Метелица. Женщина-vamp: вампирская трилогия

Евгения Микулина

В Москве, в издательстве мужского журнала Alfa Male, появляется новый главный редактор – холодная красавица Марина. У арт-директора Влада завязываются с ней отношения, которые превращают жизнь юноши в драматическое и романтическое приключение.

4

Катастрофа. Это был не обед, а самая настоящая катастрофа. Я сделала неправильно буквально ВСЕ, совершила все возможные ошибки. Держала себя в руках, нечего сказать!

Кто-то, кажется, собирался быть холодным, собранным и деловым? Контролировать свое неземное обаяние? Сделать так, чтобы он тебя зауважал, а не влюбился? Держаться от него на расстоянии кто-то планировал?! Да уж! Одно слово — успех, полный успех по всем фронтам.

Глупить я начала сразу — еще когда заказывала еду. Не хотела же вообще ничего в рот брать. Но он так заразительно, с таким явным удовольствием ест, что мне тоже захотелось чего-то… пожевать. Непрожаренный стейк с кровью. Кровавый кусок практически сырого мяса — это, конечно, то, что должно было меня отвлечь от опасных мыслей. Дура! Как будто я могу спокойно чувствовать на губах любимый вкус — и при этом не думать о других вещах, не испытывать другого голода, не смотреть на этого прекрасного юношу так, как не надо смотреть. Ясно же было, что мне только хуже станет: смотреть на его губы, реагировать на то, как он краснеет и бледнеет, а он много сегодня краснел и бледнел. Ох-ох-ох…

И у него были, конечно, для этого причины. Потому что я уже не знала удержу. Я и смеялась, и в глаза ему смотрела, и за руки хватала, и слабость свою, видите ли, показывала. То есть делала все, что делать категорически противопоказано. Не просто дура — еще и гадина, потому что понимала, что вытворяю, и все равно не прекращала.

А он, видите ли, считает меня хрупкой.

О господи.

К концу обеда мы оба были уже хороши. Надеюсь только, что ему это было не так заметно про меня, как мне — про него. Как он на меня смотрел — как будто я чудо господне. Как смеялся, когда я наврала про возраст — с этим моим любимым жестом, чуточку разводя руками. Он думает, конечно, что я младше, чем сказала ему. Какие у него были глаза, когда он услышал, что нужен мне… Вот зачем я это сказала — так, как сказала? Обязательно было его дразнить? Что, совсем, совсем невозможно было удержаться?!

Но самое ужасное не только то, что я это все делала. Хуже то, что я наслаждалась каждой секундой. И хочу еще. Как люди говорят — аппетит приходит во время еды? Вот уж с чем не поспоришь.

Я снова сижу на своей прекрасной террасе в окружении вечерних теней, но чувство относительного мира с самой собой, которое владело мной вчера, теперь безвозвратно утеряно. Я сделала то, чего боялась, — я перешла грань. И теперь дороги назад уже нет. Не потому, что я не смогу остановиться — смогу, конечно. Мне не впервой приходится бороться с соблазнами, и куда более серьезными, чем желание завести роман с симпатичным молодым человеком. Нет, я не смогу теперь повернуть назад, потому что это причинит ему боль. Я хорошо знаю силу своего обаяния. И я его сегодня не сдерживала. Теперь он мой — как жертва гипноза. Как наркоман, подсаженный на опасную дурь с одного укола. Если я теперь дам задний ход — отстранюсь, он будет страдать. Он сам еще об этом не знает, но я уже нанесла ему непоправимый вред. А я так не хочу причинять ему боль.

Проблема в том, что больно ему будет все равно — раньше или позже. Но я не хочу ранить его намеренно, грубо, сразу. Не хочу отвергнуть, ничего ему не дав. Как, опять же, говорят люди — «лучше любить и потерять, чем не любить вовсе»? Верно. Он меня потеряет в конце концов — потому что я не умею любить, только желать. Но пусть хотя бы не сразу. Пусть побудет счастлив — немного. А потом, может быть, оно у него само пройдет? Никогда еще не проходило, правда, за все годы моей жизни ни один человек от меня не спасся, если уж я давала себе волю. Но он все-таки современный мужчина, и он молод. Может быть, ему повезет, и он сможет пережить катастрофу, ходящую по земле под моим именем. И мне повезет — его разбитое сердце не останется у меня на совести?

