Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…»

Екатерина Павлова

Светлейшая Венеция, прекрасная и таинственная, – город, в котором до сих пор происходят таинственные и поражающие коварством злодеяния, романтические встречи и любовь, которую не губит время. Секреты, предательства, опасность. Хватит ли смелости и сил, чтобы найти истину в паутине тонких старых улочек, каналов и домов?

1

Серые волны плескались о белые бока старого катера, давно изъеденного морской солью. Ветер дул нещадно, принося тошнотворный водяной запах, который бил в нос и вызывал у горожан приступ дурноты и тошноты, ветер бегал по волнам, поднимая и опуская их своими сильными, невидимыми руками, бегал по волосам, раздувал их, тщательно уложенные с утра заботливыми руками, запутывал все больше, до бессмысленного, но вместе с тем, охлаждал кожу от жарких солнечных лучей. Ветер как бесплатный и не очень галантный проводник сопровождал во время путешествия то и дело напоминая о себе дуновением. Катер рассекал волны мутноватой воды, искрящейся на солнце как стекло, и шел прямым курсом на город, который многие, особенно мистики и любители истории, называют роковым. Белый нос шел вперед строго по курсу, разрезая волны, сзади оставлял след белой пены, расползавшейся друг от друга все дальше по морской глади.

Я невольно вздохнула. Первая боль, первые горькие слезы. Как давно разум и сердце желали стереть из памяти воспоминания, мучившие душу каленым железом уже который год. Но как это обычно бывает, память оказывалась потрясающе крепкой, до мельчайших подробностей хранила события прошлых лет и не желала расставаться даже с мелочами. Именно в этом городе все изменилось до неузнаваемости для меня, пошло по иному маршруту, чем тот, что я планировала, а последствия — моя сегодняшняя жизнь.

Спустя три года, он представал перед взором вновь, быстро приближался, слишком быстро, как мне казалось. Входил в мою жизнь, проглатывая меня и скрывая.

Глаза созерцали сначала очертания, розово-охряным кружевом встававшие над блестевшей водой и под лазурью неба, затем нутро города, такое же многоликое и переменчивое, такое же поблескивающие, что искорки воды в каналах, заглатывало катер, показывая прибывшим свои красоты. Они, словно дети, вертели головами, поднимали руки с фотокамерами на телефонах, указывали пальцами, не в силах оторваться от красоты. Венеция пожирала их глазами-окнами, ртами-арками, дверьми домов, пропускала по своей кровеносной системе каналов, обнимала невидимыми руками-улицами, переулками, площадями, заглатывая как бабочек пешеходов и передвигающихся по воде. Разноцветные здания, разукрашенные от коричневого до охры, от белого до грязно-серого становились все ближе. Они конкурировали как палатки на рынке, пытаясь выиграть, — отвоевать друг у друга клиентов-зевак, не осознавая, что все прекрасны по-своему, что с наступлением сумерек, когда город начнет медленно погружаться в ночную мглу, они сплетутся в необъяснимой и удивительной гармонии. Наступит глубокая ночь, укроет их своим черным покрывалом, уравняет как одно, и жалкие подсветки тусклых ламп не смогут возродить величие и красоту этих зданий. Они будут стоять как роскошные музейные полотна и скульптуры, подсвеченные тусклым светом карманного фонарика в залах-улицах. Что бы ни говорили, но самое красивое время суток в Венеции — это закат, окрашенный в золотые и красно-розовые краски. Именно их так любили использовать знаменитые мастера. Именно их так любил Тициан.

Город великих живописцев, интриганов, интеллектуалов, и туманов… Кто-то точно подметил однажды, что Венеция — идеальный приют для меланхоликов и романтиков, и те, и другие черпают в ней вдохновение, подпитывая свое существо. Зачарованные, плененные ее красотой, только ей они открывают свое сердце.

Катер остановил ход, и услужливый рабочий помог мне выкатить чемодан. Солнце золотило все вокруг невероятно красивым светом. Я ступила на каменный пьедестал, вдохнула воздух и поняла одну истину. Что бы ни было, плохое или не достаточно хорошее — все, что было, есть и будет — ты простишь Венеции все! Любую жестокость, любые страдания: разрушенные мечты, отравленную кровь, потревоженный разум. Эта красота сотрет все плохое, и ты снова влюбишься, растворяясь в пленительном очаровании места, голова закружится, твое сердце вновь начнет трепетать от восторга как при встрече с первой любовью. Венеция закружит тебя в узеньких улочках, у мостовых и на мостах, как опытная куртизанка, которая всегда умеет быть особенной для каждого. Она притянет своими украшениями на зданиях и необычными окнами, как драгоценными серьгами и ожерельями, что носят женщины. Они будут блистать и переливаться на солнце, как золото и жемчуга. Город будет шептать тебе на ухо едва понятные слова водами каналов, убаюкивая и расслабляя, как алые губы куртизанки шептали когда-то на ухо своим жертвам ласковые слова. Вода помнит эти слова, стены помнят смех городских жителей, город помнит музыку, звучавшую здесь, не только реальную, но и ту, что звучала в каждом из сердец.

