Прах херувимов

Евгения Райнеш, 2021

В приморском городке, куда каждое лето приезжает на каникулы Яська, погибает врач-диетолог, в буквальном смысле слова захлебнувшись в стакане воды. В это же время умирает от сердечного приступа молодая девушка, а к Яськиному приятелю Ларику возвращаются детские ночные кошмары. Он попадает под подозрение в трагических событиях, ведь единственное, что связывает этих несчастных: наколки, которые они сделали в тату-салоне Ларика. И кажется, это не последние жертвы странных обстоятельств. Книга вышла в конце декабря 2020 (бумажный вариант) в издательстве "Автограф". Дизайн обложки – Евгения Райнеш

Глава третья. Мастер слышит знакомую песню

«Эни, бэни, рики, таки» неслось вслед Ларику, бежавшему через густую, очень высокую траву. Это был лес, и всё в нём ощущалось невероятно огромным, как не бывает в привычном мире, выглядело так, будто мастер попал в страну великанов. Трава била его не только по ногам, а и по лицу, дотягиваясь до глаз. Хлёстко и больно, оставляя жгущие полосы на руках и щеках. Но сильнее боли был ужас перед тем, что преследовало Ларика.

— Эни, бени, рики, таки

Скоро Ползень тебя схватит

Печальное посвистывание сочилось жуткой нежностью, непостижимой человеческому разумению. И эти обещания запредельной ласки нисколько не обманывали. Едва ветер доносил обрывки шипения, ноги сразу становились ватными. Голос парализовал, словно пытался набросить издалека мягкое, но беспощадное лассо, обвивал тугим коконом, стреножил. Сквозь сопротивление собственного тела, которое замирало от ужаса, отказывалось слушаться, Ларик опять рвался неизвестно куда, только бы подальше от этого жуткого голоса.

— Буль, буль, буль, кораки, шмаки,

Засвистят с вершины раки

Дерзкий свист залихватски и весело ударил в затылок, чуть не сбил с ног. Словно кто-то попал в голову тяжёлой веткой. Ларик покачнулся, но устоял. И бросился дальше. Этот бег растянулся, кажется, на целую вечность.

Рывок. Сопротивление. Ещё рывок. Ноги не слушаются. Опять рывок. Пробуксовка.

Трава, сквозь заросли которой стремился уйти от погони Ларик, на глазах чернела. Умирало всё живое от смердящего дыхания этого нечто. Оно ползло, шипя и грохоча. Ломало огромные деревья, выворачивала непокорных с корнями, сметало всё на своём пути.

— Ноки, роки, риглез, руди

Не услышат криков люди

Мастер и не думал кричать, осознавая безнадёжность любых призывов о помощи. Этот мир пуст и безлюден, как в самом начале времён. Один маленький человек и огромное нечто, зачем-то преследующее его.

Нога зацепилась за стремительно умирающую траву. Ларик попытался удержаться, хватаясь за воздух, но колени предательски ослабли, и он рухнул на землю, прямо в горячую золу, которой покрывалось всё, что до этого цвело и благоухало. Взметнувшийся пепел упал на него, сразу запершило в горле, слезами разъело глаза. Чёрными грязными руками Ларик схватился за лицо, пытаясь вернуть нормальное зрение, надавил пальцами на тут же закрывшиеся веки.

— Это будет наш экстаз

Эус, бэус, дэус — батц!

Сквозь пелену пепла медленно проявлялся мир. Перед Лариком, который одной рукой тёр глаза, а другой погрузился в золу, смутно обрисовалась небольшая скрюченная фигура. То, что непонятно каким образом возникло перед упавшим Лариком, преграждало ему единственную дорогу к маловероятному, но спасению. И оно тоже было чудовищным, хотя и зримым. Существо, скорченное под тяжёлым и выгнутым панцирем черепахи и торчащими в разные стороны лапами лягушки. На месте носа выступал острый загнутый клюв.

