Неслужебный роман

Евгения Кретова, 2017

Лидии Федоскиной двадцать девять. Молодая, успешная женщина, с чувством юмора и шикарной дачей в шесть соток в подмосковном Подлипкове. Ее жизнь сложилась, перемены ни к чему. И дался ей этот мужик на "Крайслере" с идиотской улыбкой и старомодной музыкой из приемника! И еще неизвестно, как бы все получилось, если бы не странное, ничем не объяснимое происшествие – похищение Лиды.

4

Я едва дождалась окончания ужина, схватила стопку тарелок и умчалась их мыть на кухню.

Вода успокаивала. Хотя мне казалось, что при соприкосновении с ней от рук пойдет пар — так все кипело м клокотало внутри.

Я умыла горячее лицо. Кажется, щеки даже припухли. Из головы не выходила самодовольная физиономия Столбова, длинные тощие руки, из-за воспоминаний, как он касался меня, начало мутить.

И, черт возьми, что он здесь делает? Какого беса приперся, да еще и с тетушкой в виде тяжелой артиллерии? Я только сейчас с ужасом поняла, что ни он, ни тетя Света особо никуда не торопятся, и есть риск, что они останутся на ночь!

— Это уж дудки! — вырвалось у меня. Хотя от меня ничего не зависит, без меня все решили.

— Лид, ты здесь? — через коридор прошуршали мамины шаги. — Ты чего в темноте?

Точно, я даже свет забыла включить. Мамина рука повисла в воздухе в сантиметре от выключателя.

— Не надо, мам, — тихо попросила, еще не хватало, чтобы она увидела мое лицо сейчас.

Она подошла ко мне, обняла за плечи, прижалась лбом к моей прямой как палка спине.

— Лидок, так нельзя.

— Что именно нельзя?

Мама вздохнула:

— Столько лет прошло. Люди ведь меняются.

— С чего бы это Столбову меняться? Какие такие катаклизмы в его судьбе произошли, чтобы он стал другим?

— Почему именно катаклизмы? Ты опять все драматизируешь, дочь. Люди просто умнеют. Это им свойственно, понимаешь? А ты Паше даже шанса не даешь.

Я постаралась ровнее дышать. Ему, значит, надо еще и шанс дать.

— То есть ты на его стороне?

Мама потерлась лбом о мою спину:

— Глупая. Я всегда за тебя. Просто, иногда надо посмотреть на ситуацию со стороны, чтобы увидеть главное. Я могу. А ты, видимо, нет. И это мне еще раз подсказывает, что я права: у тебя что-то осталось к нему, к Паше. И это должно либо снова вас сблизить, либо перегореть в пепел. Понимаешь?

Она отстранилась от меня, шумно чмокнув в шею.

— За плечами не должно оставаться незавершенных дел. А это, видимо, не завершено, — отозвалась она уже на выходе из кухни. И голос ее растворялся в сгущающихся сумерках.

— Мам, а если всё еще больно?

Она помолчала. Тихо выдохнула.

— Тем более.

Мгновение, и скрипнула входная дверь, впустив внутрь тихий ручеек беседы, доносившейся из сада и тонкий запах костра.

Вдоль дома мелькнула сутулая тень, и через мгновение раздался тихий стук по стеклу:

— Лид, ты здесь?

Пашка. Быстро вытерла лицо полотенцем, уже на ходу приглаживая волосы, и выскользнула во двор.

— Чего барабанишь? — бросила я в темноту. Пашка выплыл из-за угла дома на мой голос.

— Тебя ищу, естессно, — я вздрогнула. «Естессно» — любимое Пашкино выражение. Когда-то меня забавляло. А сейчас?

— Зачем?

Пашка приобнял меня за плечи, увлекая дальше от беседки с ее неторопливым разговором.

— Пойдем, пройдемся, что ль.

«Что ль» — еще одна старая присказка, от которой меня воротило. Люди меняются, значит? Видимо, это не тот случай.

Но я пошла.