Носы черных лебедей — самых узнаваемых извозчиков города на воде мерно покачивались, стоя в ряд пришвартованными у причала. Их кресла, потрепанные и выцветшие под палящим итальянским солнцем, ожидали очередного прохожего, желающего поберечь свои ноги и осмотреть достопримечательности. Вода, державшая их и легкостью, и изяществом, которая походила то на лазурь, то становилась изумрудной, шла мелкой рябью, от чего носы двигались не синхронно.

Нарушенная гармония и теплый ветер завораживали и заставляли смотреть неотрывно на воду. Временами она выходит из каменных берегов и заполняет собой все пространство прекраснейшей из площадей мира, медленно просачивается по камню с расчерченными знаками места старого базара и торговых лавок, занимает площадь летних кафе с плетеными стульями и маленькими круглыми столиками, где подают ароматный кофе в маленьких, чаще всего, белых чашечках, и цена которого варьируется от сорока до шестидесяти евро, что приводит в ужас туристов. Затем вода течет еще дальше, как опытный покоритель, который захватывает территории по два раза в год, до самого мрамора стен, чей цвет меняется от белого к сероватому и бежево-золотистому, в зависимости от времени суток и погоды, а бывает, зардеется как невинная девушка в розовом закате солнца. Вода подползает к дверям величественного собора. Вдруг остановка, всплески, шелест…

Как грозные стражники, четверо из которых закованы в бронзовые латы, созданные венецианским ювелиром Бертуччо, окольцованные архивольтами, с двумя ярусами колонн, словно копьями в руках, преграждают путь в собор огромные входные двери и пытаются не пустить страшного разрушителя в святая-святых христианской веры. Ровно пять стражников, пятый из которых — самый старый — «гладиатор» шестого века н.э, был привезен из Константинополя вместе с другими элементами фасада, чтобы охранять вход и показывать величие Венеции. На его голове как павлиний хвост раскинулись створки из поперечен бронзовых пластин и тридцать четыре ряда арочек — шапка, достойная головы императора. Затем над головами стражников возвышаются нимбы в виде прекрасных мозаик: «Процессия переноса мощей святого Марка в собор», «Дож и венецианская синьория встречают тело святого Марка», «Явление Христа Судии», «Прибытие мощей апостола святого Марка в Венецию», «Перенесение тела святого Марка на корабль». А дальше — снова арочное кружево.

Между арками входных порталов, над кружевной лоджией, расположены как нашивки или отличительные значки византийские плиты с парными барельефами — еще одна легендарная стража собора: изображения Дмитрия Солунского и Георгия Победоносца, Богородицы и архангела Гавриила в сцене благовещения, Геракл, запечатленный в своих подвигах — укрощение Эриманфского вепря и убийство Лернейской гидры. Затем ввысь — четверка коней, поразивших когда-то самого Наполеона. Сейчас уже копии этих прекрасных животных смотрят на людей, постоянно толпящихся на площади, а их предшественники спокойно стоят в музее базилики, расположенной в верхних помещениях нартекса собора. Сама квадрига является единственным образцом многофигурной конской античной скульптуры, автором которой называется Лисипп. Созданная примерно в четвертом веке до н.э. квадрига сначала украшала константинопольский ипподром, а в Венеции оказалась в 1204 году после четвертого крестового похода, когда Константинополь был разграблен войсками крестоносцев, а сокровища перевезены в Венецию. Как и люнеты, украшенные мозаикой изысканнее, чем глаза красавицы тенями. Разве возможно найти где-то оттенок «Снятие с креста», «Сошествие Иисуса во ад», «Воскресение Христово», «Вознесение Христово». Подобные краски создавались только для величественной Венеции, для ее тела. Красота люнет подчеркнута безупречным творением тосканских мастеров — готическим венцом, который ажурно и плавно бежит по окантовке, словно волна. И в завершении композиции — крыша с пятью куполами, расположенными в средокрестии и над ветвями греческого креста, форму которого имеет собор. Шапки, спроектированные под влиянием восточных церквей и мечетей оказались наилучшим дополнением христианскому собору, с маленькими окошками по периметру, с маковкой, увенчанной крестом с золотым шаром, они чем-то напоминают лакомство, что продаются в здешних кондитерских и ресторанах. Я как меняется облик и как блестит золото фресок в заходящих лучах солнца, сколько в этом поэтического и одухотворенной красоты, божественной, кажется, что не рукотворной. Я размеренно дышала полной грудью и ощущала, как музыка играет и в моем. И ждала.