Или я говорю себе все это из крайнего, предельного эгоизма — потому что слишком жадная, слишком голодная и слишком увлечена, чтобы теперь от него отказаться? Что, в самом деле, может быть циничнее моих аргументов: неужели правда будет гуманнее помучить его подольше, чем убить одним коротким ударом? Добрее и порядочнее будет отнять у него нечто, к чему он привыкнет и будет уже считать своим, чем не дать то, о чем он пока только мечтает? Нет уж, надо быть честной — он заслуживает моей честности хотя бы с самой собой. Конечно, во мне говорят не благие побуждения, а голод. Мне так нравятся его восторженные глаза. Мне так хочется чувствовать себя живым человеком, а рядом с ним я — живая. И он так красив.

Мне остается только надеяться, что я просто слишком самоуверенна, и преувеличиваю свое обаяние. Что на самом деле ничего страшного не произошло. Но в глубине души я знаю, что это не так. О черт, черт, черт! Почему я так расслабилась?

Мне не сидится на месте — я мечусь по своей террасе, по квартире, хватаюсь за книги, чтобы тут же бросить, включаю телевизор и бессмысленно переключаю каналы. Я не нахожу себе занятия. На самом деле мне нельзя сейчас быть одной. Мне нужно чье-то общество, нужно с кем-то поделиться своими сложностями. И есть только один человек в мире, который может мне помочь. Вот только он, скорее всего, будет надо мной смеяться… И правильно сделает. Но выхода у меня нет.

Тяжело вздохнув, я набираю номер телефона.

— Привет. — Мне не нужно представляться — он знает мой голос очень хорошо.

— Привет, душа моя. — Его голос звучит мягко и чуточку иронично — словно он уже знает, из-за чего я звоню: чтобы поплакаться в жилетку. Неужели я правда не звоню ему, если у меня все хорошо?

Я закусываю губу:

— У меня есть некоторая… проблема. Я бы хотела поговорить.

За что я люблю Сережу — он никогда не задает лишних вопросов. В трубке слышится короткий смешок:

— Буду у тебя через десять минут.

Он не преувеличивает — я едва успеваю пригладить волосы, а он уже рядом со мной. Сидит в соседнем кресле, с коктейлем в руке — высокий, рыжеволосый, темноглазый и бледный, точно как я. Он мой лучший друг, но многие принимают его за моего брата. В каком-то смысле это правильно — у нас и правда больше общего, чем у многих кровных родственников.

Он выслушивает мой слегка истеричный рассказ не перебивая. В руке у него неизменная сигарета. Я не раз спрашивала его, как ему вообще удается курить. Он всегда смеется и объясняет, что не затягивается — ему просто нравится запах, и еще нравится зрелище собственной руки с сигаретой. Это чистое эстетство, и это так похоже на Сережу — Сержа, Серхио, как его только не звали за время нашей дружбы. Он — наверное, самое эстетски настроенное существо в мире.

Сегодня я ему очень ему благодарна за его эстетство: он не смеется, потому что ценит в моей истории — и в моей истерике — красоту парадокса. Но он, однако, прекрасно понимает, что проблема моя имеет место быть. Он задумчиво смотрит на ночной город, стряхивает пепел и обращается ко мне, подняв бровь:

— Ну ты сама прекрасно знаешь — есть только один способ все это прекратить.

Я угрюмо киваю:

— Да. Исчезнуть. Уехать к чертовой матери, будто меня и не было — будто я ему померещилась. Тогда ему все равно будет больно. Но он, возможно, забудет.

— Верно. — Сережа улыбается. — Возможно, забудет. Хотя будем честны друг с другом — забыть тебя невозможно.

— Не дразни меня, чудовище!

Он пожимает плечами:

— Я не дразню — я просто констатирую факты. Нас невозможно забыть. Особенно после того, как мы кого-то поманили.

Я гневно сжимаю зубы — хочется рычать, но это будет все-таки слишком.

— О, спасибо тебе, дорогой друг, ты мне очень, очень помог.