Мы пересекли укрытый туманом двор и вышли за ворота. Ноги утопали в мягком, сыром песке, еще не просохшем после дневных дождей. Звуки путались в ветвях, терялись в тумане, из-за чего ощущение сюрреалистичности происходящего усиливалось. Я и Пашка Столбов, вечер, мутные фонари над головой. Это точно опять происходит со мной?

Миновали нашу улицу. По скользкой, покрытой вечерней росой траве вышли к ручью. Я поежилась: то ли от нервов, то ли от прохладной сырости, тянувшейся от воды.

Пашка снял джемпер, протянул мне, протянул руки, чтобы заботливо укутать. Привлек к себе.

Его руки. Я уже забыла, какие у него руки.

Он ведь очень высокий, Пашка. Высокий и худой как жердь. И руки у него длинные и жесткие.

Когда-то я их называла волевыми. Сейчас мне было тесно в этих объятиях.

Я выставила вперед локти и высвободилась. Он смутился, чуть отстранился, но тут же взял себя в руки и плотнее запахнул на мне свой джемпер.

— Замерзнешь, — голос с хрипотцой, когда-то сводивший меня с ума.

— Не дождешься.

Я отошла ближе к ручью. Ежедневные дожди почти превратили его в полноценную речку. Еще чуть-чуть — и можно купаться. Пашка встал рядом.

— Ты зачем приехал?

— Может, соскучился?

Я вздернула бровь:

— Это ты у меня спрашиваешь?

Он пожал плечами:

— Просто не знаю, какой ответ тебя устроит.

Я подняла с земли пару камней, бросила в воду:

— Меня устроит правда. Так зачем?

Пашка молчал. Тоже наклонился, взял несколько камней, запустил в шумный поток. Кашлянул:

— Ты вообще как живешь? — в желтом свете уличного фонаря он был похож на птицу.

Я скрестила руки на груди:

— То есть ты появился через шесть лет для того, чтобы поинтересоваться как я живу? Так? Нормально живу. Об этом мог бы спросить и у свой тетки. Не пришлось бы вечер убивать, тащиться в такую даль.

Его руки скользнули по моей талии, обвивая ее. Рывок — и он уже прижимает к себе мою голову, нежно гладит шею. Горячее дыхание у виска:

— Брось, Лид. Я скучал без тебя.

В голове шумело. Сильные, волевые руки. Знакомый, въевшийся в подкорку аромат. Ноги подкосились. Он подхватил, еще крепче прижимая к себе.

— А что же твой Галчонок?

Его грудь напряглась. Руки словно окаменели. Не объятья — тиски, я поспешила высвободиться, задыхаясь.

— Так что, как же Галчонок позволила тебе скучать-то по мне целых шесть лет?

Пашка отстранился. Посмотрел на меня сверху вниз внимательно. Даже с удивлением.

— Ты раньше такой не была.

— Раньше? — я прищурилась. — Раньше я дурой была влюбленной.

— А сейчас, значит, не дура?

— А сейчас, значит, не влюбленная.

Я направилась к дому.

— Погоди.

Пашка присел на сырое бревно.

— По-дурацки как-то вышло. Я ведь очень старался, чтобы всё хорошо сложилось. Мы встречались. Любили друг друга, — он коротко глянул в мою сторону, — знаю, ты меня любила, и, что бы ты ни думала сейчас, я тоже тебя любил. Планы были… Мечты…

— А потом тебе стало ясно, что серьезную карьеру, о которой ты мечтал, без связей и блата не построишь, — продолжила я. — И появилась Галочка.

Пашка нахмурился. О, эта тема ему неприятна! Легкое чувство победы… нет: удовлетворения… захлестнуло меня:

— И девочка Лида тебе оказалась уже не нужна. Как и совместные с ней планы и мечты.

Пашка поднял голову, посмотрел на меня с вызовом:

— Мы же так оба решили! Что надо набраться опыта. Построить карьеру. Добиться чего-то в жизни.

Я кивнула:

— Оба. Ты говорил, а я кивала.

— Ты могла не кивать.