ОНО пронзительно вытаращило на Ларика круглые, обиженные глаза и проквакало:

— Ты не должен был убегать от родителей! Плохой, плохой, ужасный мальчишка! Ты должен быть наказан. Я с удовольствием накажу тебя, Мошка!

Ларик, все ещё боясь оглянуться, прислушался. Шипящая песня доносилась издалека, но не прекращалась. Выхода у него нет. Придётся бороться с этим омерзительным существом. Из-под панциря разметались редкие мокрые пряди, с них стекала вода, мешаясь с пеплом и золой. Чудовище прочитало в глазах у человека решимость и утробно захмыкало, причмокивая после каждого слова:

— Давай, давай! Только дотронься до меня, и я вырву твои внутренности, гадкий мальчишка! Ах, как сейчас выпью всю твою кровь. И, поверь мне, лучше я, чем Ползень. Ты же не хочешь стать его обедом? Тогда иди ко мне!

Птице-черепаха плотоядно облизнуло свой клюв длинным малиновым языком. Уже совсем невидимое из-за пыли небо прорезала жуткая раскоряченная во все стороны молния, и на секунду в её вспышке показалось, что с кончика клюва свисает густая капля крови.

Всё ниже и ниже чудовище наклонялось над ним. Ларик, содрогнувшись от омерзения, выбросил вперёд руку, сжатую в кулак…

Чёрный квадрат густоты накрыл всё.

— Ковер ап, — загрохотал он, — ковер ап, значит, прятать.

***

Ларик открыл глаза. Понял, что лежит, скрючившись на своей постели, прижимая руку к сердцу. И давит, сам давит с невероятной для спящего человека силой на грудь. Словно хочет проломить её, как птицу из клетки выпустить боль.

«Опять началось», — панически пронеслось в голове. «Теперь уже точно — началось. Нет сомнений».

Этот кошмар уже не раз приходил к нему по ночам. Очень давно. В детстве. Тогда рядом была мама. Она будила Ларика, кричащего, потного, мокрого — в слезах, соплях и моче. Гладила, что-то припевала, убаюкивала. Ларик всегда знал, что мама рядом. И никогда, ни при каких обстоятельствах не отдаст его тому страшному, оскаленному, шипучему, что приходило во сне. Никогда.

Мама прогоняла кошмар, он отступал, становился все бледнее и размытее, а вскоре и совсем перестал случаться.

И вот этим летом вернулся. Сначала малыми дозами, неясно, на пробу. Оставался всё дольше, резче, яснее. И вот сегодня — проявился полностью. А мамы уже нет. Некому отогнать ужасное видение. И даже вспоминать ничего не нужно, потому что сразу ясно: это он, тот самый сон.

Теперь он почти не давал Ларику передышек в виде снов эротических или, наоборот, блеклых и ничего не значащих. Например, тех, в которых приходишь в магазин без денег, но вдруг, как фокусник из шляпы, начинаешь доставать из кармана всё новые и новые купюры. Сон, конечно, приятный, но не без разочарования при пробуждении.

В кошмаре про дикий бег сквозь чернеющие заросли травы его всегда преследовал таинственный и беспощадный Ползень, а путь к спасению преграждала кровожадная, остроклювая птице-черепаха.

Выросший Ларик опять схватился за сердце. Потому что… Там, за чёрным квадратом «ковер апа», было продолжение. Что именно, он забыл, как не помнил своего спасения от неминуемой беды.

И ещё. Мошка. Они, эти фантастические существа, так звали его в кошмаре. Сейчас Ларик вспомнил, что и свистящий голос шипел ему вслед между строчками своей жуткой прибаутки «Мош-ш-шка, Мош-ш-шка…». Он притягивал явно его, Ларика, но совершенно другим именем.