— Не злись на меня — я просто голос твоего разума. Но я так же и твой друг, и я понимаю, что сложность в том, что уезжать ты не хочешь.

Он прав. Я не хочу срываться с этого места — и не только из-за эгоистичных соображений и желаний, как бы сильны они ни были, — а, изложив их Сереже, я поняла, что они очень сильны. Мне в самом деле нравится моя работа, я хочу тут что-то сделать. Мне нравится это место, этот город, эти люди. Мне не хочется… убегать от себя.

Он внимательно следит за выражением моего лица. Он не может читать мысли — никто не может, это все сказки, мне ли не знать, что в мире возможно и невозможно. Но он так хорошо меня знает, что иногда кажется, что и слова не нужны. Потом делает неопределенный жест рукой, предлагая еще один путь:

— Я понимаю, что это тоже неприятная перспектива, но ты можешь его просто… отпугнуть.

— Как? Он смотрит на меня, как на игрушку с новогодней елки.

— Скажи ему правду. Или, хм, покажи.

— Ха! Он решит просто, что я сумасшедшая. И потом, столько лет хранить тайну, аккуратно строить свою жизнь — и пустить все это коту под хвост… Из-за чего?

— Из-за твоего желания не причинять ему боль. Пусть считает тебя сумасшедшей, но не бесчувственной — ты ведь этого боишься.

— Ты так говоришь, словно я боюсь, что он обо мне плохо подумает.

— А разве нет?

— Я боюсь объективного вреда, который я ему причиню.

Сережа снова пожимает плечами:

— Ну что ты с ним сделаешь? Не съешь же?

— Нет, конечно! — Как он может говорить такое!.. Это уж слишком.

Он удовлетворенно кивает:

— Ну это уже хорошо. Сама же знаешь, как часто эти вещи смешиваются. Но что тогда ты можешь ему сделать непоправимо плохого?

— Я разобью ему сердце.

— Это всего лишь обычное человеческое сердце.

Я отвечаю потерянным шепотом:

— Не обычное сердце. Это его сердце.

Сережа меняет свою расслабленную позу, чтобы потянуться и похлопать меня по руке. Взгляд его становится озабоченным:

— Марина, душа моя… Я давно не видел тебя такой расстроенной из-за мужчины. Ты, кажется, всерьез к нему привязалась.

— Именно это я и пытаюсь тебе сказать!

Сережа надолго задумывается и закуривает очередную сигарету, с наслаждением принюхиваясь к дыму. Потом смотрит на меня искоса:

— Но это ведь, в сущности, неплохо. Ты же знаешь, так бывает — даже такие, как мы, иногда испытывают любовь. В том случае, если нам встретился кто-то… особенный. Может быть?..

Я решительно трясу головой:

— Может быть, это тот самый случай? Не говори ерунды — ты прекрасно знаешь, что все это сказки. Просто побасенки, которые мы придумываем для того, чтобы не казаться уж полными, абсолютными монстрами. Ну в самом деле — назови хотя бы один случай, когда произошло нечто подобное?

Сережа ухмыляется и протягивает руку за коктейлем — мой вариант «Кровавой Мэри» ему тоже нравится. После паузы он говорит наконец — в голосе его слышен оттенок триумфа:

— Ну вообще-то, такой случай есть. Самый знаменитый случай, если уж на то пошло. Владислав и Минна. Никто не посмеет усомниться, что он ее любил.

Его слова заставляют меня поежиться, вспоминая нашего общего знакомого — его смертельно бледное, вытянутое лицо, черные волосы, гладко зачесанные назад, хищные красные губы и глаза — страшные, пустые, угольно-черные. Глаза человека, который знает и понимает только жестокость, который холоден и беспощаден, как никто на земле. Человека, который при слове «надежда» хохочет страшным, лающим смехом, — хотя никто не осмеливается в его присутствии говорить о подобных глупостях. Я знаю, что он не всегда был таким — что его сделала таким одна-единственная история любви, ради которой он пошел на все, ради которой убивал и сам чуть не умер и которая окончилась ничем: его возлюбленную у него отняли.

