Задыхаясь, поведал юноша о страшной битве князя с войском Румбольда, в котором полегла вся дружина его, а сам Светодар попал в плен. Тяжело израненный Ферапонт, преданный князю, обратившись соколом, из последних сил полетел в родные края, чтобы донести до них горькую весть. Двое суток летел он, не зная отдыха, орошая землю своей кровью, и всё же добрался до дома, чтобы на отчей земле погибнуть от тяжких ран…

Горько плакала княжна Любава, а в воскресение отправилась в Ильинский монастырь, помня отцовский завет, и после службы бросилась в ноги игуменье. Мать Фемарь, маленькая старушка с лицом светлым и ясными, лучистыми глазами, подняла её и провела в свою келью.

— Сказывай горе своё, милая, — ласково кивнула она, коснувшись плеча Любавы своей сморщенной рукой, на среднем пальце которой княжна заметила странный перстень из простого металла, но очень тонкой работы: на нём неизвестным мастером был выплавлен образ юноши, разящего копьём чёрного змея.

— Отец мой взят в плен жестоким завоевателем, матушка. Уходя в поход, он велел мне в случае своей гибели сыскать мужа достойного и заботиться о нашем княжестве… Однако, он ничего не приказал на случай своего пленения. Как же мне быть, матушка? Не могу я искать супруга, зная, что отец мой жив и томится в неволе, и ожидает помощи! Я должна спасти его, но не знаю как…

— Ты, милая, не только родителя своего от мук избавить должна, но и всю землю нашу. Ибо, если сей завоеватель не будет остановлен, то придёт и в наше княжество, и во многие другие.

— Но как победить его, если ходит слух, что он непобедим? — спросила княжна.

— Единственное, что есть в мире непобедимого, — истина! С кем она прибудет, тот одолеет всё. Знаешь ли ты, милая, что есть ложь? Ложь — яд. До поры до времени она как будто помогает тому, кто сделался её рабом, накапливаясь в его сердце, но, когда коснётся его меч истины, накопившаяся ложь станет ядом для самого лжеца, и изольётся в него, и отравит, и погубит.

— Но где же взять такой меч?

— Странницы сказывали мне, что подле стольного града Киева, в глубокой пещере живёт святой старец Илия. Дни и ночи проводит он в молитве и посте, редко допуская людей к себе. Он понимает язык птиц и животных, он видит то, что не может узреть ни один смертный, он исцеляет больных… В нём — истина. И всё, чего касается он, освящено. Подле пещеры его течёт живительный родник. Очень-очень давно сей старец был богатырём, о котором слагались легенды. Его меч не знал поражений. Меч этот и по сей день у него. Сей меч и есть Меч Истины… Но учти, милая, истина тяжела для того, на ком грех есть. И, чем грехов больше, тем неподъемнее для человека меч этот. Лишь праведник может владеть им в совершенстве.

— Спасибо тебе, мать Фемарь! — поклонилась до земли Любава. — Я отправлюсь в Киев и найду старца. И мой отец будет спасён!

— Помоги тебе Господь, милая! — ответила игуменья, осенив княжну крёстным знаменьем.

— Только… — княжна задумалась. — На кого же оставлю я княжество? Ведь время трудное пришло. Люди растеряны и места не найдут от дурных вестей. Как же быть?

— Вера нужна, милая. Людям нужна вера. Лишь она даёт силы на жизнь, труд, на великие подвиги.

— Мудра ты, матушка! И слова твои — золотые. Только люди не слышат их.

Игуменья обняла и расцеловала Любаву в обе щёки и сказала:

— Ступай в Киев-град. А о княжестве не печалуйся. Я и все инокини наши позаботимся о нём, а Пресвятая Богородица всех нас своим платом укроет от беды!

Глава 3. Слепой гусляр

Весна набирала силу с каждым днём, но ни одна весна не была ещё столь печальной, сколь эта. Казалось, даже птицы поют как-то по-другому, грустно, надрывно. И ниже обычного поникли всегда тоскующие о чём-то ивы над любимым прудом Любавы. Не играли, не смеялись дети, а женщины ходили в чёрных одеждах с лицами, посеревшими от горя.

— Ох, Любавушка, страшно как нынче-то! Надо в поля идти работать, а некому. Бабы-то одни много ли напашут? — вздыхала старая няня княжны Евфросинья, сидя за вязанием у окна. — Разве что так слезами своими землю-матушку умилостивят, что урожай она даст… Ещё бы и солнце задобрить. Осенью прошлой небо-то красное-красное было — к большим бедствиям это. Старики говорят — засуха этим летом будет. Пропадём тогда, золотая моя. Сгинем, как не было. Земле без хозяина, как вдове… Не будет плода от неё. И что ж тогда? Кореньями да мхом питаться… А детишки-то как? Их жаль! Я-то, старуха, век свой прожила, а они? В тяжкие годы мужают… А что-то впереди? И того страшнее.

— Погоди ты, няня, панихиду петь, — отозвалась Любава. — Перед зарёй, сама сказывала, всегда особенно черно бывает. Вернётся отец — всё и наладится.

— Да вернётся ли?

— Вернётся, няня. Непременно вернётся! А, покуда нет его, грех нам духом падать, грех руки опускать. Надо слёзы утереть да работать изо всех сил.

— Кому? Старикам, бабам да сиротам малолетним? Ведь у нас же бабье княжество теперь…

— И что? Или мы не сила? Или мы хотим, чтоб нашим мужьям, братьям, отцам совестно за нас было?

— Верно ты говоришь, дочка. Отец бы тобой гордился, — грустно улыбнулась Евфросинья.

Внезапно откуда-то послышался звон гуслей. Чьи-то необычайно искусные руки касались струн, и те пели на разные лады чудную песню, какой Любава никогда не слышала. Княжна подошла к окну и увидела недалеко от терема высокого, красивого юношу, игравшего на гуслях. Он был одет очень бедно, рядом с ним, прислонённая к забору, стояла длинная клюка. Огромные глаза гусляра, неестественно расширенные, смотрели в одну точку.

— Видать, слепой, — покачала головой няня. — Жалко-то как! Ведь молодой совсем…

— Вели впустить его в дом, накормить, истопить для него баню. И денег дай ему. Оставь на ночь и выспроси, куда и зачем путь держит. Потом расскажешь мне, — велела княжна, отходя от окна.

— Хорошо, Любавушка, — заспешила Евфрсинья. — Доброе сердечко у тебя! Золотое!

Едва няня ушла, княжна отправилась в людскую и стала будить крепко спавшую у печи свою прислужницу Глашу. Девушка протёрла слипшиеся от долгого сна глаза и стала быстро оправлять косу, оправдываясь:

— Извините, барышня: всю ночь в церкви была… Сморило!

— Ничего, — остановила её Любава. — Мне, Глаша, помощь твоя нужна.

Девушка изумлённо захлопала глазами:

— Что же я могу?

— Раздобудь мне нынче же платье мужское. Крестьянское. Поняла?

— Господи, зачем это вам?

— Какое тебе дело, Глаша? Ты мне должна служить. Так исполняй, что велено!

— Слушаю, барышня, простите.

— Вот, возьми гостинец за работу, — княжна протянула девушке свой перстень.

— Спаси Господи, барышня! — обрадовалась Глаша, кланяясь княжне, и тотчас надела перстень, который налез ей только на мизинец.

— Только учти, Глаша, одежда должна быть у меня уже ночью! — предупредила Любава.

— Не извольте беспокоится — всё сделаю, — кивнула Глаша и убежала.

Княжна вернулась в свою горницу и стала ждать возвращения Евфросиньи. Однако, прежде неё явилась раскрасневшаяся Глаша, неся в руках большой узел.

— Вот, барышня, — бухнула она ношу на пол. — Это брата моего одёжа. Того, который пять лет тому назад в реке утоп. Мальчик совсем был, так что вам, барышня, велико не будет.

— Спасибо, хорошая моя! — поблагодарила Любава. — Я этой услуги твоей не позабуду.

— Да что уж там! — опустила глаза Глаша. — Мне идти можно?

— Ступай, — кивнула княжна.

Няня вернулась лишь, когда начало темнеть, неся кувшин молока и тарелку со свежими пирожками.

— Сама лепила: как ты любишь, — улыбнулась Евфросинья, ставя их на стол.

— Спасибо, нянюшка, — откликнулась Любава. — Какие вести принесла?

— Принесла, родная, принесла, — няня села к окну, устало снимая с головы платок. — Мать Фемарь сестёр монастырских отправила в поля — помогать нашим вдовам да сиротам. И сама говорила с ними, утешала, научала.

— Послушали её?

— Так как иначе-то? Двух человек в нашем княжестве пуще всех чтят — князя и игуменью. Как же не послушать её? Эх, ночь-то какая звёздная! — вздохнула Евфросинья. — Ты бы спать ложилась. Хочешь сказку скажу тебе? Как в детстве, помнишь?

— Помню. Я твои сказки, няня, наизусть помню. А что человек тот, гусляр? Накормили ли его, устроили?

— Да, родная, всё, как ты велела. Я его в людскую хотела, а он заартачился. Там, говорит, люди. А я один быть привык. Попросил, нельзя ли в амбаре заночевать. Я и разрешила. Сказал, о нём не беспокоиться. С первыми лучами, говорит, поднимусь и в путь тронусь. Я удивилась: как же ты, говорю, бедовый, поймёшь, когда те лучи зардеются, когда ты окромя мрака ничего не видишь? А он отвечает: оком не вижу, а душой чувствую. Всё, говорит, чувствую и на гуслях прочувствованное играю… Представляешь? Жаль как его! Такой красивый юноша, тихий, ласковый…

— А куда же путь он держит?