Мастер приподнялся на локтях и глянул на окно. В распахнутых стёклах ещё клубилась сочная южная ночь. Темнота сгустила в одуряющий аромат запах цветов, что росли и у него в палисаднике, и в соседских дворах. Это был словно мамин завет: каждый год сажать однолетники, и не давать пропасть многолетним цветам. Ларик, несмотря на всю свою поглощённость работой и внешний пофигизм, старательно сохранял дом в том виде, что и при маме. Словно она всё ещё оставалась рядом и продолжала оберегать его, Ларика, от кошмаров. Ароматы ночных фиалок, махровых левкой и душистого горошка, соединившись в единый флёр, отгоняли ночные видения.

Ларик полежал ещё немного. Успокаивался, вдыхая этот мощный оберёг от духов. Никакие страсти не проникнут в дом сквозь душистый барьер, поставленный ещё мамой. На веки вечные.

Но страх, который уже собирался оставить его, уходить вдруг передумал. В ночной тишине на самом деле что-то шуршало, двигалось и сопело. Это звук Ларик сначала не услышал из-за гулкого стука сердца. Но тревога окружала сразу со всех сторон. То с улицы, за оградой; то казалось, что кто-то ходит под окнами; то скрип половиц раздавался уже из кухни. Казалось, что целая толпа неведомых существ, рассредоточившись, подбирается к спальне Ларика.

Душистый цветочный флёр, который прогонял ночные кошмары, беспомощно отступил перед явью. Постепенно скрипы и шорохи объединились, переросли в гул, который становился всё звонче и реальнее. Ларик, сжавшийся комком под одеялом, уловил его ритм, в котором стали проступать отдельные слова:

— Эни, бэни, рики, таки,

Я иду к твоей кровати…

Слова складывались в песню, и мастер её услышал. Очень похожа на шипящую припевку из сна, но всё равно какая-то другая. Шипение заменилось на скрип и скрежет, постепенно переходящие в обволакивающий гипноз:

— Эни, бэни, рики, таки,

Я иду к твоей кровати

Буль, буль, буль, кораки, шмаки,

Обложу тебя я ватой

Ноки, роки, риглез, руди,

Не услышат криков люди.

Кровью пропитал матрац,

Эус, бэус, дэус — батц!

Ларик, обмирая от предчувствия, приподнял одеяло, поддёрнул вверх край белой в мелкий ситцевый цветочек простыни и попытался в тусклом свете далёкого уличного фонаря рассмотреть цвет матраца. Никаких кровавых пятен на тюфяке не нашёл. По крайней мере, при беглом взгляде.

Тем не менее жуткая в своей глупости песня то приближалась, то удалялась, словно некто, посылающий ему сигналы, ходил кругами. Всё в том же тусклом свете фонаря по стенам спальни заплясали неуверенные тени. Мастеру в них виделся то его собственный скорчившийся профиль, то чудились отражения нереального существа, высовывающего из панциря переплетённую венами шею.

И тут Ларик рассердился. Наверное, в первую очередь на самого себя, потому что сердиться сейчас больше не на кого.

Он вскочил с постели, с громким треском запахнул окно и закрыл на шпингалет. В спальне сразу наступила предгрозовая изнуряющая духота. Не обращая на это внимания, Ларик, шлёпая босыми ногами, метнулся в закуток на кухне, где хранились всякие хозяйственные мелочи.

По пути из спальни в кухню он не обнаружил ничего подозрительного и выдохнул с некоторым облегчением. Нашёл старый, но внушительный топор, плотно обхватил гладкое, обточенное временем основание. Ощущать в руке пусть примитивное, но орудие, было приятно и надёжно. Ларик перевёл дух.

Но только он собрался, ругая себя за истерику и выдуманные страхи, отправиться назад в спальню, как за окном, совсем рядом, что-то ухнуло, а затем сразу хихикнуло. Через мгновение упало и покатилось. До Ларика донеслось сводящее с ума «Эни, бэни, рики, таки». Его снова накрыла волна паники. Уже не чувствуя ничего, кроме кулака, судорожно сжимающего топор, он выскочил в коридор и свободной рукой стал подтаскивать все предметы мебели, которые был в состоянии сдвинуть с места, ко входу на открытую веранду.