— Катерина!

Услышала я голос позади себя, обернулась и зажмурилась, от того что солнце ударило в глаза. Солнце еще раз блеснуло, скрывая путника, после чего я приложила руку ко лбу, чтобы создать ширму. Мужчина приближался быстрой походкой, и с широкой открытой улыбкой, свойственной американцам. Ему было уже за пятьдесят, волосы давно побелели, а на коже поселился загар, которым славятся все итальянцы, въевшийся за двадцать лет жизни словно родной. Его звали Леонард. Он был американцем, но жил здесь, в Италии очень много лет и предпочитал, чтобы его называли на итальянский лад. По роду своей деятельности Леонардо был художником, но занимался и другими неразрешенными законом вещами. Как сказал кто-то, искусством занимаются либо сумасшедшие эстеты, готовые жить в нищете, либо умные, но насквозь пропитанные алчностью и жаждой сорвать куш люди. По Леонардо трудно было определить, к какому типу принадлежит он. Художник был весьма активным человеком, веселым, вдохновлялся всем и всеми, мало рассказывал о себе, часто философствовал, с ним было всегда интересно. Я знала его меньше года, виделась, только когда он приезжал в Париж, но уже в тот приезд он сумел произвести впечатление своими воззрениями на культуру, искусство и жизнь в целом.

— Здравствуйте, — я улыбнулась и протянула ему руку. Он схватил ее своими двумя и поцеловал.

— Я очень рад тебя видеть. Хорошо, что ты смогла приехать пораньше.

— В Венеции чудесная погода, — улыбнулась я, еще раз взглянув, как солнце играет в позолоте собора.

— Да, как всегда. Хотя день выдался очень жарким.

— Этот город всегда вызывает странные ощущения, в него нехотя влюбляешься, — продолжая улыбаться, я вертела головой по сторонам, пытаясь увидеть максимум возможного.

— Он как женщина, — поддержал меня Леонардо. — Незабываемая и восхитительная, — и произнес, глядя узкими, с профессиональным прищуром, глазами на меня, — Ты восхитительно выглядишь, Катерина.

— Может быть, пойдем? — улыбка заиграли на моем лице в благодарность за его слова.

— Да, конечно, — кивнул художник головой и сделал красивый жест рукой, указывая направление.

— Ты уладила все дела в Париже? — спросил он, шагая по горячему асфальту уже несколько минут.

— Большую часть, — произнесла я, медленно шагая следом за ним.

— Надеюсь, тебе здесь понравится, — улыбнулся он мне еще раз и посмотрел внимательно.

— Не сомневаюсь, — ответила я улыбкой на его улыбку.

— Рад, что ты согласилась на мое предложение, — продолжал Леонардо свой диалог, не заметив, что я с трудом могу сосредоточиться на его словах. — Нам будет гораздо интереснее и веселее вдвоем, — похлопал он меня по руке.

— Как ваши работы? — пришлось бросить мне фразу, для поддержания светской беседы.

— Так себе. Думаю, муза еще не пришла.

Я улыбнулась, хотя понимала, что это совсем не будет на пользу делу.

— Выставка уже запланирована.

— Да, на конец августа. Я помню, — кивнул Леонардо головой в подтверждение. — Только не знаю, как быть: картин недостаточно, а рисовать дребедень мне не позволяет совесть.

— Выставите старые работы, — внесла я предложение скорее просто, чтобы что-то сказать.

— Нет, не хочу, — замотал он головой. — Если художник не может создавать ничего нового, значит он уже мертв для искусства.

