Метелица. Женщина-vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

В Москве, в издательстве мужского журнала Alfa Male, появляется новый главный редактор – холодная красавица Марина. У арт-директора Влада завязываются с ней отношения, которые превращают жизнь юноши в драматическое и романтическое приключение.

8

Я сижу за компьютером в своем кабинете. За окном — темный январский вечер. Мой кабинет на верхнем этаже, и я слышу, как за окном воет ветер. Странный, тоскливый и первобытный звук, будто мы в деревне, а не в центре мегаполиса. Кажется, вот-вот к стонам ветра добавиться волчий вой.

На экране передо мной мерцает заходная страничка новостного сайта. Я быстро просматриваю свежие ссылки, ища подтверждения своим смутным догадкам. И меня душит страх. Я хочу понять, права ли я. Но одновременно все мое существо восстает против того, что с каждой минутой кажется мне все более очевидным. Невозможно, чтобы реальность так скоро нарушила то почти идиллическое существование, которое я вела в последние недели. Нет еще. Не сейчас. Желательно — никогда. Ну почему иногда годы проходят без всяких происшествий, так что даже скучно становится, а в тот момент, когда это совсем некстати, начинает происходить что-то крайне неприятное — тайные стороны моей жизни словно бы выползают из тени, грозя нарушить хрупкое равновесие? За что мне такое? Ведь все, кажется, было хорошо.

Я вынуждена признать: до сих пор все складывалось довольно гармонично.

Я не просто получила Влада — не просто добилась того, что хорошо для меня. Я если и не сделала чего-то, что было бы действительно хорошо для него, — я хотя бы по крайней мере еще не успела причинить ему никакого вреда. Я ничем его не ранила. Не сделала больно — ни физически, ни душевно. Мы вместе уже больше месяца, а он до сих пор жив, здоров, весел и счастлив. Он больше не страдает — не так, как прежде. И он все еще видит во мне… Интересно, собственно, что он во мне видит? Хотелось бы мне сказать просто — «любимую женщину». Но я не могу — это будет не совсем верно. Я не знаю, что за мысли проносятся в его лохматой голове, когда он смотрит на меня не отрываясь и следует за мной взглядом, куда бы я ни пошла, — как… как подсолнух за светом. Но я понимаю, что в его глазах я — нечто особенное. Что он мысленно наделяет меня какими-то нечеловеческими, мистическими качествами — недаром, говоря со мной, он так часто сбивается на образы из сказок. Но не обычных, а несколько зловещих — о таинственной и холодной деве, которая каким-то необъяснимым образом приковала к себе обычного юношу. Как «прекрасная, безжалостная дама» в стихотворении Джона Китса: «La belle dame sans merci. Ты видел. Ты погиб». Один разговор о Снежной королеве чего стоил… А вчера на работе я была Медной горы Хозяйка: я попросила его что-то исправить в верстке, он пустился в объяснения того, что и почему не ладится у него с этой страницей, а потом бросил на меня быстрый взгляд и протянул, довольно похоже изобразив мою манеру говорить: «Ну что, Данила-мастер, не выходит у тебя каменная чаша?»

Определенно, он видит во мне что-то особенное. И стесняется этого — думает, что это просто потому, что у него крышу снесло и что это его «заносит». Он думает, что любит меня слишком сильно, сильнее, чем я его, и его гнетет то, что он считает проявлением своей «слабости». Потому-то я и не могу сказать, что он не страдает вовсе. Понимает ли он, что мои слова о любви — не шутка и не ложь? По-моему, нет. И сколько я ни говорю ему о своих чувствах, он мне не верит. То есть он радуется, конечно, но в глубине души все равно убежден, что я просто жалею его и хочу сделать ему приятное. И простая мысль — с какой стати мне делать ему приятное, если я его не люблю? — не приходит ему в голову.

Бедняжка — он боится, что я его не люблю. Но дело ведь не в этом — дело в том, что бояться ему надо как раз моей любви.

Надо отдать ему должное — на работе он держится очень корректно. Мне повезло, что он такой порядочный человек: иной в его положении, в разгар романа с начальницей мог бы начать фамильярничать и пользоваться своей властью. Влад — никогда. Возможно, потому что не понимает своей власти надо мной — он знает только о моей власти над ним. Но и на нее он никак публично не намекает. Никаких пошлостей — все его поклонение происходит в свободное от работы время. Даже на нашей новогодней вечеринке он вел себя в высшей степени корректно, хотя вести себя прилично на корпоративе — достижение, немыслимое для любого смертного. Среди пьяного безумия, в ходе которого стилисты модного отдела лихо отплясывали с толстушками из бухгалтерии, приводя всех в замешательство и смущение, мой арт-директор не стал злоупотреблять ситуацией. Среди общего нелепого разгула он вызвал меня всего на один танец и не позволял себе никаких вольностей — только смотрел мне в глаза, долго, пристально. И улыбался. И это было для меня важнее любых, самых откровенных объятий. Тем более что и для них нашлось время — потом, когда мы ушли оттуда, порознь, чтобы не привлекать внимания, и встретиться на углу занесенного снегом Кузнецкого Моста, и поехать через белый ночной город на такси ко мне, и пить шампанское на террасе, глядя на оголенные деревья бульваров и огоньки праздничной иллюминации, которыми украсилось кафе у меня под окнами, и уйти потом, когда я заметила, что он мерзнет, в спальню, и заниматься любовью в призрачном свете, которым всегда награждает город свежий снег.