— И что бы это изменило? Ты бы остался ос мной, отказался от своих карьерных планов и выгодной женитьбы? — я посмотрела на него. — Так ты не ответил, что твоя Галочка?

— Она во Франции, замужем за нашим пресс-атташе.

Вторая волна удовлетворения меня уже прям согрела:

— Бог мой, неужели, ты рожей не вышел?

Пашка встал.

— Лид, прекрати. Я же понимаю: ты злишься, что у нас с тобой ничего не вышло. Но, знаешь, я всё понял.

— Господи, что ты там понял, — я прикрыла глаза.

— Понял, что зря тогда обидел тебя, зря это все затеял. Вертелся, крутился, все думал — вот еще чуть-чуть и…

Он махнул рукой, отвернулся. Долгое время просто стоял и смотрел на воду.

— Давай попробуем еще раз?

Он взял меня за руку, привычным жестом перебирая мои пальцы. Сейчас он походил на эльфа, которого играл Орландо Блум. Сердце томительно сжалось. Голос предательски дрогнул:

— Слушай, Паш. Ты же сейчас за столом говорил, что у тебя карьера в гору пошла. Тебе же нужна более перспективная невеста. Зачем тебе я?

Пашка смутился. Выпустил мою руку. Отвернулся к реке. Сорвал травинку, долго молчал, отбивая ею такт по ноге.

— Должность Нилова мне не дадут, пока я холост.

Меня словно ледяной водой окатило — все стало предельно ясно.

— И что? При чем здесь я?! — я хотела, чтобы он признался.

Наверно, это какая-то особенная сладкая мука, доступная только женщинам — натыкаться на одну и ту же ложь и требовать все большие ее порции.

Столбов резко повернулся ко мне:

— Лид, прекрати играть в дурочку, — он приблизил ко мне лицо, с трудом подбирая слова, из-за чего они выходили медленно, словно под давлением. — У нас же любовь была. Не могло же всё… перегореть.

Я посмотрела ему в глаза. Впервые за этот вечер. Серые омуты цвета ртути.

— Почему не могло? — я тоже приблизила к нему свое лицо. Теперь нас разделяло несколько сантиметров. — Чему гореть-то особо было?

В его глазах мелькнуло сомнение. Ртуть всколыхнулась, пропуская отблески сине-черного.

— Паш, ты о чем вообще? — злость придала мне силы. — Ты бросил меня, помнишь? Решил найти подходящую партию. И тебя всё устраивало. Никаких мук совести. Никакой тоски и страданий. И теперь, когда наклевывается новая должность, ты вспомнил обо мне. Зачем? С чего ты решил, что я клюну на всю эту ересь?

Шах и мат. Я приперла его к стене — фигурально выражаясь, взяла за ворот рубашки, не позволяя отстраниться, уйти от ответа. Хотя я его уже знала, но мне нудно было услышать.

— Мне сказали, что у тебя по-прежнему никого нет.

Я застыла. Легонько оттолкнув от себя, выпустила его рубашку.

— И что?

Он пожал плечами:

— Я решил, что это может означать только одно — я все еще тебе не безразличен.

— Легкая добыча, значит? Типа, ты — последний герой, и я за тобой, без оглядки?

— Ты всё неправильно понимаешь, — он стал опять похож на птицу. Только теперь мокрую и даже слегка побитую.

— А как я это должна понимать?

Пашка шагнул ко мне, попробовал положить ладони на мою талию.

— Брось, Лид. Ты любила меня, я же знаю. Я хочу начать всё с начала. Ты умная женщина, хорошая хозяйка, не куришь-не пьешь.

— То есть я тебе подхожу… Паш, так ты жену себе выбираешь или модный гаджет? А?

Пашка моргнул. Все верно мама сказала — все, что прошло, должно перегореть дотла.

У меня перегорело. Только что. И я должна быть благодарна этому вечеру хотя бы за возможность закрыть для себя эту страницу в моей жизни — Пашу Столбова. Я шагнула назад.

— Уезжай.