Сережа прав, конечно — прецедент был: такие, как мы, любят. Но эта аналогия никого не может утешить и приободрить. Я бросаю на него мрачный взгляд исподлобья:

— Отличный пример. Для нее эта история закончилась просто чудесно. Что с ней случилось — умерла через три месяца в сумасшедшем доме, верно?

Сережа кивает, признавая, что я верно помню все неприятные детали этой истории, но все равно считает нужным возразить:

— Время было другое. Им помешали. И он, конечно, омерзительный тип — возможно, это сказалось. Ну на том, как он подошел к решению сложных вопросов, как построил отношения с окружавшими ее людьми. Но я знаю совершенно точно — потому что мы с ним много общались одно время, как тебе известно, и кое-что он мне рассказывал… Я точно знаю, что он никогда не простит себе того, что не смог тогда до нее добраться. А он правда не мог — он буквально собирал себя по кускам, физически. А ее очень хорошо охраняли. Он просто не успел — к тому моменту, когда он наконец ее нашел, было уже поздно. И он до сих пор ее помнит. До сих пор любит. И, надо честно признать, характер его от этого лучше не становится. Ну это проклятье нашей природы — не только нас забыть невозможно, мы сами тоже ничего не забываем. И не прощаем.

Я угрюмо смотрю с террасы вниз — прямо под моим домом, через улицу, по которой ходят, вечно дребезжа, трамваи, устроено кафе. На его открытой террасе сейчас, в этот жаркий летний вечер, сидят люди — пары, у которых свидание. Ну почему у некоторых все так просто, а я не могу даже кофе спокойно выпить? Мне приходит в голову новая мысль, и она тоже совсем невесела:

— Хорошо, я признаю, что у Владислава были объективные сложности. Но все равно — чего он, собственно, хотел, когда ухаживал за ней? Что он мог ей предложить?

— Сама знаешь — вечную любовь, естественно.

— Знаю. И помню, какой ценой.

В моем голосе звучит осуждение. Сережа смотрит на меня вопросительно:

— Ты считаешь, цена слишком высока? Вспомни — она ведь тоже его любила. Тоже хотела быть с ним… вечно.

Я отвечаю со всей определенностью и с большой горячностью — мы говорим сейчас о моем самом главном жизненном убеждении:

— Цена не просто высока — она неприемлема. Это только показывает, какой он негодяй, насколько у него не осталось никаких человеческих чувств — насколько их и не было, наверное, никогда. Я бы никогда не сделала ничего подобного. — Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. — И не сделаю ничего подобного. Никогда.

Сережа качает головой, призывая меня задуматься:

— Марина, вспомни — она любила его. Она не могла его забыть и не могла без него жить. И именно это ее убило. Разлука ее убила.

Мне становится страшно и одновременно как-то физически нехорошо.

— На что ты намекаешь?

— Ты сама прекрасно понимаешь. Если случилось то, что, как мне кажется, случилось… То, возможно, мы говорим сейчас не о разочаровании и разбитом сердце. Эти вещи бывают, когда мы просто проходим мимо, не увлекаясь по-настоящему сами — ну уж точно не до такой степени, как ты сейчас, не до угрызений совести и ночных терзаний. И ты бы видела мечтательное выражение на своем лице, когда ты говоришь о нем!.. Когда мы просто развлекаемся, люди всего лишь… страдают. Когда мы любим — они погибают. Ты же знаешь, как работают эти вещи: мы всегда вызываем ответное чувство — устоять перед нами невозможно. Но чем сильнее наше чувство, тем сильнее ответное. Если мы любим по-настоящему… Тогда уже ничего не поделаешь.

Я закрываю глаза. Передо мной стоит лицо Влада, его дерзкие светлые глаза, лохматые волосы, улыбчивый рот, вся его юность, очарование, вся его беззащитность. Все, что теперь, из-за меня, так или иначе обречено на гибель. На меня накатывает волна животного ужаса. Боже, что я наделала? Как такое допустила?

Я обхватываю себя за плечи — мне кажется, что я сейчас развалюсь на части, — медленно качаю головой и шепчу:

— Я его не люблю.

— Хммм…

Я распахиваю глаза, чтобы посмотреть в лицо Сережи — он выразительно поднимает бровь, и я повторяю, стремясь убедить прежде всего саму себя:

— Я его не люблю. И он не любит меня. Он в безопасности.