— Ищет он какого-то старца, который будто бы людей исцелять молитвою властен. А живёт кудесник сей аж подле самого Киева-града. Туда, стало быть, и идёт. Ты кушай пирожки-то, кушай.

— Да, спасибо, — задумчиво кивнула Любава. — Ты ступай спать, няня. Хлопотала весь день — умаялась.

— И то сказать — в сон клонит, — согласилась Евфросинья. — Спокойной ночи, родная!

Ефросинья перекрестилась и ушла.

— Судьба, — прошептала Любава. — Сам Господь послал мне этого человека, чтобы идти в Киев.

Выпив молоко, княжна завязала пирожки в узел и достала из сундука мужское платье, принесённое Глашей: штаны, лапти, рубаха, зипун да шапка — всё ветхое, но зато подходящее по размеру. Переодевшись, Любава достала из шкатулки ножницы и, глубоко вздохнув, обрезала свои чудные русые косы, а затем извлекла из шкатулки заранее приготовленное письмо няне и пробежала его глазами:

— Не пройдёт и года, как я возвращусь вместе с отцом. Не падайте духом, не плачьте и ждите нас! Мать Фемарь всё знает. Она благословила меня. Слушайте её!

Положив письмо на подушку, Любава взяла отцовский лук со стрелами, узелок с пирожками и, поклонившись образам, выскользнула из горницы…

Глава 4. Странники

Ночь была тихой и светлой. Звёзды водили хоровод вокруг задумчивого месяца. Спал княжеский терем, спало княжество, измученное горем и уставшее от трудов. Никто не видел, как какой-то крестьянский мальчик проскользнул в амбар.

Любава нерешительно остановилась на пороге, напряжённо вглядываясь в темноту. Наконец, она разглядела сидевшего на полу юношу. Рядом с ним лежала его клюка, плащ и гусли. Юноша не спал, и синие глаза его были широко раскрыты.

— Кто здесь? — спросил он тихим, глуховатым голосом, заслышав шаги Любавы.

— Это ты в Киев-град идёшь? — спросила княжна.

— Верно. Откуда знаешь?

— Слухами земля полнится.

— Кто ты?

— Меня Феодором зовут. Мамка моя да батя померли, а я с сестрою и бабушкой остался… Да, вот, захворала она. Скажи, верно ли сказывают, будто подле Киева старец живёт, который всякую хворь исцелить может?

— Сказывают люди… А верно ли, Бог весть!

— Ты к нему ведь путь держишь?

— К нему, коли дойду, и коли люди не врут о нём.

— А как же ты до Киева дойдёшь? Ведь ты ничего не видишь. А путь неблизкий, тяжёлый.

— Правду ты говоришь. Я год уже иду. Вначале был у меня спутник. Немой. Тоже исцелиться хотел. Да однажды волк на нас из лесу выскочил…

— И что же..? — испугалась Любава.

— Да не бойся! Друг мой волка того, как увидел, так от страха смертного дар речи обрёл. Так завопил, что и зверь заробел да в лес убежал. Провёл он меня до ближайшей деревни, а там женился на пригожей девушке… А я один пошёл. Подаяние просил, на гуслях играл. Где-то кто-то подвозил, где-то провожал. Так и досюда дошёл.

— А давай я тебе провожатым буду! Мне тоже зело в Киев нужно! Может, старец тот бабушке моей помочь сможет?

— А её ты как же оставишь?

— Так с сестрою. Ещё тётка есть у нас. Помогут. Возьми меня с собой, добрый человек! Я обузой не буду. Я из лука стрелять умею, петь… Вместе мы не пропадём и точно найдём этого старца. Возьми!

— Ну, что с тобой поделаешь? — пожал плечами слепой. — Идём.

— А как твоё имя?

— Кирилл, — гусляр чуть улыбнулся. — Сейчас светать будет: пора трогаться в путь.

— Да вроде темно ещё…

— А через пять минут первый луч появится, — слепец нащупал палку, поднялся, накинул плащ, взял гусли и узел со снедью, данный ему по указанию княжны, и в этот момент на горизонте блеснул первый робкий луч…

Через минуту Кирилл и Любава, державшая его под руку, уже шли по дороге, ведущей в Киев-град, с которым оба связывали все свои надежды…

— Скажи, — заговорила княжна через некоторое время, — откуда ты держишь путь? Живы ли твои родители, и кто они?

— Путь я держу издалека, из тех земель, где полгода солнце стоит в зените, и столько же длится беспрерывная ночь. Княжество наше богато и могущественно. Отец мой был знатного рода. Он приглашал для меня учителей, которые, несмотря на мой недуг, обучили меня грамоте, языкам и счёту. Но однажды отец уехал на охоту и не вернулся… Мать год тосковала по нему, а потом вышла замуж вновь, так как была ещё молода и, как говорят, красива. Её супруг был купец, человек суровый, недавно овдовевший и имевший двоих взрослых сыновей. Скоро у них с матушкой появилась дочь, моя сестра. Новой родни я дичился и всё время коротал в людской, где подолгу гостили у нас странники и странницы, чьи рассказы были для меня единственным развлечением. Один из странных людей, гусляр, обучил меня своему искусству… Единственный человек, с которым я сблизился, был сын старой няни купеческих сыновей. И, хотя он был нем, а я слеп, мы понимали друг друга, у нас был свой особый язык… Чем старше становился я, тем горше представлялась мне моя участь. У всех, у всего кругом меня своё дело было, и во всех, во всём была кому-то нужда, и лишь я казался себе лишним на этом белом свете, белом свете, на котором я был осуждён созерцать лишь мрак! Конечно, обо мне заботились, жалели… Но эта жалость была нестерпима мне. Я чувствовал себя чужим всем. И, поверишь ли, до того подчас горько мне становилось, что хоть головой в омут… В это-то время забрела к нам странница и поведала о неком старце, бывшем богатыре, а ныне отшельнике, живущем в пещере подле Киева, который любую хворь исцелить может. Я не сомневался и не раздумывал ни секунды! И той же ночью мы с моим другом отправились в путь… — Кирилл споткнулся, и Любава крепко стиснула его руку.

— Какая странная у тебя рука, — заметил гусляр.

— Почему? — пожала плечами княжна.

— Очень маленькая и нежная. Для крестьянского отрока — необычная рука…

Позади путников послышался скрип повозки. Любава оглянулась. Какой-то мужичок с крупным, красным носом вёз сено, лениво погоняя невысокую, грустную лошадку.

— Куда идёте, калики перехожие? — окликнул он.

— В Киев-град, дядя! — ответила княжна.

— Далече… — протянул мужичок. — Ну, дотудова я вас, вестимо, не подвезу, а до ближайшей деревеньки могу подкинуть. Сено у нас, видите ль, закончилось, так пришлось в соседнее село ехать — выменивать. И всего-то чуть-чуть не хватило — уж ведь трава молодая подниматься начинает! Обидно. Зима в этом году лютая была — вот, трава и запоздала… Одному-то мне скучно ехать. А вы хоть песней мне душу потешите!

— Спасибо, добрый человек, — поклонился Кирилл.

— Меня Игнатом звать, — улыбнулся в усы возница. — Садитесь, ребятушки, чего уж!

Кирилл и Любава сели на край телеги, и Игнат тронул лошадь:

— Ну, пошла, родимая!

— А далеко ли деревня? — спросила княжна.

— К вечеру будем, сынок.

Любава посмотрела на небо, по которому бродили пушистые, похожие на цветки клевера, облака, и с наслаждением вдохнула сладкий аромат сена.

— Как бы я хотел видеть небо, — произнёс Кирилл. — Говорят, что оно синие… А я даже не знаю, что это значит.

— Синее, — подтвердила княжна, — как глаза твои…

— Вы бы, ребятушки, спели что-нибудь, — попросил Игнат. — Моя лошадка любит, когда поют. Она тогда и бежит резвее.

— Ты запевай, — сказал Кирилл Любаве, — а подыграю тебе.

Княжне вспомнилась песня, которую не раз пела ей в детстве Евросинья, и она завела её своим высоким, звенящим голосом.

— Эх, хорошо-то как! — воскликнул Игнат, утирая выступившие слёзы, когда Любава закончила. — Потешили душу, ребятушки! А голос у тебя, сынок, ангельский. Тебе бы в Киеве, в Лавре певчим быть!

— Голос и впрямь необыкновенный, — заметил Кирилл. — Много я голосов слышал, а такого нет… Чистый он у тебя, как колокольчик. Редкий отрок таким голосом обладает.

— Юн я просто, — ответила на это Любава.

Кирилл опустил голову на сено и задремал. Телега миновала редкий перелесок и выехала в широкое, ещё сплошь чёрное поле, по которому важно, в перевалку расхаживали такие же чёрные грачи.

— Прилетели стервецы, — улыбнулся Игнат. — Тоже, заметьте, с запозданием. Эх, худой нынче урожай будет, помяните слово. Озимые-то перемёрзли все, а сеять теперь только начать можно стало… О-хо-хо, и хлебнём же лиха!

Но Любава уже не слышала его, крепко заснув и не заметив, как голова её склонилась на плечо Кирилла…

Глава 5. Ночлег

Солнце уже садилось, и уходящие лучи его напоследок окрасили небо в сиреневые тона, когда впереди зачернели невысокие избы, и потянуло дымом и запахом человеческого жилья. Телега минула околицу, и тотчас к ней с лаем кинулись несколько собак.

— Пошли отсель, пошли! — хрипло гаркнул на них Игнат, и собаки послушно отступили.

Любава проснулась и огляделась по сторонам. Деревня была небольшая — всего несколько домов. Слышно было, как поблизости густо мычат коровы. Игнат прошёл на ближайший двор и вскоре послышался его дребезжащий голос и чей-то сиплый бас. Княжна потянулась и зевнула.