Я внимательно посмотрела на спутника и тоскливо вздохнула, в душе поселилась печаль от его слов, так как я не писала ничего уже года два. Единственное, для чего брала кисти — это сложить их поудобнее при уборке. Я снова завертела головой, осматривая здания, чтобы перестать волноваться. В последнее время я только и делала, что нервничала и переживала, любой пустяк способен был вызвать слезы. Не просто меланхолия, а глубочайшая депрессия накинула на меня свое покрывало, застилая глаза и не позволяя трезво оценивать вещи, потому то я и решилась уехать из Парижа на лето. Леонардо обещал поселить меня в принадлежавшем ему доме, который пустовал очень много лет, — единственная информация, которую он предоставил, ни его местонахождение, ни фотографий я не видела ранее, поэтому готова была ко всему. Мы сели на катер и поехали.

Леонардо оказался неназойливым попутчиком, позволил хранить молчание, только смотрел на меня и стоял рядом, будто это доставляло ему удовольствие. Я же всю дорогу смотрела на блестевшую золотом воду каналов и невольно восхищалась красотой природы и рукотворной красотой. От созерцания пейзажа в голове все острее возникал вопрос, на который сложно было найти ответ. Что лучше — нерукотворная красота или творение человека, природный шедевр или цивилизационный? Насколько человек имеет право вмешиваться в созданное природой, если его творения зачастую не уступают, а для некоторых субъективных взглядов, даже лучше творений природы. Что сильнее — божественное творение из хаотичной массы или творение ума высшего существа из созданного богом? Навряд ли человек стремится соперничать с Богом, однако хочет восхищения и памяти потомками. Насколько он имеет право вмешиваться в природное мироустройство, делая для самого себя обитание комфортным и красивым? Вопрос дискурса. Ведь не секрет, что изменяя природу даже в самой малой степени, человек изменяет свои условия обитания. Чем больше факторов влияет, чем выше их интенсивность, тем ниже выживаемость человека — оптимум благоприятных условий существования сужается. Зона нормальной жизнедеятельности становится все меньше, хотя прекрасные творения оставляют нам богатое культурное наследие и освобождают от тяжелого ручного труда. Что является благом, что злом?

Доехали мы до нужной остановки примерно минут за двадцать, высадились из вапаретто на маленькую площадь, потом прошли немного по старым улочкам, и я узрела мое новое пристанище воочию. Глаза расширились, сердце подпрыгнуло от страха.

— Боже! — в сердцах по-русски сказала я.

Дом был трехэтажный, довольно обшарпанный, и от его неухоженности бросало в дрожь. Странный цвет — среднее между малиновым и охряно-красным, тоже не придавал очарования, не смотря на то, что большинство домов имело подобный цвет. Окна высокие, но узковатые, дугообразные, с зелеными ставнями, наглухо закрытыми, смотрелись враждебно, словно здание не хотело никого в себя впускать. На верху виднелась мансарда, которой давно никто не пользовался, и скорее всего, не суждено было воспользоваться мне. Дверь дома выходила прямо на высокую старую стену и узенькую улочку, так что покидая дом, надо было поворачивать сразу направо, чтобы дойти до воде, и сесть в лодку, либо налево, тогда была возможность дойти до другой улочки, потом еще до одной, еще до одной, и выйти на площадь — маленькое, даже очень маленькое, но людное место. Подъезд к воде был со ступенек, продолжавшихся в узкую дорожку, которая проходила возле одной из стен дома, и выходила на улицу. Получалось, что дверь была как бы с боку, и к ней можно было подойти как со стороны суши, так и с воды. Но назвать эту тропинку улочкой язык не поворачивался. Шириной она была ровно в полтора человека, вся темная, мрачная, ее тускло подсвечивали с двух концов выходы.

Я встала перед тяжелой дверью, резной и необычно красивой. Она была вырезана из нескольких кусков разного металла, какие-то ее части были старше остальных. Леонардо начал искать ключи.

— Необычная ковка, — произнесла я, проводя пальцем по металлу.

— Да, старинная. Ей, наверное, уже многие сотни лет.

— А, что за мотив? — мои глаза разглядывали фигуры, пытаясь понять сюжет.

— Запретный плод, — ответил Леонардо и загремел ключами.

— Разве? Здесь в основном одни женщины, пляшущие, с распущенными волосами. И только один мужчина, с чашей вина. Больше похоже на Бахуса и пляски вакханок.

— Это аллегория передана через мужской образ. Видишь, — художник указал пальцем на мужчину с бородой и венком на голове, подносившего ко рту чашу, — он вкусил женщину, которая оплела его своими чарами, и ею же был отравлен. Это — и сладость, и вечный плен, поэтому он окружен таким большим количеством женщин. Ему некуда выбраться, он не может освободиться от пут. Женщин здесь так много, чтобы показать многоликость и коварство женской натуры.