У моего лучшего друга очень грустный взгляд:

— Ты не властна над своим сердцем.

— У меня нет сердца!!! — Я кричу.

— Есть. Просто бьется очень медленно.

Он прав, конечно — это действительно так. И вопрос весь в том, что мне теперь с этим сердцем делать? Как удержать его, чтобы оно не погубило человека, навстречу которому так неосторожно рванулось?

Видя мое потерянное, перепуганное лицо, Сережа тянется ко мне и берет за руку. Он хочет меня чем-то утешить, но что он может сказать? Любые слова сейчас только подчеркнут непоправимость и огромность того, во что я вляпалась — и втянула ни в чем неповинного человека. Сережа останавливается на единственно возможном варианте — на спасительной лжи:

— На самом деле, скорее всего, я зря тебя пугаю. Все это мистика, сказки, романтические легенды. Минна была странной, психически неуравновешенной девушкой, и ее великая любовь — всего лишь тяжелый невроз. И Владислав просто придумал все это, чтобы придать своему образу хоть какой-то привлекательности: вроде как он не просто бессовестный упырь, а несчастный страдалец, потерявший — погубивший — свою единственную возлюбленную. Ты права: мир сейчас другой, и твой Влад — нормальный молодой человек, не склонный к романтическим фантазиям и роковым страстям. И ты им просто увлеклась. Ничего страшного не случится. Тебе надо просто избавиться от искушения. А что говорил нам этот прелестный, остроумный ирландец, Оскар Уайльд? «Лучший способ избавиться от искушения — поддаться ему».

Я смотрю на Сережу с благодарностью за его попытку меня развеселить, но также и с недоумением и спрашиваю с нервным смешком:

— Что ты мне предлагаешь — плюнуть на все и просто соблазнить его?

— Я тебе предлагаю не ломать голову над вещами, которые ты не можешь изменить. Жизнь имеет свои законы, и нам они непонятны. Ты можешь быть осторожнее, или безрассуднее, но все равно все будет так, как будет. Возможно, во всем этом есть высший смысл. Зачем-то же вы встретились? Вот и наслаждайтесь этим подарком судьбы.

Меня коробит непринужденность, с которой он уже говорит про нас с Владом «вы» — словно мы уже вместе, уже пара, уже неделимы. Словно мое появление в его жизни уже изменило ее непоправимо, необратимо и навсегда.

Вероятно, так оно и есть, и мои метания смешны: снявши голову, по волосам не плачут. С другой стороны, возможно, Сережа преувеличивает серьезность ситуации, и я тоже. Возможно, у меня просто истерика, и все дело яйца выеденного не стоит. Но в любом случае — как можно говорить об этом так… легко?

Я выдаю Сереже кривую улыбочку:

— Тебе легко рассуждать. Вот сейчас выйдешь от меня и встретишь на улице какую-нибудь… Минну, и всё — будешь в такой же кошмарной ситуации, как я.

Сережа встает с кресла быстрым, грациозным движением, ставит пустой стакан на широкий парапет террасы и берет меня за руку:

— Ну, единственное спасение от такой страшной перспективы — это взять тебя с собой. Когда ты рядом, я не вижу других женщин. Мне вообще не следовало выпускать тебя из виду так надолго — и ты бы не спуталась со своим Владом. Пойдем, прогуляемся. Нам надо развеяться и поесть — нельзя жить на одних коктейлях, — и нас ждет соблазнительный ночной город.

Он прав, конечно: и развеяться, и поесть нам необходимо.

Мы выходим из дома на ночной бульвар, и я бросаю еще один взгляд на влюбленные парочки, сидящие на террасе кафе. Весь ужас в том, что я очень легко представляю себе, что мы сидим тут с Владом — глядя друг другу в глаза, держась за руки. Как и положено влюбленным парам. Это было бы так правильно. Так естественно.

Так опасно.

Сережа уже вспоминал сегодня Уайльда и его афоризмы. Я тоже вспоминаю — но не шутки, а строку из «Баллады Редингской тюрьмы»: «Любимых убивают все…»