— Выспался? — чуть улыбнулся Кирилл.

— Да, спасибо, — ответила Любава.

— Какие у тебя мягкие волосы… И цветами пахнут…

— Бабушка моя цветы полевые сушила и в подушку их лепестки складывала… — соврала княжна.

Возвратился Игнат и, похлопывая хлыстом по ладони, сказал:

— Собирайтесь, соколики! Сейчас пойдём ко мне в избу, повечеряем, чем Бог пошлёт, и спать!

Изба Игната находилась тут же, напротив. Возле неё путники наткнулись на рослого, нечесаного детину в рваной рубахе. Взглянув на них, он дико завопил и убежал. Любава вздрогнула.

— Не бойся, сынок, — усмехнулся Игнат. — Это Никишка наш, дурень…

— А отчего он нас так испугался.

— Да он, вообще-то, несчастный парень… Пройдёмте в избу — за ужинам расскажу вам про него. Ты, гусляр, поосторожнее. Ступеньки у меня — расшибёшься, чего доброго.

Изба Игната была пустой и несколько неухоженной: чувствовалось, что нет в ней хозяйки. А без хозяйки и дом не дом. Игнат затеплил лучину и, смутившись, произнёс:

— Вы уж не взыщите, ребятушки, что не прибрано. Я ведь один живу — недосуг всё… И попотчевать мне вас толком нечем. Разве вот, грибочков солёненьких да сухарей… С утреца-то молоко будет да яички, а пока…

— Да не переживай, дядя, — улыбнулась Любава, разворачивая свой узел с пирожками. — И у нас кое-что к столу припасено!

— Вот, это дело, — обрадовался Игнат. — Вы садитесь к столу, а я покуда печь истоплю да про Никишку вам расскажу.

Княжна разложила на столе всю снедь, что была в доме, а хозяин тем временем развёл в печи огонь.

— Ну, слушайте, ребятушки, — начал он, запихивая в рот пирожок. — Никишка у нас всегда дурачком считался. Ничего-то нельзя ему поручить было! Пастухом пошлёшь — корову потеряет. Плотничать заставишь — инструмент поломает. И к труду нерадив был, ледащий какой-то… Только на девиц зело заглядывался! Вот, однажды, послали мы его в лес по грибы, по ягоды. В лесу-то, чай, ничего не натворит. Шёл Никишка по лесу, шёл, собирал-собирал, вдруг видит: сидит пред ним на пне девица красоты неописанной и, грешно сказать, почти нагая! Срам один, ребятушки! Сидит и руками-то манит Никишку. Бросил он лукошко и айда за нею! Он за ней — а она от него. Только смеётся-тешится над ним. А тут сёстры её объявились и стали вокруг него хоровод водить. Только чуть он к которой руки протянет — исчезает. То лесовухи, значит, были. Очень опасные они для нашего брата! Закружили они Никишку да исчезли. А дорогу-то потерял он! Сорок дней плутал по лесу, по болотам, одними кореньями да клюквой спасался. Так и помешался… Теперь, как девицу завидит, так вопит и прочь убегает…

— А от нас-то он почему побежал? — удивился Кирилл.

— Да уж больно провожатый твой собою пригож, — улыбнулся Игнат. — Точно херувим. С него б лики в церквах писать! Чисто дева красная!

Любава зарделась и опустила глаза.

— Ну-ну, не обижайся, сынок, — махнул рукой Игнат. — Вот, вырастишь — наплачутся по тебе девицы, помяни моё слово.

Месяц заглянул в окно и озарил всё синеватым светом.

— Поздно уже. Спать пора. Вы, гости дорогие, на полатях устраивайтесь, а я уж на печи кости погрею, — сказал хозяин и полез на печь.

Ночью княжна не сомкнула глаз. Едва стала засыпать она, как услышала в избе шорох и шуршание. Любава со страхом стиснула руку Кирилла.

— Что с тобой? — проснувшись, спросил он.

— Здесь мыши… — прошептала княжна.

— Ну, и что? Мышей в пору девицам бояться! И потом, что же, в твоём дому не было мышей?

— У нас изба чистая была. И в ней кот жил… — дрожащим голосом ответила Любава.

Кирилл рассмеялся:

— Не бойся! Мышь не самое страшное животное. Они тебя не съедят. Тем более, что они внизу, по полу бегают… Да и я же рядом. Спи!

Но уснуть Любаве так и не удалось. Всю ночь просидела она, обхватив руками колени и глядя на тонкое лицо безмятежно спящего Кирилла.

Едва пропели петухи, на печи зашевелился Игнат. Вскоре на столе уже был обещанный им завтрак.

— Вы уж теперь дальше тронетесь, али погостите ещё? — спросил хозяин.

— Пойдём, дядя, нам времени терять нельзя, — ответила Любава.

— Тогда возьмите на дорогу: соседка угостила, — с этими словами Игнат протянул княжне большой каравай. — А то я ведь вечор все почти пирожки ваши умял… Берите-берите, не обижайте. До ближайшего-то села не один день вам идти. Да всё по лесам! Берегите себя, ребятушки. Скатертью вам дорога!

Кирилл и Любава поблагодарили хозяина за приют и угощение и, простившись с ним, тронулись в путь.

Глава 6. В лесу

День сменяла ночь, а ночь — день, и так раз за разом, а лес всё не кончался, а лишь становился гуще и непроходимее. Тяжко было идти Кириллу по кочкам да кореньям, и не раз подумал он, что, верно, пропал бы, кабы не проворный проводник его. Припасённая снедь окончилась, и усталые путники питались лишь тем, что удавалось добыть княжне в лесу. Да много ли есть в нём в это время года? Однажды увидела Любава медведицу, бурую, косматую, прицелилась было, да опустила лук, увидев позади неё двух медвежат. Медведица присела на задние лапы и вдруг сказала человечьим голосом:

— Пожалел ты нас, охотник: спасибо тебе! А, чтобы с голоду вам не пропасть, сотворю я тебе диво-дивное. Возьми у спутника своего клюку его.

Кирилл протянул княжне свою клюку.

— А теперь, — продолжала медведица, — воткни её в землю поглубже да сказывай так: была палка засохшая, а стало древо плодоносное!

Княжна воткнула клюку в мягкую землю, сказав нужные слова, и ахнула: клюка обратилась в деревце, на коем, помимо фруктов да орехов, росли постные хлебные лепёшки…

— Как откушаете, так деревце выдерните — оно обратно клюкою станет. Только слов волшебных не позабудьте! — сказала медведица и ушла со своими детёнышами в лес.

— Спасибо! — крикнули ей вслед Любава и Кирилл.

— Ну, теперь-то мы с голоду не пропадём, — обрадовалась княжна, срывая с дерева лепёшку и протягивая её Кириллу.

И снова тянулись нескончаемой вереницей похожие друг на друга дни. В лесу распускались первые нежные и хрупкие ландыши. Княжна иногда срывала их и с наслаждением вдыхала тонкий аромат.

— Ты любишь цветы? — спросил Кирилл.

— Матушка моя очень любила ландыши, и у нас в доме по весне всегда букеты были. Эти цветы мне о ней напоминают…

— Ты словно оправдываешься, — улыбнулся гусляр. — Отчего? Ведь и я цветы люблю.

В один из дней дорогу путникам преградила бурная река с высокими крутыми берегами. Через реку было переброшено уже порядком подгнившее бревно.

— Вот, и пришли… — приуныл Кирилл. — Многое научился я делать, не видя, но пройти по бревну над рекою не доводилось.

— Погоди, что-нибудь придумаем, — отозвалась Любава. Достав крепкую верёвку, она привязала один конец её к стоявшей на берегу, прямо возле «моста» сосне, а второй — к стреле, которой выстрелила в стоявшую на другом берегу ель: таким образом, верёвка оказалась натянутой над бревном, образуя своеобразный поручень.

— Сейчас я перенесу наши вещи на тот берег, а затем вернусь за тобой, — сказала Любава Кириллу. — Переправимся как-нибудь! Ведь ты уже большую часть пути прошёл: неужели сдашься теперь?

— Не сдамся, — твёрдо ответил Кирилл.

Княжна с самого детства отличалась не только удивительной красотой, но завидной ловкостью. Её отец мечтал о сыне, но, не имея оного, преподавал дочери науки, нужные более молодцу, нежели девице. Научил он Любаву в седле держаться, как настоящий богатырь, из лука стрелять без промаха, даже азы рукопашного боя передал ей. Девочкой княжна с удовольствием участвовала в играх крестьянских детей, и не всякий мальчик мог сравниться с ней в ловкости: Любава, подобно белке, легко взбиралась на самые высокие деревья и потешалась над попытками преследователей снять её оттуда. Все эти навыки теперь очень пригодились княжне. Проворно перетаскала она на другой берег всю бывшую с ними кладь, а затем вернулась к Кириллу.

— Обмотай один конец верёвки вокруг пояса, другим — обвяжу я себя, — сказала княжна, подавая своему спутнику новую верёвку. Я первым пойду, а ты сразу же за мною. Аккуратно скользи по бревну, держась обеими руками за натянутую сверху верёвку.

— Очень ли высоко там? — спросил Кирилл.

— Нет, совсем нет… — слукавила Любава, не желая пугать друга.

Вдвоём двинулись они через бурную реку. За предыдущие переходы, княжна изранила о верёвку свои нежные руки, но молчала, стараясь не замечать боли. Внизу грозно рокотали, пенились волны, точно хохотали над смельчаками, решившими бросить им вызов. Любава уже ступила на берег, когда услышала пронзительный крик Кирилла. Оступившись, он повис над рекой, в последний миг уцепившись руками за берег. Княжна, связанная с ним одной верёвкой оказалась тотчас повержена на землю, повиснув над обрывом, она мёртвой хваткой вцепилась в друга, пытаясь удержать его. Берег был крут, и Кирилл неудержимо скользил вниз, теня за собой и Любаву.

