Глава 5
Большая-большая ложь
Я сижу и жду Тин-Тину. Она сказала, что придёт через пять минут. Прошло уже пятнадцать. Её могли отвлечь. Но, скорее всего, она тянет время. Чтобы дать мне возможность осознать. Ну и самой собраться с мыслями.
От нечего делать открываю журнал по искусству, лежащий в стопке. Читаю: «КРЕТИНЫ РУБЕНСА». Бред же! Смаргиваю и вижу нормальный заголовок. Картины! Конечно же, «картины Рубенса»!
Вот и Тин-Тина. Входит с ворохом каких-то бумаг, на меня не смотрит. Кладёт бумаги на стол, садится в кресло, откидывается на спинку.
— Сольфеджио — три контроля, и все «неуд», — начинает перечислять. — Музыкальная литература — вообще нет зачётов. Просто литература — та же картина. История искусства — долг, дирижирование — долг.
— А дирижирование-то за что? — возмущаюсь я.
— Анна Сергеевна сказала, что не поставит тебе зачёт при таком твоём отношении… На индивидуальные занятия ты ходишь через раз, коллективные вообще игнорируешь. Пропуски… ну, ты сама всё видишь.
Я вижу. Накопилось.
— Александра, тебе не стыдно? С таким упорством стремилась поступить в колледж! С таким энтузиазмом начинала учиться!
Мне не стыдно. Мне жалко Тин-Тину. Она искренне переживает. Родных детей у неё нет, и она всех считает своими. И все наши проблемы принимает близко к сердцу.
— Что будем делать, Саш?
Тин-Тина опирается локтями на стол. Тот скрипит. Тин-Тина по весу-то не женщина, а богиня. А я пожимаю плечами. Ну что тут можно ответить? Всё исправлю? Больше не буду? Если разобраться, всё это пустые слова. И так понятно, что исправлю. Когда-нибудь. Времени на всё где взять? У меня и Нетопырь, и Лилька, и работу бросить нельзя.
Тин-Тина вздыхает.
— Ты не поняла, девочка моя. На днях у нас малый совет. В плане уже стоит вопрос о твоём отчислении.
Я недоверчиво смотрю на неё. Она кивает и поправляет бумаги, которые так и лежат у неё на столе.
— Да ладно, — вырывается у меня.
Это я скорее самой себе говорю, но Тин-Тина реагирует неожиданно бурно:
— А чего ты ожидала? И сколько я могу тебя защищать? Тем более что ты не даёшь мне ни единого повода.
Это так. И защищать меня, кроме неё, некому. Это я попала! Но мне нельзя на отчисление! Без диплома я никуда! На барах и клубах долго не протянешь. И я начинаю ныть все пустые слова, которые минуту назад даже подумать было стрёмно.
— Дело даже не в том, простить тебя или нет! — Тин-Тина снова сдвигает бумаги, они никак не желают лежать идеальной стопочкой. — Тебя простят, но где гарантия, что ты не станешь злоупотреблять доверием?
— Не буду! — всхлипываю я (докатилась!). — Обещаю.
— Поздно! — Тин-Тина тоже чуть не плачет.
Видно, что ей искренне жаль, но мне от этого не легче.
— Меня нельзя отчислять, — вытираю слёзы и смотрю прямо в глаза Тин-Тине. — Я больна. У меня патология Гротти.
— Что?
— Патология Гротти, — повторяю я. — Это когда сердцебиение учащается, а потом не приходит в норму, и сердце продолжает колотиться.
Брови Тин-Тины ползут вверх, она делает глотательное движение и складывает руки в молитвенном жесте. Руки у неё не музыкальные ни разу, пальцы толстые, на одном из них перстень со сверкучим камнем. Драгоценные камни так не блестят, скорее всего стекляшка. Я уставилась на перстень, потому что мне не хочется смотреть в её округлившиеся глаза.
— Что же ты сразу не сказала? — охает Тин-Тина. — Девочка моя! Тебе тяжело? Плохо? Может, водички?
Смешная и добрая Тин-Тина. Ну какая водичка? Святая разве что.