Мне повезло: да, меня поразила опасная, неразумная страсть. Но по крайней мере я инстинктивно выбрала хорошего человека. Я внимательно слежу за реакциями окружающих нас людей, и пока что я могу быть спокойна: никто ничего не замечает. Ну, кроме тех, кто очень, очень хорошо меня знает.

Сережа все понимает, естественно, но он тактично ушел в тень, когда все решилось, — теперь он только звонит мне время от времени и расспрашивает, как и что, хитро при этом посмеиваясь. Я, признаться, злюсь на него. Что в этом смешного? Нет, я понимаю, конечно, что смешна я сама. Но, учитывая все обстоятельства, он мог бы быть и потактичнее. Старый циник. Не будь он таким давним другом, ему бы не поздоровилось.

Грант Хэмилтон тоже, конечно, все понял — от его взгляда ничего не скроется, недаром я не только много лет с ним работаю, но и на самом деле его уважаю. Прямо перед Новым годом, когда он в очередной раз приехал в Москву — как раз ради нашей корпоративной вечеринки, он их никогда не пропускает, потому что испытывает извращенное удовольствие, говоря людям приятные слова на праздниках, — мы с ним имели разговор. Он специально оставил где-то шататься в одиночестве свою красотку Ванессу — предупредив, конечно, чтобы она вела себя прилично в чужом городе и держала себя в руках. Странная она все-таки девица, я столько лет ее знаю, и у нас, казалось бы, должно быть много общего, но я до сих пор не научилась находить хоть какие-то темы для разговоров с ней… Так или иначе, Грант оставил ее одну и позвал меня в наш любимый клуб, «Дети ночи». Единственное место в городе, где подают «Кровавую Мэри» так, как мне это нравится, — если, конечно, знаешь, у кого из барменов попросить. Мы сидели в отдельном кабинете, который и мне, и Гранту всегда предоставляют без лишних слов, как только мы появляемся в дверях — вернее, раздвигаем занавеси из тяжелого красного бархата, которые заменяют в этом заведении двери. В этом кабинете нам не мешали мерцающие огни и шум танцпола, и Грант с любопытством смотрел на меня, постукивая бледными пальцами по столу из темного дерева — интерьер в этом месте замечательно готичный, все сплошь черное, или красное, или серебряное. Я понимаю его любопытство: наверное, от меня и в самом деле было трудно ожидать того, что я сделала. Я всегда производила впечатление выдержанной, разумной особы.

Разговор у нас вышел не столько тяжелый, сколько бессмысленный. Грант повторил все то же, что говорил мне Сережа тогда на террасе, — все то, что я и сама прекрасно знаю. Что это неосторожно. Что это, скорее всего, плохо закончится. Что рано или поздно мне придется что-то предпринять, чтобы разрулить возникшую ситуацию. В какой-то момент он сказал: «Ты вольна, конечно, жить так, как хочешь, — не мне тебя упрекать. И за тебя я не беспокоюсь. Мне мальчика жаль — он чертовски хороший работник, я сам его нанимал, и мне не хотелось бы его потерять. Лично ты не сделаешь ему ничего плохого — в это я верю, потому что хорошо тебя знаю. Но сама по себе ситуация… может стать напряженной. Это вечная проблема сильных мира сего — мы не можем никого приблизить к себе, не поставив под удар. Как там говорил у Шекспира Кориолан, когда он проклинал Рим? „Не замкнут мир меж этих стен“. Мы живем не в изоляции. Нас много. У нас есть соперники, они следят за нами орлиным оком и только и ждут, чтобы мы оступились. И мы уязвимы, если у нас есть что-то, что нам дорого. В твоем случае это Влад. Положение нашего фаворита — временное и шаткое. Находиться слишком близко к власти… чревато. Нельзя оставлять его в подвешенном состоянии бесконечно. Если уж ты приблизила его к себе, не останавливайся на полпути. Укрепи его положение. Сделай его… равным себе. Одним из нас».

Я вежливо, но решительно отказалась — сказала, что придумаю что-то еще. На то, что предлагает мне мой любимый лондонский друг и начальник, я не могу пойти. Не готова — и, наверное, никогда не буду готова. Потому что Грант говорил не о том, чтобы выделить Владу энное количество акций компании и ввести его в совет директоров… Хэмилтон пожал плечами и перевел разговор на другую тему.