— Отпусти меня, — прохрипел гусляр. — Слышишь? Брось меня! Ведь я утяну тебя на дно!

— Одна у нас дорога с тобою, — сквозь зубы отозвалась княжна. — В Киев — вместе, и на дно — вместе.

По небу летела стая белых лебедей, возвращавшаяся с зимовья в родные края.

— На помощь! — отчаянно закричала Любава, чувствуя, что силы оставляют её, и вот-вот её и Кирилла поглотит пучина.

Два лебедя отделились от стаи и стали, кружа, спускаться вниз. Между тем, силы оставили повисших над рекой друзей, и они сорвались в пропасть. Любава в ужасе зажмурила глаза, но вдруг почувствовала, что какая-то сила подхватила их и поднимает наверх. Это были лебеди. Прекрасные птицы клювами поймали несчастных и осторожно опустили их на берег, после чего вновь взмыли в небеса, догоняя удаляющуюся стаю. От испуга и усталости княжна расплакалась. Она плакала, не сдерживаясь, навзрыд. Кирилл некоторое время сидел молча, затем обнял Любаву и сказал тихо:

— Ну, успокойся, милая девушка, всё уже позади… Спасибо, что спасла мне жизнь.

Княжна вздрогнула и, быстро утерев слёзы, спросила:

— Почему ты обратился ко мне так? Ведь я…

— Не надо лгать больше. Ложь никогда не красит человека. С самого начала я подозревал: и руки, и голос, и этот несчастный помешанный… Но, когда я услышал твой плач, сомнения мои рассеялись. Так может плакать только женщина. И только женщина, столь мужественная в момент опасности, миновав её, теряет самообладание и не может сдержать слёз…

— Ты прав, — вздохнула Любава. — Прости меня: я тебя обманывала.

— Зачем?

— Боялась, что, если скажу правду, то ты, пожалуй, не возьмёшь меня с собой. А мне в Киев нужно! До того нужно, что и сказать нельзя…

— Кто же ты такая будешь? И что у тебя за нужда в том старце?

— Я дочь князя Росславльского Светодара, княжна Любава.

Кирилл удивлённо приподнял брови:

— Княжна? И ты решилась одна отправиться в такой тяжёлый и полный опасностей путь?

— У меня, как и у тебя, нет иного пути! Отец мой томится в плену у жестокого императора Румбольда, который хочет завоевать всю нашу землю! И только старец Илия знает, как победить его. У него хранится меч, называемый Мечом Истины, который один и может сразить злодея.

— Я наслышан о князе Светодаре и благодарен Богу, что привёл мне встретиться с его дочерью. Я приклоняюсь перед твоим мужеством, княжна, и сожалею лишь об одном: что столь мало могу помогать тебе в твоём деле.

— Ты уже помог, — улыбнулась княжна. — Без тебя я, быть может, не одолела бы этого пути.

— Как жаль, что я не могу видеть твоего лица. Я бы очень хотел его увидеть. Увидеть небо, солнце и твоё лицо.

— Ты обязательно увидишь всё! Я уверена! — с чувством сказала Любава.

— Дай Бог! Не будем же терять времени. До захода солнца осталось ещё несколько часов, — решил Кирилл, поднимаясь с земли.

Глава 7. Легенда о Кулёме-разбойнике

Лес начал редеть, и среди хвойных деревьев то и дело стали мелькать берёзы, осины и даже дубы. Наконец, глазам путников предстала просторная опушка, посреди который раскинулся удивительных размеров дуб.

— Какое чудесное дерево! — восхитилась Любава.

— А что с ним такое?

— Громадное оно, и ветви почти до земли спускаются. Царь-дуб!

— Царь-дуб, говоришь? Значит, мы на верном пути. Мне о нём одна странница сказывала… Будто когда-то очень-очень давно это место облюбовали себе разбойники.

— Разбойники?

— Да. Но это давно было. Теперь их уже здесь нет.

— Раз нет, тогда предлагаю заночевать здесь, — Любава подошла к дубу и, сложив в кучу хворост, который стала собирать по пути к ночлегу, стала разводить костёр. Кирилл воткнул в землю свою клюку, прошептав волшебные слова, и она вновь обратилась деревцем с лепёшками и фруктами.

Совсем скоро стемнело, и на небо взошла полная луна, осветив своим ледяным мерцанием всю опушку. Вдруг ночную тишину прорезал протяжный вой.

— Это же волки, — охнула Любава.

— Волки, — спокойно кивнул гусляр.

— Ты не боишься их?

— Нет. Я ни одного зверя не боюсь.

— Почему?

— Зверь меня не тронет. Одна добрая странница наложила на меня оберег от дикого зверя.

— Хорошо тебе. Но у меня-то такого оберега нет… Вдруг меня волк съест?

— А ты полезай на Царь-дуб и ночуй на нём, — посоветовал Кирилл.

— Хорошая мысль, — одобрила княжна. — Я, пожалуй, так и сделаю.

Любава легко вскарабкалась на дерево и, удобно устроившись в его ветвях, стала смотреть на луну. Через некоторое время она перевела взор на Кирилла и заметила, что он не спит. Княжна склонилась с ветви и окликнула его:

— Отчего ты не спишь?

— Нынче полнолуние, не так ли? Мне всегда не спится, когда полная луна.

— Странно… Мне тоже совсем не хочется спать. Хотя раньше я в это время уже седьмой сон смотрела…

— Счастливая! Ты можешь видеть сны… А мне никогда ничего не снится, кроме тьмы. Вообще, я люблю ночь больше, чем день. Ночью темно, и все люди видят не многим больше, чем я. Но они не привыкли к темноте, и потому я становлюсь даже ловчее их…

— Ты говорил, что здесь раньше жили разбойники?

— Странница сказывала…

— А что ещё она говорила? Расскажи, пожалуйста, — попросила Любава.

— Это длинная история. Но, если хочешь, слушай. Я её слово в слово запомнил… Когда-то, в глухом лесу, жила шайка разбойников. Был у них молодой атаман по прозванию Кулёма. Жил атаман в ветвях великого Царя-дуба, был он ловок, хитёр, силён и собою хорош. Время от времени шайка совершала набеги на ближайшие сёла. Не раз пытались поймать её, но Кулёма умел уходить от погони, словно исчезал без следа. Однажды напали разбойники на богатую деревню: многие дома пожгли, иных людей насмерть поубивали… Разошлись разбойники по избам добро выносить, а Кулёма верхом на вороном коне, в алом кафтане да сапогах, по деревне разъезжает, ус чёрный покручивает, глаз вороний щурит. Вдруг видит на крыльце плохонькой, бедной избёнки сидит девочка и плачет. Подъехал к ней Кулёма:

— Что ты плачешь? — спрашивает. — Али испугалась меня?

— Нет, — отвечает девочка, поднимая на него ясные свои очи. — Я тебя не боюсь. Жалко просто…

— Кого? Тех, что орлы мои побили?

— Нет, не их… Они нынче в раю и счастливы.

— Кого же тогда? — удивляется разбойник.

— Тебя, — кротко отвечает девочка. — Несчастный ты… Такой несчастный, что и смотреть на тебя больно, — и снова плачет.

Вздрогнул разбойник от этих слов, свистнул своих головорезов, стегнул коня вороного и был таков.

С той поры минуло более десяти лет. По-прежнему жили разбойники у Царя-дуба, совершали набеги на ближайшие сёла, прохожих грабили. Однажды проезжал обоз через те места. Напали на него разбойники: одних насмерть убили, другие бежали от них. А всё, что в обозе было, доставляют Кулёме-атаману. Смотрит Кулёма, а в обозе девица красоты неписанной сидит и смотрит на него глазами кроткими, ясными. Оторопел Кулёма, увидев её, смотрит и оторваться не может. Отвёл он пленницу в своё логово, усадил на ковры награбленные, бросился на колени перед ней и говорит:

— Полюбил я тебя, дева красная! Всё для тебя сделаю: в шелках ходить будешь, на золоте есть! Ни в чём нужды знать не будешь! Стань моею женой!

Только заплакала девица, заслышав те слова.

— Отчего ты плачешь? — спрашивает атаман. — Али боишься меня? Не бойся! Зла тебе я не причиню!

— Я не боюсь тебя, — отвечает красавица.

— Отчего же плачешь тогда?

— Жалко…

— Кого? Тех, что люди мои побили?

— Нет… Их души в раю теперь и счастливы…

— Кого же?

— Тебя! — отвечает девица. — Несчастный ты! Такой несчастный, что сердце кровью обливается!

— Отчего ты взяла, что я несчастлив? У меня всё есть! — спорит атаман.

— Что у тебя есть? Золото? Завтра придут иные и отнимут его! Меха, шелка? Так недолог их век! Что есть у тебя? Всё твоё добро тленно. А разве подлинно то богатство, которое тленно? Нищ ты, атаман… И глаза у тебя несчастливые! А в глазах душа отражается. Страшные у тебя глаза, горькие… Накопил ты тлена, а нетленное потерял.

— Что тебе ведомо обо мне, что ты обо мне судишь?

— Счастливый человек никогда не сделает зла другому. Ибо он счастлив. Зло причиняет тот, у кого душа не на месте. Ему худо оттого и он мстит всем… Счастливому мстить не за что. Плохо тебе, и ты свою неустроенность вымещаешь на невинных, но слёзы и кровь их оседают в твоей душе, убивая её. Жаль мне тебя, Кулёма…

— Значит, не будешь ты мне женою? — спрашивает разбойник.