После того как Ларик основательно забаррикадировал входную дверь, «Эни, бэни» сразу сделались глуше, хотя совсем не исчезли. Тут же он подумал, что оконные шпингалеты не выдержат, если это нечто, хихикающее и распевающее в темноте, поставило своей целью проникнуть в дом. Разве хлипкие задвижки смогут стать помехой для монстра?

Пронзительно вспыхнув, фонари на улице погасли. Наступила кромешная тьма, и даже свет от луны не проникал в это царство темноты и непонятных событий.

Ларик опустился на кухонный пол.

Сел там же, где стоял, прижав в себе казавшееся сейчас таким надёжным древко топора. Единственно реальным в этом странном хаосе обрывков сна, смутных тяжёлых предчувствий, песне, колотившейся о его бедный разум, и непонятных звуков в саду.

Что-то пробежало под окнами, всё так же странно хихикая, затем тяжело поволоклось по земле, словно тащили мешок с перегнившей картошкой, мягкой и уже расползающейся в слизь. Следом наступила абсолютная тишина, а через минуту зашуршали листья, будто некто карабкался на дерево. Одновременно за дверью раздались странные шаги: вкрадчивые и в то же время тяжёлые. Грузный, неповоротливый монстр пытался пройти на цыпочках.

Клацнул металлический предмет, по звуку это напоминало раскрывающиеся садовые ножницы на тугих пружинах. Сразу с этим клацаньем, заскрежетавшим из сада, что-то дёрнулось и упало, покатилось, подскакивая на половицах, в отделённой части дома, где располагался салон–мастерская.

«Только не это», — судорожно подумал мастер. Он попытался встать, чтобы проверить салон, но иррациональный страх сковал его, обездвижил безволием.

От калитки донёсся уже совершенно явно скрип нагло вламывающегося тела. Оно протопало к веранде. Судя по шлепку, споткнулось, затем раздался глухой удар и крик.

Вернее, чудовище сначала пискнуло, затем взвизгнуло, а через секунду заорало благим матом. Ларик, услышав в голосе монстра подозрительно знакомые, а где-то даже родные нотки, передумал немедленно пристукнуть это нечто топором, и сначала осторожно выглянул в окно. Как бы он ни был испуган, благоразумие подсказало: лучше сначала удостовериться, что пострадает именно тот, кто надо.

Под распахнутыми наружу створками бултыхалась костлявая масса, запутавшаяся в пледе, накануне постиранном и секунду назад мирно сохнувшем на верёвке. Очертания фигуры под идущим рванными волнами пледом, как и голос, глухо доносящийся из-под мягкой материи, всё больше что-то напоминали. А когда плед от копошащихся рывков слетел совсем, луна вышла из-за туч. И мастер увидел голову, отливающую мертвенно-синим.

— Яська, твою ж мать! Мальвина грёбанная!

В один прыжок он преодолел расстояние от окна до входной двери, моментально разобрал баррикаду из стульев и выскочил на веранду. Подлетев к сидящей на земле девушке, он помог ей подняться и отряхнуться, приговаривая:

— Извини, извини…

Через минуту, убедившись, что с Яськой все в относительном порядке, он насупил брови и строго спросил:

— А что ты тут делаешь в такой час вообще-то?

— Мне не спалось, — обиженно протянула девушка и громко икнула. — Я думала про аллергию на тату краски. Думала про руны. Думала про этого диетолога, утонувшего в глотке воды. Думала про тебя. Аида шляется где-то, я в доме одна. Ноги меня сами привели сюда.

— Слушай, а ты вовсе не приличная девица, — засмеялся Ларик, на самом деле абсолютно счастливый, что рядом с ним такая тёплая, живая и бестолковая Яська. Тем более что луна, спасительно осветив на минуту опознавательную голубую макушку Яськи, опять скрылась за тучами, озабоченная своими неведомыми делами.

— Чего это я неприличная? — девушка опять громко икнула и шмыгнула носом.