Да, я не могу сказать, что вообще все вокруг безмятежно. Но с Владом по крайней мере все обстоит хорошо. Конечно, бывают моменты, когда я чувствую себя неуютно. Один такой наступил уже в первый день нашего романа, когда, пораженный и обрадованный тем, что я искренне хочу провести все свое свободное время с ним, — он, кажется, на это не рассчитывал, — Влад сообщил мне, изрядно стесняясь, что ему обязательно нужно попасть домой, чтобы покормить кота. Я пошла с ним. Он может в это не верить, но мне так же мучительно оставаться вдали от него, как и ему — от меня. И это было огромной ошибкой. Потому что при виде меня его кот — серьезное, старое и мудрое животное — будто с ума сошел. Он смотрел на меня дикими глазами, шипел, выгибал спину и пятился в угол. Он и от Влада шарахался — наверное, чувствовал на нем мой запах. Мне пришлось пробормотать что-то о том, что животные меня не любят, и выйти на улицу — и даже оттуда мне были слышны отголоски затихающей кошачьей истерики. Я ведь знала заранее, что так будет — не стоило мне подниматься в квартиру. Но мне хотелось посмотреть, как Влад живет. И я сглупила. Непростительно.

А живет он, надо сказать, в совершенно очаровательном месте — на улице Чаплыгина, на втором этаже старого пятиэтажного дома. Совсем рядом со мной — в пяти минутах пешком. Дверь его подъезда — старая, деревянная, покрыта облупившейся коричневой краской. За ней — лестница, мраморные ступени, все кривые, полустертые. Дверь в квартиру обита кожей, с медными гвоздиками по контуру, — это так мило, я столько лет таких не видела. В коридоре скрипучие полы, и в лучах света пляшет неистребимая пыль — во всех старых квартирах так. Две комнаты и кухня — маленькие, но с высоченными потолками, невероятно захламленные, полные книг и дисков. Как ни странно для такого модного молодого человека, Влад слушает много классики, настоящей и «классики рока», — он сам смеется, что его музыкальное развитие остановилось приблизительно на группе Queen.

Мне жаль, что я не могу оставаться у него в этой квартире, — мне кажется, то, что он все время вынужден приходить ко мне, вызывает в нем какую-то неловкость. Это понятно: любому мужчине хочется принимать женщину на своей территории. Но я не хочу подвергать старого кота ненужному стрессу. И не хочу, чтобы к туманным рассуждениям Влада о моей необычности прибавились тревожные соображения о том, почему от меня шарахаются животные. Мне и так везет, что мой возлюбленный не замечает относительно меня многих странных вещей. Того, например, как я мало сплю. Того, что я практически ничего не ем. Того, что слышу его, даже когда он шепчет что-то в другой комнате. Того, что я люблю гулять в основном в пасмурную погоду. Того, что меня невозможно согреть, — это даже кажется ему романтичным. Он любит меня и принимает такой, какая я есть. Мне несказанно, невероятно повезло с ним. В самом деле, если бы даже я специально выбирала, кого мне любить и губить, я не смогла бы найти никого более подходящего.

Но и более НЕ подходящего — тоже. Потому что, имея склонность и предназначение отсекать человека от привычной, нормальной жизни, я выбрала того, у кого эта жизнь есть. Молодого. Талантливого. Красивого. Из тех, у чьих ног должен расстилаться весь мир, — только он этого не осознает, как не осознает своей красоты. Человека из большой, любящей семьи — он познакомил меня со своими родными в неделю после Нового года. Их так много — у него есть родители, брат и сестра, и какие-то тучи племянников и племянниц. И они приняли меня так тепло — не потому, что я им чем-то так уж понравилась, наверняка, наоборот, я показалась им странной. Нет, они были веселы и любезны просто потому, что я — «девушка Влада». Им этого достаточно.

Если бы все было так просто.

Они простили ему даже, что он не встретил с ними Новый год, как делал всю жизнь, — мы провели праздник наедине, снова у меня, наверху, и это была, наверное, лучшая ночь моей жизни. А он, чудак, еще стеснялся мне это предложить — думал, что у меня есть какие-то бурные планы, что я хочу увидеть своих друзей, куда-то пойти. Что мне мало будет его одного, чтобы быть счастливой. А мне ничего не нужно, кроме него — кроме как сидеть с ним на ковре под живой, терпко пахнущей елкой, и говорить о какой-то замечательно важной ерунде, и слушать, как он читает мне старое стихотворение «Плюшевые волки». Ему кажется, что фраза «Все я жду, что с елки мне тебя подарят» — это про его чувство ко мне. Но это не так — все наоборот. Это он — мой подарок. Бесценный и незаслуженный.

Конец ознакомительного фрагмента.