— Не буду. Если б оставил ты зло и стал снова человеком, то пошла бы за тебя. Чтобы помочь тебе, пошла бы. Но нельзя исцелить того, кто не желает быть исцелённым и болезни своей не видит. Если б я только могла помочь тебе!

— А ты — счастлива? — спрашивает её Кулёма.

— Да. Я знаю, что никому не делала худого, а потому спокойна.

Поднялся атаман с колен, тяжело смотрит на пленницу.

— Что ты сделаешь со мной? — спрашивает та.

— Я обещал не делать зла тебе. Слово я сдержу, — отвечает атаман. — Я отпущу тебе.

И, действительно, Кулёма сдержал слово, и девица возвратилась в родное село. Только с той поры переменилась разбойничья удача. И добыча уж не так богата, и от погони уходить стало труднее. Да и жалостлив стал атаман… Грабить-грабит, а душегубствовать не смеет. Поднялся ропот среди шайки, а тут ещё воевода один, разгневанный бесчинствами Кулёмы, положил большую награду тому смельчаку, который поймает его. И тогда сговорились разбойники, скрутили ночью атамана своего и свезли воеводе… Правда, денег не получили они. Поглядел на них воевода и сказал:

— Доносчику — первый кнут! — и распорядился покарать разбойников…

Кулёму же заключили в острог с тем, чтобы по окончании Великого Поста, который шёл тогда, казнить его.

Сидит Кулёма в остроге: сбылось пророчество — сгинуло золото его, сгинули шелка и меха, и сам он уж не тот молодец — седина коснулась смоляных усов, и морщины пролегли по челу, а в глазах — чёрная бездна, безысходная, страшная… Стал Кулёма вспоминать жизнь свою, вспоминает и ужасается: сколько жизней загубил он, сколько зла сотворил, а добра никто не видал от него, некому и о душе его помолиться будет, некому вспомнить добрым словом. И заплакал жестокий атаман в запоздалом отчаянии, заломил руки, стал смерть звать.

И был светлый праздник Благовещения, когда открылась дверь в темницу Кулёмы, и порог переступила хрупкая женщина, лица которой нельзя было разглядеть в темноте. Она несколько мгновений внимательно смотрела на атамана и, наконец, сказала тихо:

— Здравствуй, Кулёма.

— Кто ты? — спросил разбойник. — Зачем ты пришла?

— Я сон про тебя видела… Вот, и пришла. Зачем смерть зовёшь? Зачем Бога гневишь?

— Разве можно его прогневить более, чем прогневил я прежде?

— Можно, но можно и отмолить грехи. Даже теперь ещё можно.

— Что ты ведаешь про меня, что так говоришь?

— Я вижу, что ты не тот, каким был прежде. Ты глаза от меня прячешь — значит, совесть в тебе проснулась.

— Что с того? Всю жизнь я делал людям зло, а добра от меня никто не видел: некому меня будет и словом добрым вспомнить.

— Неправда… Помнишь ли ты девушку, которая когда-то попала тебе в плен? Ты ей жизнь и волю сохранил и зла не сделал…

— Я любил её… Но как ты можешь знать об этом? Или ты знакома с нею?

— Я знала ту девушку…

— Что с нею стало? Ответь мне, молю! Жива ли она?

— Жива. И тебя помнит, и чтит себя твоею должницей… Долг платежом красен, — женщина извлекла из своей котомки небольшой образок на цепочке серебряной и, подойдя к разбойнику, надела его ему на шею. — Носи его до самого конца и молись. Может, пощадят и тебя, как однажды пощадил ты, — сказав так, она ушла.

Вскочил атаман на ноги, узнав свою бывшую пленницу, бросился за ней, но поздно: дверь захлопнулась.

Вскоре после того занедужил Кулёма. Однажды зашедший к нему тюремщик не смог разбудить его и решил, что разбойник умер. Местные жители, узнав о том, воспротивились, чтобы злодей, столько лет внушавший ужас всей округе, покоился в их земле. Тогда воевода распорядился отвезти тело в лес и похоронить там. Но тюремщикам было лень копать мёрзлую землю, поэтому они просто засыпали тело ветками и ушли. Но атаман оказался жив. Свежий воздух пробудил его, и он пополз по лесу, не зная точно, куда и зачем. Однако, силы вновь оставили его.

Когда Кулёма открыл глаза, то увидел, что лежит в тёмной горнице, освещённой лишь яркой лампадой, чадящей перед большим образом, перед которым на коленях стояла та женщина, что приходила к нему…

— Зачем ты спасла меня? Ведь я душегубец…

— Раз Бог не привёл тебе быть казнённым, то как же я могла бросить тебя на съедение диким зверям?

— Пожалела, значит… А зачем не донесла обо мне? Воеводе?

— Ты для всех умер теперь. Это хорошо. Бог даёт тебе возможность воскреснуть, начать всё заново, искупить прежние грехи. Не упусти её.

— Скажи мне, для чего ты печёшься обо мне? Какое дело тебе до моей души, судьбы?

— Когда я увидела тебя впервые, то пожалела, и с тех пор не могла забыть. Ведь ты человек. Ты мог бы сделать много добра! И мог бы быть счастлив… Я очень хочу, чтобы ты стал счастлив. Ведь жизнь могла бы быть так прекрасна, если бы люди были добры друг другу, помогали друг другу, и сами не разрушали её своей злостью, обидами…

Уже скоро Кулёма поправился и собрался покинуть дом своей спасительницы.

— Куда же пойдёшь ты теперь? — спрашивает она.

— Далеко. Туда, где не знают меня. Буду добрыми делами зло искуплять, молиться да постом усмирять страсти свои. А, как состарюсь, так вернусь сюда и буду жить отшельником в лесу. Не бойся: за прежние дела не возьмусь…

— Я знаю. Ты иной теперь.

— Скажи, прежде чем я уйду, если бы я был другим, ты стала бы мне женою?

— Стала бы, — просто отвечает женщина.

— Значит, любишь?

— Люблю…

— Да за что же?

— Не знаю. Любовь не нуждается в объяснениях, причинах… Она подобна стихии… Ступай же! Я о тебе молиться буду.

— Я хочу, чтобы у тебя осталось что-то на память обо мне, — говорит Кулёма. Снял он с руки перстень и протянул ей, добавив: — Бери смело. Не ворованный. Он остался мне от матери. А она была не такой, как я… Она на тебя была чем-то похожа… Возьми!

Отдав перстень, Кулёма ушёл, растворился в распускающемся лесу. Перекрестила его женщина вослед и надела перстень на руку. Перстень тот чудной был. Металла простого, а искусной работы: на нём изображён был богатырь, разящий копьём змея…

Любава вздрогнула и прошептала:

— Господи! Это же мать Фемарь…

— Кто это — мать Фемарь?

— Игуменья монастыря, что в нашем княжестве… Она-то и рассказала мне о старце и благословила в дорогу. Надо же! А что же стало с Кулёмой?

— Об этом странница не говорила.

— Какая удивительная история… Наверно, это действительно любовь… — вздохнула княжна и почувствовала, что засыпает. Ночью ей снился черноусый Кулёма в алом кафтане и молодая мать Фемарь с ясными, кроткими глазами…

Глава 8. Проша-дурочка

И было уже лето в разгаре, когда лес стал медленно расступаться перед измученными путниками, и они вышли, наконец, на широкую, разбитую проезжими телегами дорогу. Внезапно где-то в стороне послышался тонкий, видимо, детский голос:

— Помогите! Помогите!

— Подожди меня здесь, а я схожу посмотрю, что случилось, — сказала Любава Кириллу и двинулась в ту сторону, откуда доносился голос. Не успела она сделать и нескольких шагов, как навстречу ей выбежала белокурая, босоногая девочка и большая лохматая собака.

— Это ты кричала? — спросила её княжна.

— Я… Там мальчика одного деревом придавило… — затараторила босоножка. — Ты ему помоги!

— Тебя как звать-то?

— Прошей…

— Ну, показывай, Проша, где там беда приключилась.

Девочка проворно заспешила вперёд, удивительно легко ступая босыми ногами по корягам. Очень скоро Любава увидела лежащее на земле дерево, придавившее ногу рыжему, конопатому мальчонке.

— Вот, он, наш Рыжик, — деловито сообщали Проша.

— Эк тебя угораздило! — покачала головой Любава. — Вот что, я сейчас попробую это дерево приподнять, а ты, чуть я скажу, выдёргивай ногу. Всё понял?

— Понял… — прогудел Рыжик.

Княжна нашла большую, крепкую палку и, подсунув её под дерево, с трудом приподняла его, крикнув:

— Тащи!

Мальчик выдернул ногу, и дерево вновь повалилось на землю. Любава утёрла выступивший пот и поглядела на Рыжика.

— Идти сам ты, конечно, не сможешь… — вздохнула она. — Далеко ли до деревни?

— Нет-нет, — проворковала Проша. — Близёхонько!

— Ну, тогда полезай ко мне на спину, — велела княжна мальчику. — А ты, Проша, поможешь идти моему другу…

— Это слепому-то?

— Ему.

Мальчик забрался Любаве на спину и повис у неё на плечах. Громко залаял пёс Проши и побежал вперёд.

По дороге Кирилл полюбопытствовал у Рыжика:

— Ты зачем же в лес один отправился? Без родителей?

— Это он с ребятами поспорил, что жар-птицу один изловит, — пояснила Проша.

— И изловил бы, если б ты за мной не увязалась!

— Ну, что ты выдумываешь? — покачала головой Проша. — Я же тебя спасла!

— Откуда в этом лесу жар-птица? — удивилась Любава.

— Люди наши говорят, что её там нет, а Рыжик видел. Только ему никто не верит! Смеются. Вот, он и решил доказать!