— Какая приличная девушка придёт ночью в дом к незнакомому мужчине? Ты не боишься, что репутация твоя теперь навечно подмочена?

Яська озадачено задумалась на мгновение, затем прыснула, все ещё продолжая икать, очевидно, от пережитого испуга:

— А то я у тебя никогда не зависала сутками в детстве. Нами уже столько ночей переночёвано! Ты — друг, Ларик. Самый лучший и надёжный друг.

И это было правдой, так что обижаться Ларику совершенно незачем. Но в глубине души он всё-таки немного обиделся. Хотя толком и сам не понял, на что именно.

Они опустились на ступеньки, разделив перепачканный в земле, но тёплый плед. Сидели, прижавшись друг к другу под мягкой тканью. Тянуло уже утренней, свежей прохладой. Выражение лица у Яськи опять стало серьёзным.

— Ларь, я действительно не могла уснуть. Мне этот дядька, который покойник, покоя не даёт. Не, ну ничего себе каламбурчик получился: «покойник — покоя». Зацени! И руна эта его свежая. И то, что ты накануне ему тату эту наколол. Ларик, зачем ему вообще тату понадобилась? Взрослый уже, вроде, врач…

— Он говорил что-то про воду, и что у него есть причина.

— А та тётка, что косметичку оставила… Вдруг они с этим диетологом как-то связаны?

Голос Яськи прозвучал вкрадчиво, из чего следовало непременное продолжение этого совершенно неинтересного Ларику разговора. Про косметичку и тётку.

— Это вообще полная чушь, — фыркнул Ларик. — Тебе нужно успокоительного попить. Валерьянки там, или ещё чего… Я не знаю…

Яська пропустила спорную заботу мимо ушей.

— Честно говоря, я забрала с собой эту сумочку.

— И зачем?

— Красивая такая, видно, что дорогая. И поношенная немного, чувствуется, что любимая. Или единственная.

— И какой в этом во всем смысл? — продолжал недоумевать Ларик, пытаясь быть снисходительным к женским глупостям.

— Я подумала, — призналась Яська, — что твоя клиентка расстроилась, когда поняла, что потеряла такую замечательную вещь. Я в сумочке нашла визитку. Ева Самович. Рекламный менеджер. Как ты думаешь, это она?

Ларик задумался:

— Точно, её, кажется, Евой и звали. Хотя…

Он замялся, пытаясь вспомнить.

— Кажется, да, Евой. Впрочем, паспорта у клиентов не спрашиваю.

Яська обрадовалась.

— Я ей позвоню тогда. По номеру на визитке. Скажу, что сумочка у меня. Думаю, она обрадуется…

Ларик кивнул: «Конечно, мол, обрадуется».

— А, кстати, ты этой Еве-растеряхе, что колол? Что-нибудь такое же символическое? Чего она-то ушла как зомби? И такую важную для женщины вещь забыла…

— О, да! — насмешливо, но непонятно произнёс Ларик. — Я ей такое наколол, такое…

Он сделал страшные глаза и замолчал, заставляя Яську мучиться от любопытства.

— Так что? — Яська стремительно наклонилась к нему и поставила звонкий щелбан. Легонько, но обидно от неожиданности.

Ларик схватился за лоб и заверещал:

— Да, бантик я ей наколол. Маленький симпатичный бантик. Ничего не значащую финтифлюшку!

— Понятно…

Луна выкатилась стыдливо из-за туч. И осветила особенно ярко для уже привыкших к темноте глазам дорожку в саду.

— Ларик… — пролепетала Яська, — что это?

Глазам предстало совершенно дикое в своей бесцельности зрелище. Розовые кусты нещадно обломаны. Флоксы, надломившись, уныло свесили свои яркие шары к земле. Все цветы на высоких стеблях грубо искромсаны, то ли когтями, то ли зубами, а клумбы вытоптаны с таким зверским усердием, что это заметно даже в неярком лунном свете.

Цветник, заботливо выпестованный Лариком, был разгромлен самым варварским образом.