— А, венок?

— Это лавр. Подразумевается, что даже самый мудрый мужчина не может устоять перед женскими чарами.

— Разве такие сюжеты изображают на дверях дома?

— Ну, это же не церковь, — он улыбнулся сквозь свою белую бороду и открыл дверь. — К тому же раньше никто не был таким моралистом, как сейчас. То была Венеция с абсолютно иной моралью и иными ценностями. Вспомни наших куртизанок! Или роскошные балы, стилизованные под вакханалии. Тогда все было по-другому!

Я ступила внутрь, в полную темноту. За спиной светила узкая полоска от открытой двери. Мурашки снова забегали по коже. Дышать здесь было невозможно: одна сплошная пыль и спертый воздух. Я закашляла.

— Я сейчас, только открою ставни, — произнес чужой голос глухо.

Шаги сначала отдалились. Мое тело замерло на несколько минут, прислушиваясь, как открываются с большим трудом ставни. Стал появляться свет. Глаза чуть прищурились и принялись разглядывать помещение.

— Странный, странный дом, — размышляла я, медленно ступая по старому мрамору.

Леонардо вернулся и захлопнул дверь за моей спиной. Я снова вздохнула и стала продвигаться по помещению, следуя за Леонардо из комнаты в комнату. Здесь все пахло сыростью и плесенью… и старостью, такой древней, будто могильной, словно в склепе, от этого запаха кружилась голова. Свет еле проникал через немытые окна. В этом тусклом освещении были видны пыль на деревянных полах, старая мебель в серых покрывалах. Белые одежды закрывали даже картины и другие вещи. Я повернулась к Леонардо. Он улыбнулся.

— Здесь все заброшено, и требуется ремонта, но…

— Здесь волшебно, — солгала я и улыбнулась.

— Я пришлю тебе Ванду. Она здесь уберет.

— Ванду? — переспросила я.

— Она живет со мной, ведет мой дом, — пояснил он. — Пойдем, я покажу все комнаты.

Комнат в этом доме было не много. Холл с лестницей на второй этаж, гостиная с мягкой мебелью и обеденным столом, небольшая кухня с плитой доисторического происхождения и роскошной старинной плиткой, местами отвалившейся, местами с отколотыми краями, на втором этаже был тоже небольшой зал и коридор с двумя спальнями и ванными. Радовало только, что ванны были в отличном состоянии, и в комнатах имелись балкончики. Чердак, точнее мансарда, закрытая наглухо, являла собой самое интересное.

— Там ничего интересного, так что не стоит ее открывать.

Леонардо сказал это немного нервно, увидев мой любопытный взгляд, и, помявшись, спустился вниз. Я последовала за ним. Осмотр продолжался. Самое страшное настало, когда я увидела щиток подачи электроэнергии. Он был поставлен в начале двадцатого века, и лишь слегка как-то модернизировался огромным количеством проводков, что походило на тарелку спагетти неаппетитного цвете. Я хлопала глазами и впадала в панику глядя на это несъедобное блюдо.

— Не волнуйтесь, — произнес хозяин. — Я включу, но если вдруг свет погаснет, просто позвони мне.

— Хорошо, — улыбнулась я, еще раз взглянув на блюдо.

Леонардо поднял чемодан на второй этаж, а потом попрощался со мной у дверей. Дверь захлопнулась как мышеловка, поглотив меня в своей некрасивой пасти. После ухода хозяина, глаза еще раз пробежались по обстановке, нагнетающей тоску и отчаяние. Я села на пыльную кровать, закашляла, взгрустнула и опять закашляла. Работы предстоит много! Глаза забегали по полу в бесполезной надежде выловить хоть что-то хорошее из всей этой ситуации. В голове крутились черные мысли. Не знаю, сколько я выдержу в этом доме? И стоило вообще сюда приезжать? Переезд показался мне наилучшим выходом, а теперь, я сомневалась. Глаза поднялись вверх. Балки так же угрожающе свисали с потолка, старые, но крепкие. Дерево было темным, кое-где покарябанным, единственной радостью для глаз оставались яркие венецианские люстры, искусные, нарядные, однако, сейчас все в пыли. Они моментально придавали яркости и пышности интерьеру и оправдывали свою славу. Красные в нижней гостиной, матовые на верхних этажах, в спальнях.

— Что будет? — думала я, рассматривая их внимательно и отрешенно.