— А ты веришь? — спросила Любава.

— А как же? Разве ж можно не верить, коли человек говорит?

— Эх, Прошка, верно про тебя толкуют, что ты дурочка, — проворчал Рыжик. — Всему веришь… Жар-птицу я выдумал, если хочешь знать…

— Зачем же? — сплеснула руками Проша.

— А так просто! Для смеха!

— Хороший смех у тебя получился, — тяжело сказала княжна, порядком уставшая тащить на себе юного выдумщика.

— Ой, только не сердитесь на него, — застрекотала Проша. — Он ведь хороший, добрый… Просто он мечтать любит и…

— Да не трещи ты! — прикрикнул Рыжик. — Бестолочь.

— Веди-ка себя потише, — пригрозил Кирилл. — А то сейчас оставим тебя здесь. Хорош молодец! Обижаешь подругу.

— Она мне не подруга.

— Это почему же?

— Дурочка она у нас. Так все говорят. И мачеха её так говорит. Порет она её, порет, а всё без толку!

— У тебя что же, мачеха злая? — спросила Любава Прошу.

— Нет, нисколечки не злая. Добрая она, — отозвалась девочка.

— Так ведь, коли бьёт тебя…

— Так это я сама виновата. Она добрая. Она мне добра хочет. Хочет, чтобы я умной была. А я глупая. Вот, она и сердится. Дурь выбить хочет…

— И не может! — поддакнул Рыжик. — Вы б знали, как она сечёт её. Дюже! А Прошка и звука не издаст. И всё-то к мачехе с почтением. А, когда та особенно лютует, так прячется от неё. Ребята наши с нею тоже не водятся. Смеются.

— Хорошие вы ребята, добрые! — усмехнулся Кирилл. — И не стыдно? Нельзя над человеком смеяться!

— А если смешно?

— И тогда нельзя. Нельзя унижать человека, причинять боль ему ни за что. Если ты этого не понимаешь, то ты — трус, слабый человек.

— Я трус?! — вознегодовал Рыжик. — Да я в лес один идти не побоялся!

— Не храбрость то, а безрассудство. Сила человека измеряется тем, как он относится к другим людям. Кто жесток, кто чинит несправедливые обиды, тот слаб.

Рыжик замолчал и задумался.

— А, вот, и деревня! — вскрикнула Проша, показывая рукой вперёд. Дорога здесь шла вверх, и на склоне видны сделались белые с соломенными крышами хаты.

— Слава Богу, — облегчённо вздохнула Любава, чувствуя, что тело её уже заныло от усталости.

Когда путники поднялись до середины склона, из деревни высыпали люди. Какая-то румяная и дородная тётка бросилась им навстречу с криком:

— Егорушка! Сыночек! Нашёлся!!!

Княжна спустила мальчика с плеч и передала его матери:

— Принимай чадо, мамаша.

— Спасибо вам, хлопчики! — поклонилась тётка, забирая сына.

— Ты уж не ругай его, тётенька, — попросила Проша.

— Теперь не буду, а поправится — выпорю, чтоб мать больше не пугал, — пообещала тётка и добавила, обращаясь к путникам: — Вы за мной ступайте. Я вам творожку дам, сухариков в дорогу… Далеко, пойди, идёте-то?

— В Киев-град, — ответил Кирилл.

— В Киев-град… — протянула тётка. — Вот, и братец мой туда года два назад отправился. Ему, вишь, в нашем селе дюже скучно и простору мало! Отцы наши, деды жили — им хватало! А ему — мало! Забрал шубу свою да табак и в Киев! Только его и видали… Хотя, сказывают, Киев — город красивый. Монастыри там… Дюже красивые! Такие, что глаза слепнут от такой лепоты. Как думаете, хлопчики, верно ли люди говорят, али брешут? Мне б только одним глазком на красоту эту полюбоваться — на всю жизнь хватило бы!

— Я в село не пойду, — сказала вдруг Проша. — Мачеха нынче дюже сердится…

— Ты вечерком загляни ко мне, — сказала тётка. — Я тебе что-нибудь поесть дам.

— Спасибо, тётенька, — ответила Проша и свернула с дороги.

Дом Марфы Кондратьевны, как звали маму Рыжика, располагался посреди села. У ворот плетёной изгороди бродили белые козы, в небольшой канаве грелись на солнце два упитанных поросёнка.

— Ладное у меня хозяйство, хлопчики? — весело улыбнулась хозяйка.

— Такое хозяйство — глазу радость! — кивнула Любава.

— Ну, то, смотря, чьему глазу. Вот, сосед мой, Филька — эким чёрным глазом на него косится, аж жуть пробирает! Зависть его гложет. А чего завидовать? Мой муж да я день и ночь работаем, а он только люльку курит да пьёт! Хочет и не делать ничего, и чтоб хозяйство у него было, как у нас! Хорош ли гусь? Да и Грушка, Прошкина мачеха тоже того же поля ягода! Я вам по секрету скажу: ведьма она! Истый Бог, ведьма! В прошлом годе на Фомкину корову поглядела, так та и зачахла! У нас теперь никто её к себе на двор не пускает. Будь мой муж здешним головой, зараз бы управил, чтобы духа её в нашем селе не было!

Марфа Кондратьевна усадила сына на крыльцо, бросив коротко:

— Обожди. Вот, гостей дорогих попотчую, так потом и с тобой…

— Боевая женщина! — заметил Кирилл, едва хозяйка скрылась в хате. — Не мужу бы её, а ей головой быть.

Марфа Кондратьевна возвратилась быстро, неся корзину со снедью.

— Угощайтесь, хлопчики, — сказала она. — Тут вам и оладушки, и сухарики, и курочка, и ещё много всякой всячины. Ежели в Киеве встретится вам мой братец, так передайте ему… А, впрочем, ничего не передавайте. Дюже сладко ему будет! Ну, в добрый путь! Прощевайте!

Любава и Кирилл поклонились щедрой хозяйке и отправились в дорогу. Когда отошли они от деревни на порядочно расстояние, то внезапно услышали позади себя лай.

— Проша? — догадался Кирилл.

Это была, действительно, Проша. Она стояла на дороге, теребя в руках венок из полевых цветов, а вокруг неё носился её пёс.

— Что ты здесь делаешь? — спросила княжна девочку.

— Я с вами в Киев пойду, — просто ответила та. — Мачехе живётся тяжело, и я ничем более не могу помочь ей, кроме как избавить от лишнего рта. А вам я в тягость не буду. Вы можете и внимания не обращать на меня: я только следом пойду вместе с Тяпой.

— Что будем делать? — спросила Любава Кирилла.

— Возвращаться теперь далеко, — пожал плечами тот. — Раз уж случилось так, то пусть идёт с нами. Делать нечего!

Так и пошли они втроём: княжна, красная девица, крестьянским отроком обряженная, гусляр-слепец да босоногая Проша.

— А зачем тебе в Киев? — спросила Любава девочку.

— Не знаю. Мне всё равно, куда идти. Но в Киев — хорошо. В Киеве церкви, красиво там. И людей, знать, великое множество!

— И что ж с того, что людей много?

— Так ведь это дюже чудесно, когда много людей! Я всегда люблю, когда многолюдно.

— Так ведь люди и обидеть могут, — заметил Кирилл.

— Нет, не могут… Я ведь не обижаюсь… А люди — они добрые. Я знаю… — Проша задумалась на мгновение. — Для чего-то только ссорятся они подчас и друг другу свет застят… Про мою мачеху выдумали, что она ведьма. А это совсем даже неправда! Когда батюшка умер, так у ней я и двое младшеньких остались. Один в прошлом году захворал сильно и помер… Вот, тогда он и стала часто гневаться. Нам ведь голодно жилось, худо. Мачеха работала день и ночь, а я ведь глупая, неумёха… Ей бы сыночка, братца моего сводного вырастить, а тут я ещё… А люди у нас в деревне добрые, но с нею не поладили, ведьмою ругают. И зачем? Я им говорила, что не правы они, а они не поверили. Мало ли, что дурочка скажет…А, мне кажется, что если б не серчали люди друг на друга, то горя бы меньше было…

— Напрасно тебя, Проша, глупой считают, — сказал Кирилл. — Ты, может, умнее их…

— Что вы! — рассмеялась Проша. — Самый умный на селе у нас — дядька Фома. Он грамоте обучен и книги читает, толстые-претолстые! И важный такой! — подозвав пса, девочка бросила ему палку, и тот побежал за нею, а его хозяйка, весело крича, за ним…

Глава 9. Гроза

Знойным выдалось то лето и засушливым, как и предсказывала Евфросинья. Но, вот, в какой-то день стали собираться на небе тучи, мрачные и тучные, загудел, заплясал повсюду ветер, заохал от щекотания его лес, и стало в нём темно, словно ночью. Загрохотал, ударяя в огромный бубен, гром, и ослепительная стрела молнии прорезала небо, бурным потоком хлынул дождь.

— Господи, спаси и пронеси, — прошептала Любава, пытаясь увернуться от ударов ветвей.

— Нужно найти какое-нибудь укрытие, — крикнул Кирилл, стараясь перекрыть рокот стихии.

— Какое может быть укрытие в лесу?! Да за какие ж грехи всё это?! — Княжна упала на колени и закрыла лицо руками. — Где же ты, Господи?! Отец мой в плену, народ в горе, а я… Нет у меня больше сил идти и терпеть! Отчего же не поможешь? Отчего отвернулся от нас?! Где же справедливость твоя?! Доколе нечестивцу Румбольду будет сопутствовать удача, а невинные будут страдать?! Нет справедливости! Нет правды!

— Что говоришь? Окстись! — прошептал Кирилл.