Трясу головой.
— Просто мне не до учёбы. Не вообще, а именно сейчас.
— Да, я понимаю, понимаю. Господи, да за что тебе это?
Вот тут я согласна. За что мне всё это? Я слишком молода и прекрасна, чтобы решать так много проблем.
— Я поговорю с советом.
Тин-Тина машет рукой в воздухе. Той, на которой перстень. А той, что без перстня, поправляет свои бумажки. Совершенно бесцельно: стопка в этот раз ведёт себя хорошо.
— Пусть тебе сделают скидку на твоё состояние, — продолжает Тин-Тина. — А сейчас иди домой и отдыхай.
Солнце добирается до Тин-Тины и, уже когда я стою в дверях, посылает от её сверкающего камня прицельный луч мне прямо в глаз.
Я иду по улице малость прибитая. Что я только что сделала? Оглушила Валентину Константиновну ужасной о себе новостью. Единственно из чувства самозащиты. И врать-то не хотела, просто понесло.
Вечером приходит маман. Позже, чем обычно, — у меня весь ужин съеден, посуда помыта. Для маман я не готовлю — вечерней едой ей не угодишь, а чаще всего она вообще не ужинает. Если захочет — в морозилке замороженные овощи.
Я собираюсь уходить вообще-то. Крашусь перед зеркалом. С маман не заговариваю. Ляпнешь что-то не так, потом разгребай, а у меня нет на это времени. Сегодня насыщенный вечер в «Козырьке» — это там, где я работаю без Банды. Придётся потрудиться, а завтра ещё и вставать рано.
— Мы совсем не видимся, — замечает маман.
Встала у меня за спиной и смотрит, как я обвожу веко розовым.
— Почти, — отвечаю я не сразу: стрелка — это серьёзно, она забирает всё внимание целиком.
— Что? — не понимает маман.
— Я говорю: не совсем, а почти не видимся. Совсем — это когда лица забываются.
— А-а… Ну, до этого не дойдёт, надеюсь.
Ну вот я не знаю, что на это ответить. И надо ли?
— У Лили сегодня была? — спрашивает маман.
Я немножко напрягаюсь. В голове позвякивают тарелочки — тыц-тыц, ничего не случилось, просто не спи.
Вроде безобидно звучит, но это до поры до времени. Одно неверное движение или слово, да что там, затянувшаяся пауза — и с обеих сторон расчехляется оружие. А за давностью темы не пугачи какие-нибудь, а настоящее, боевое, вроде угроз уйти из дома, выгнать из дома, умереть от истощения.
Надо сваливать на работу. Быстро, но осторожно. Поэтому я отвечаю:
— Нет.
И возвращаюсь к макияжу — у меня вторая стрелка не нарисована.
— Надо бы и мне как-нибудь сходить. Ей что-нибудь нужно?
— Мармеладные мишки.
— А что-нибудь посерьёзнее?
— Мишки — это серьёзно.
Наблюдаю за маман в зеркало. Что-то как-то… Она Лилькой интересовалась последний раз я уже не помню когда. Она даже упоминание о ней воспринимает как наказание. А тут мармеладные мишки.
Лилька их в самом деле любит.
— Обязательно так долго краситься?
Голос маман уже не так безмятежен, в нём проскальзывают нотки раздражения.
— Ты опять идёшь в это ужасное заведение?
— Оно не ужасное.
— Очень убедительно! Меня родительских прав лишат!
— Значит, будем с Лилькой на равных.
— Если ты всё делаешь ради Лили, овладела бы лучше жестовым языком!
Кисточка, подводка, коробочка с тенями с грохотом падают на пол.
— То есть ты на Лильке уже крест поставила, да? С ней, по-твоему, только жестами общаться можно?
— А лучше заставлять её читать по губам? И петь, когда она почти ничего не слышит? Зачем насильно из неё жилы тянуть?
— А если бы это была я? Ты бы тоже смирилась? И язык жестов бы выучила?
Маман качает головой. Круто разворачивается и уходит. Потом возвращается:
— Я ей тонну мармеладных мишек куплю!