Раздался громкий треск. Любава подняла глаза. Мощным порывом ветра с корнем выворотило из земли старое дерево, и княжна едва успела оттолкнуть Кирилла и тем самым спасти ему жизнь. От удара молнии заполыхало дерево, стоявшее рядом. Проша в страхе прижалась к Тяпе.

— Если огонь перекинется на соседние деревья, большой пожар будет, — сказала она. — Говорят, наша деревня когда-то от такого горела…

Любава поднялась с земли, вытирая лицо от грязи. Она сделала несколько шагов в сторону и вдруг почувствовала, что земля уходит у неё из-под ног, и она проваливается куда-то вниз. В тот же миг она услышала вскрик Проши.

Любава больно ударилась при падении, но, оглядевшись, обнаружила, что провалилась в странную землянку, отделанную деревом, с полом, покрытым звериными шкурами. В углу лежал тюфяк, стояла табуретка и стол, а на нём слабо светилась лучина.

— Это ж что за дичь мне принесло? — услышала княжна хриплый голос. Огромный человек, почти великан, с лицом, скрываемым длинной седой бородой и волосами, одетый в звериные шкуры, стоял перед ней, хрустя пальцами больших, сильных рук.

— Здравствуй, хозяин… — дрожащим голосом сказала Любава.

— И тебе здравия, гость непрошенный. Что ж это ты мне крышу-то попортил? Сырости напустил…

— Я нечаянно… Мы шли в Киев, а нас застала гроза, и…

— Так с тобою ещё кто-то?

— Да, друг мой, слепой музыкант, и девочка…

— Сиди тут, — велел великан и скрылся.

Тем временем наверху Кирилл и Проша звали Любаву. Внезапно в кустах раздался треск. Девочка оглянулась и увидела большого человека в звериных шкурах, смотревшего на них из-под длинных, косматых волос.

— Ой, какой ты смешной, — улыбнулась Проша. — Ты леший?

— Леший, леший, — усмехнулся великан в усы. — Негоже людям в такую грозу в лесу оставаться. Надо же, не обманул спутник ваш… И впрямь люто нынче… Только через крышу гостям лазать в дом не след. Пойдёмте-ка, я вас через дверь проведу! — не дожидаясь ответа «леший» подхватил Прошу на руки, погрозил пальцем зарычавшему на него псу и, схватив Кирилла под руку, повлёк его вслед за собой.

В землянке великан развёл огонь и подвесил над ним котёл с каким-то отваром.

— Идите к огню, — сказал он гостям. — Вона как иззябли — зуб на зуб не попадает!

— Дядя лесовик, а ты один живёшь? — спросила Проша.

— Один, — кивнул великан. — А вы, значит, в Киев идёте?

— Туда, — отозвался Кирилл.

— Хороший город, — одобрил «леший», поблёскивая цыганскими глазами. — Бывал там много лет назад.

— И Лавру видел? — полюбопытствовала Проша.

— И Лавру, и Днепр… Красота там необыкновенная!

— А где ты ещё бывал?

— Я, дочка, много где бывал… Я несколько десятилетий по земле бродил.

— Сколько же вы видели!

— Много и мало. Дело ведь не в том, сколько оком узришь, а в том, сколько душа впитает. Иной и весь мир вдоль и поперёк исходит, а пустым человеком останется, а другой, сидя весь век в пещере своей, величайшей благодати исполнится.

— А люди каковы в разных краях?

— Люди? Что ж люди? Люди везде люди. Конечно, разны их обычаи, одежды, лица, а всё ж больше в них схожего, нежели отличного друг от друга.

— А далеко ли осталось до Киева? — спросил Кирилл.

— Недалече уж, — отозвался великан, попробовав отвар. — Скоро готово будет.

От огня в землянке быстро сделалось тепло, и хозяин снял с себя лохматую свою шубу. На груди его блеснуло что-то. Это была маленькая икона. Любава приподнялась на локте и внимательно пригляделась к великану.

— А как твоё имя, хозяин? — спросила она. — Чтобы знали мы, кого поминать нам за доброту.

— Что вам в моём имени? Его уж я лучше при себе оставлю.

— Не скрою, мне показалось, что мне доводилось слышать о вас от одного человека.

— Это вряд ли.

— Скажи, хозяин, не видел ли ты когда-нибудь причудливого перстня из простого металла, но искусной выделки, с изображением юноши, разящего копьём змея?

Великан вздрогнул:

— Откуда тебе известен этот перстень?

— Его носит одна женщина, пред которой я навсегда в долгу…

— Кто эта женщина?

— Игуменья одного монастыря, очень почитаемая в народе.

— Она заслужила такое почитание!

— Я думаю, ей будет приятно узнать, что человек, с которым когда-то свела его судьба, сдержал слово, ей данное.

— Если увидишь её, передай мой земной поклон, — прошептал великан и, сняв с огня котёлок, пододвинул его гостям. — Как остынет, так пейте по очереди. Отвар этот сил придаёт… Гроза завтра кончится, и вы сможете продолжить путь, — с этими словами он удалился в дальний угол землянки и, укрывшись с головой шкурой, добавил: — В землянке много меха. Постелите себе перед сном…

Наутро путники стали собираться в дорогу. Однако, Проша сильно ослабла и страдала от кашля, по-видимому, простудившись во время грозы.

— Девочка дальше идти не может, — заключил Кирилл.

— А нам дорог каждый день, — добавила Любава.

Великан сидел на табуретке и строгал из небольшого поленца какую-то фигуру. Он поднял глаза и предложил:

— Оставьте девочку у меня. Я позабочусь о ней, как о родной дочери. Наберу ей малины, сварю бульону… Славная она. Мы поладим.

— Проша, ты слышишь? — окликнула девочку княжна.

— Идите, — улыбнулась та. — Я с радостью здесь останусь. Мне ещё нигде не было так хорошо. Только в детстве, когда был жив батюшка… Да и Тяпа будет со мной.

Любава поцеловала Прошу в лоб:

— Ну, прощай! Может, свидимся ещё!

«Леший» помог Кириллу и княжне выбраться из своего лежбища, и они, простившись с ним, продолжили путь.

Глава 10. Киев-град

И снова тянулись друг за другом дни. Однажды Любава взобралась на верхушку высокой сосны и стала оглядывать окрестности. Присмотревшись, она радостно вскликнула:

— Кирилл, я вижу купола! Там, на горизонте! Они сияют в лучах солнца! Это Лавра! Киев!

— Дошли… — выдохнул слепец, улыбаясь.

Они, действительно, дошли. Совсем рядом, с высоких днепровских круч, в бесконечное, яркое небо устремлялась прекрасная Киево-Печорская Лавра. Казалось, что ничто не держит её на земле, что вот-вот оторвётся она от неё и под волшебные звуки благовеста взмоет в небеса, к Тому, Кто один мог людскими руками создать такое чудо, как она, при виде которого у любого путника от восхищения сердце замирало и готово было также взмыть ввысь, забыв навсегда о бренной земле…

Подле Лавры собирался странный люд: перехожие калики и богомольцы, гусляры и кобзари, женщины и мужчины, старики и малые дети. Когда Кирилл и Любава приблизились, старый кобзарь, с длинными, седыми усами, собрав вокруг себя многочисленных слушателей, курил люльку и рассказывал такую историю:

— Когда был я ещё молод, был у меня брат младший. Когда родители наши померли, пошли мы с ним по свету странствовать, счастья искать. Никто из нас не знал, что это такое, как выглядит, но думалось нам, что, коли встретим мы его на пути, то уж, наверное, узнаем. Однажды случилось нам переправляться через горное ущелье, а мосток-то хлипок был и подломился, и упали мы с братом в это ущелье. Стены в нём отвесные, а людей во всей округе не бывает. Глядим мы: нет спасения! Заплакал мой брат, закрыл руками лицо и стал смерти ждать. Да и я, други, тоже её сижу поджидаю. День прошёл, другой, а смерти всё нет. Были у нас с собой кой-какие припасы съестные. Подкрепил я силы, и сделалось мне скучно. Взял я кобзу и стал играть на ней. Играю, а в небе птицы летают, слушают. Звери к пропасти подходят, наклоняются, слушают и наслушаться не могут. И понял я, что играю-то дюже, что этой песне могли бы многие люди радоваться! А, погибнув, радости сей лишу их. Нет, думаю, не бывать тому. И стал я по отвесным стенам вверх карабкаться. Брат поглядел на меня и рукой махнул: напрасно, мол! Смирился со своею участью. Раз за разом срывался я вниз, ломал рёбра, обдирал кожу в кровь. Брат головой качал. А я думал: разве ж можно из пропасти без мучений выбраться? Нет, нужно перенести их! И однажды вся эта боль сложится в лестницу, по которой сможешь ты подняться из бездны. Так продолжалось много дней. Брат мой умер, и меня начали оставлять силы, но я не оставлял своих попыток. И, вот, однажды один из Архангелов Господних, увидев это моё рвение, смилостивился надо мною и опустил в пропасть длинную лестницу, по которой я поднялся наверх. Запомните же, други, чтобы ни было, не опускайте рук, не сдавайтесь, боритесь, и однажды и к вам опустится такая лестница, и будете вы вознаграждены за упорство своё и веру, и спасётесь!

Странные люди заворожено слушали старика, а, между тем, солнце стало садиться, разлилось над Днепром алым заревом, прошло по волнам малиновыми стопами… Настала ночь, и уже луна прошла серебряными сапогами по реке, оставив серебряные следы на её глади. Какая-то странница, склонив голову, затянула протяжную песню, которую подхватили другие странные люди. Голос за голосом, подобно тому, как многочисленные ручьи вливаются в широкую реку, пополняли могучий хор, и вот уже неслась песня раскатом по всему Днепру, заполняя собою тишину ночи.

Переночевав среди странных людей, Кирилл и Любава на заре отыскали лодку и поплыли на противоположный берег реки, где, по указанию знающих и бывалых странников, в пещере, вдали ото всех, жил, совершая свой подвиг, старец Илия. Путники нашли его почти сразу. Казалось, он сам ждал их, сидя на камне возле входа в пещеру и глядя на дорогу прозрачными глазами.

— Христос с вами, чада, — приветствовал он гостей, едва они показались.

— Здравствуй, отец Илия, — отозвались путники, кланяясь старцу.

— Давно я жду вас, — сказал старец. — Вы ещё только полпути прошли, а я уж здесь шаги ваши услышал. Далёк был путь ваш и тяжёл. Не сробели вы, не пали духом, дошли — будет вам за то воздаяние.

— Отец Илия, мы пришли просить твоей помощи… — начала Любава.

— Ведаю я и про то, кто вы, и про то, с чем пришли.

— И что же скажешь нам? — спросил Кирилл.

— Скажу, что исцелишься ты, но не от моей руки исцеление примешь. Не приспело ещё время к тому.

Кирилл поник головой.

— Не отчаивайся, чадо, — старец опустил Кириллу руку на плечо. — Обожди здесь. А ты, дочь моя, пройди со мною, — с этими словами он прошёл в свою пещеру, Любава последовала за ним.

— Ну, дочь моя, сказывай дело своё, — обратился старец Илия к княжне, когда они вошли в пещеру.

— Ты, должно, и сам ведаешь про то. Хочу я отца спасти и одолеть жестокого Румбольда. Говорят, будто есть у тебя Меч Истины…

— И чего только не выдумают люди! — усмехнулся старец.

— Разве ж лгут они?

— Подумай сама, дочь моя, разве ж может Истина быть в мече? Истина лишь в чистой и незамутнённой ничем душе человеческой быть может! Коли есть такой человек, то в его руках любой меч Кладенцом станет.

— Значит, нет меча у тебя?

— Есть меч. И кольчуга, и шлем. Всё есть. И меч, правда, не прост. Грешная рука не подымет его. Хочешь испытать себя?

— Хочу, — твёрдо сказала Любава.

Старец открыл стоявший в углу сундук, в котором лежали богатырские доспехи, а поверх них — остро наточенный меч. Илия легко извлёк меч и подал его княжне:

— Бери!

Любава схватила меч обеими руками, но удержать не смогла: меч со звоном упал на землю. Княжна схватилась руками за голову и прошептала:

— Что же я натворила! Зачем же тогда в грозу поддалась я слабости и возроптала? Всё я сама сгубила! Нет мне прощения…

— А ты отыщи человека, который смог бы поднять сей меч, — посоветовал старец. — Или же ты считала себя чище всех прочих?

— Я не думала о том… — тихо ответила Любава. — Только где же я найду такого воина?

Княжна вышла из пещеры и, спустившись к бьющему неподалёку ключу, умыла пылающее лицо ледяной водой, затем тяжело опустилась на траву и горько заплакала. Внезапно кто-то тронул её за плечи. Любава обернулась и увидела Кирилла, стоявшего подле неё на коленях. Княжна бросилась ему на шею и, рыдая, сказала:

— Всё напрасно оказалось… Погубила я и себя, и отца моего! Не поднять мне меча! Ну, что же ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь! А лучше уйди от меня… Дурная я, а ты… У тебя душа чистая!

Кирилл обнял княжну и ответил:

— Что ты говоришь такое? Когда бы ни ты я бы погиб в пути. И нет на свете никого, кто был бы мне дороже тебя. Если б я был здоров и силён, то просил бы твоей руки. Я отдал бы жизнь за тебя, я всё бы для тебя сделал! Но я всего лишь жалкий слепец, бродячий музыкант, так давно оставивший дом, что уже и позабывший род свой и племя… Я не смею и смущать слух твой такими речами… Меня любить нельзя…

— Молчи! — остановила его Любава. — Ты лучше всех. И это мне нужно посыпать голову прахом, ибо я грешна! И не ты слеп, но я! Помнишь Прошу? Её дурочкой считали, а она всех их умнее была. Так и ты, быть может, один зрячий среди тысяч слепцов, которые видят лишь себя, и даже весь мир умудряются видеть только как своё отражение! Милый мой, я тебя теперь никогда не оставлю, если не прогонишь… — княжна со слезами стала целовать чело и глаза Кирилла.

Внезапно тот вскрикнул и резко вскочил на ноги. Губы его задрожали, а глаза, неподвижные прежде, обрели вдруг выражение. Кирилл огляделся и сказал едва слышно:

— Я вижу…

Любава поднялась на ноги не в силах сказать ни слова. Кирилл подошёл к ней и долго пристально вглядывался в её лицо.

— Знаешь, сколько раз я мечтал увидеть тебя. Увидеть твоё лицо, — прошептал он. — Даже лица матери не желал я так видеть, как твоё… Как же ты прекрасна! Как солнце. Как небо! — Кирилл взглянул вверх. — Вот, оно какое небо! Синее небо! И красное солнце на нём!

— Видишь, сын мой, не долго пришлось ждать тебе, — послышался голос старца, спустившегося к роднику.

Кирилл бросился перед ним на колени, но Илия покачал головой:

— Слёзы любящей девушки вернули свет твоим очам и вера твоя.

— Отче! Этой девушке я обязан всем! Позволь мне испытать себя и поднять твой меч. Грешен я, но, быть может, смилостивится Господь и предаст сил мне.

— Добре молвил, — одобрил старец. — Идём же!

Едва войдя в пещеру, Кирилл увидел лежащий на полу меч. Прочитав молитву и перекрестившись, он протянул руку и поднял его неожиданно легко.

— Добре, сын мой! — улыбнулся Илия. — Видать, повторяешь ты судьбу мою. Тридцать лет был я прикован к постели, но странные люди исцелили меня, и тогда-то явилась во мне сила великая, за долгие годы накопленная. Мечом этим немало побил я врагов и разной нечисти и всё ждал, кому передать его. Теперь он твой! И отныне ты — Воин Истины! И этим мечом сокрушишь ты ложь и злобу и оборонишь от них святую правду Божью! Не отступись же, сын мой, неси этот меч с честью!

— Благослови, отче! — Кирилл опустился на колени.

Старец благословил его и сказал:

— Теперь возьми доспехи мои и отправляйся в город Белоярск. Туда со всем своим полчищем движется теперь чёрный Император Румбольд. Там собираются лучшие силы, чтобы противостоять ему. Там место тебе!

Кирилл поклонился старцу и, надев доспехи, отправился вместе с Любавой в город Белоярск…

Глава 11. Лука-воевода

Лука поднялся на крепостную стену и огляделся кругом. Немало трудов здесь положено, немало сил… В считанные дни возвели укрепления! Ещё и теперь внизу суетятся люди, насыпи сооружают, орудия тащат, смолу варят… Едва пронеслась весть о приближении войска Румбольда, воеводы местные оставили город и позорно бежали. Начался тогда в народе разброд да шатание. Одни из города уходить собрались, другие — дань Императору предложить, третьи — защищать город до последней капли крови… Не может быть победы там, где нет согласия. Смотрел-смотрел Лука-богатырь на свары своих со своими да и не вытерпел: созвал народ на площади, бросил шапку оземь и держал речь такую:

— Что же это, братья, делаете вы? Куда зовёте? Враг на нас идёт, а вы между собою всё ссоритесь, Бога гневите вместо того, чтобы единым целым стать и пойти на рать великую, сечу грозную с силой тёмною и несметною! Предатели-воеводы бежали. Но неужели и мы бросим дома свои, предадим землю свою на поругание, святыни свои — на осквернение? Не будет нам прощения тогда!

Поднялась тут Феона, жена Луки, стала рядом с мужем, крикнула:

— Братья мои, сёстры, отцы и матери, не возьмём греха на душу, встанем грудью за родной край!

Молвил тут старый купец, в соболиную шубу кутаясь:

— Хорошо говорите. Да только войско без воеводы, что стадо без пастуха! А воевод нет у нас…

— Как же нет? — подал голос кузнец Минай. — Лука Терентьич у нас богатырь знатный! Коли он такое справедливое слово молвил, так пусть станет над нами воеводой, а уж мы тогда распри оставим и за землю-мать постоим! Так ли я говорю, православные?

— Так! Так! — послышались голоса в толпе.

— Спасибо, братья, за доверие! — поклонился Лука на все четыре стороны. — Принимаю на себе сей труд тяжкий, ответственность великую!

Явились тут братья-близнецы, отроки Акишка и Тишка и сказали:

— Отец-воевода, вели, что делать надо! В огонь и в воду мы за тебя!

Так и положено было начало славному делу. Кузнец Минай день и ночь мечи да доспехи ковал, жители укрепления строили, а Тишка с Акишкой с колокольни дали озирали, чтоб врага не пропустить и, как явится он, в колокол набатный с всею силой ударить.

И, вот, уж близко вражеская рать. Долго смотрел Лука, поглаживая русую бороду, с крепостной стены в бескрайнее поле, а жена его стояла рядом, ободряя мужа вкрадчивой речью. Прибежал тут Акишка и сказал:

— Отец-воевода, пришли люди какие-то издалека, богатырь и боярышня с ним, тебя видеть хотят!

Спустились Лука и Феона вниз. Навстречу им поднялись витязь с небесными глазами и девица удивительной красоты. Поклонились они воеводе, и сказал витязь:

— Долгий путь мы прошли к вам, чтобы сражаться вместе с вами против неприятеля. Я Кирилл, а со мною княжна Любава, дочь князя Светодара, пленённого полгода назад Императором.

Конец ознакомительного фрагмента.