Неслужебный роман

Евгения Кретова, 2017

Лидии Федоскиной двадцать девять. Молодая, успешная женщина, с чувством юмора и шикарной дачей в шесть соток в подмосковном Подлипкове. Ее жизнь сложилась, перемены ни к чему. И дался ей этот мужик на "Крайслере" с идиотской улыбкой и старомодной музыкой из приемника! И еще неизвестно, как бы все получилось, если бы не странное, ничем не объяснимое происшествие – похищение Лиды.

2

Но, наверно, надо всё же представиться.

Меня зовут Лидия Федоскина. Мне двадцать девять лет. Я личный помощник генерального директора одной очень крупной туристической фирмы. Девушка я не глупая, языкам обучена (хвастать не буду, но три знаю неплохо). Живу в Москве, столице нашей Родины, практически с самого рождения, то есть двадцать лет.

С математикой у вас всё в порядке. От двадцати девять двадцать отнять можете. И у вас должно остаться девять лет.

И спросите меня, где я была это время. Но ничего интересного я, к сожалению, сообщить не могу.

Я из детдома. Здесь не будет драматических историй и слез: что было, то было. Меня никто никогда не навещал. И я совершенно не помню никого из биологической родни: ни отца, ни матери, ни братьев или сестер, если они у меня были. Все, что я помню — казенные стены, окрашенные немаркой зеленой краской, типовые обои, столовский компот и некомплектное цветастое постельное белье. Все, что я помню — это детский дом, в который я попала совсем крошкой.

Когда мне было пять или шесть лет, я оказалась в больнице с воспалением легких и высоченной температурой. Помню, ко мне в палату заходила женщина — высокая, очень красивая. От нее неимоверно вкусно пахло. Она посидела около меня с минуту и ушла. И больше не появлялась.

Я долго пытала нянечку, кто это был. Но она только виновато отводила взгляд, и всё твердила, что мне показалось. Что, дескать, не было никого. Приснилось мне.

Но я не верила, решила, что это была дама, которая хотела меня удочерить, но из-за моей болезни не дождалась и нашла себе другую девочку. Ух и ревела я тогда…

И однажды улучила момент, залезла в кабинет директора, где и нашла свое личное дело — хотела найти ту даму и сообщить ей, что я здорова и могу стать ее дочерью. Тогда-то в моих руках оказалось кое-что поинтереснее. Заключение, в котором значилось, что от меня отказались в два годика. То есть примерно тогда, когда поставили диагноз «аутизм». В те годы — приговор. С таким диагнозом я моей биологической родне оказалась не нужна.

Ревела я после этого неделю. Или две. Мой мир не перевернулся, но я осталась жива.

А еще через пару лет у меня появилась семья.

Мне потребовалось двадцать лет прожить с моими НАСТОЯЩИМИ родителями, чтобы так спокойно об этом говорить.

Я была уже довольно большая и понимала, что тогда, в девять лет, со мной произошло чудо.

Мама и папа жили в маленькой квартирке в Замоскворечье, но мне она показалась дворцом. У меня была СВОЯ комната. Девять метров с окном во двор, в которое любопытно заглядывала лохматая старая береза.

Моя мама — психолог, и она очень много со мной занималась.

В те далекие 90-е она работала в престижной школе, в которой учились многие отпрыски влиятельных людей. Не знаю, какими путями, но она добилась, чтобы меня взяли в эту школу. Вначале я не ходила на общие уроки: приносила в конце недели выполненные задания и брала новые на неделю вперед. Учителя не знали, что вместо положенных пяти — шести мы с мамой выполняли все задания в параграфе. Читали всю предложенную дополнительную литературу. А потом мама просила меня рассказывать то, что я прочитала, объяснять то, что я выучила вначале ей самой (первое время — на ушко), потом папе, потом соседскому мальчику, которому не удавалось понять какую-то тему, потом еще кому-то…

И уже через год или полтора таких занятий я вошла в класс.

Вы, наверно, думаете, что ко мне плохо относились «особые» дети. Я тоже этого боялась и идти первого сентября в школу не хотела категорически. Но мама надела на меня форму — скромное коричневое платье с плиссированной юбкой и белоснежный кружевной фартук — заплела в косички самые красивые ленты, какие только можно представить, вручила мне огромный букет и сказала:

— Ничего не бойся. Ты у меня умница, и я буду с тобой.

На линейке она решительно подтолкнула меня к классу, в толпу мальчиков и девочек.

— Ты что, дочка Марии Федоровны? — спрашивали одни. — Мы не знали, что у нее вообще есть дети…

— А где ты раньше училась? — с любопытством интересовались другие.

Тут мне на помощь пришла классная руководительница, Лидия Григорьевна — женщина довольно крупная, с низким, почти мужским голосом:

— Лида училась в нашей школе, только сдавала все экзамены экстерном, по семейным обстоятельствам, — и едва заметно мне подмигнула.

Почему — то этого оказалось достаточно, чтобы расспросы прекратились.

Я училась не хуже других, но лучше многих, и вскоре все забыли, как неожиданно я появилась в 5 «Б» классе первого сентября 2000 года. В тот же год, за две недели до новогодних каникул, мама и папа позвали меня на вечернее чаепитие. Как обычно. На столе стоял самовар (папа у меня историк, любитель русской старины, однажды из командировки в Тверь привез вот эту диковину; ой, как мама ругалась, что папа всякую рухлядь домой тащит!.. Пришлось за него заступаться и сказать, что мне самовар нравится, и что если его хорошенько почистить, то из него вполне можно пить чай вечерами — с тех пор у нас и повелась традиция вечерних чаепитий), тарелочка с конфетками, печенье и… торт. Мама с папой сладкого не любят, мне все время напоминали, что от сладкого портятся зубы, но почему-то всегда приносили домой и конфеты, и печенье, но торт в нашем доме был редкостью. Мама с папой — на удивление молчаливые — исподтишка поглядывали, как я уплетаю торт («Пражский», как сейчас помню).

Потом папа заговорил:

— Знаешь, доча, у нас кое-что произошло в семье, мама мне сегодня утром рассказала. И вот теперь мы это говорим тебе, нам нужно с тобой посоветоваться.

Я ничего не понимала, так как по моим сведениям ничего «такого» в нашей семье не происходило, если не считать разбитой вчера вазы — но я и правда нечаянно ее разбила, и уже извинилась за нее. Поэтому я продолжала молчать, как воды в рот набрав. А папа помолчал-помолчал и, наконец, сказал, то, что собирался:

— У тебя скоро будет братик… Или сестренка.

Над золотым пузатым самоваром повисла пауза. Мама с папой смотрели на меня во все глаза. Мама хотела что-то сказать, но не успела — я задала вопрос, который волновал меня больше всего остального:

— Вы хотите, чтобы я уехала обратно в детдом? — я услышала, как с грохотом упал стул, на котором сидела мама, кинувшаяся ко мне.

— С ума ты сошла, что ли! — крикнул папа, то ли мне, то ли ей, но я думаю, что всё же мне.

— А почему вы мне о братике и сестренке говорите с таким видом, что должно произойти что-то ужасное? — не унималась я, вырываясь из маминых рук.

— Маш, ну, отпусти ты ребенка, ты ж ее задушишь! — папа вернулся на свое место, положил руки перед собой. — Лида, мама уже не такая молоденькая для того, чтобы доставать детей, поэтому ей придется уйти с работы, а тебе решать, будешь ты ездить на учебу сама, или переведешься в школу поближе, — он укоризненно посмотрел на меня: — Ну, это же естественно, Лида, ты подумай. А ты всякую ерунду думаешь, мать расстраиваешь! Вон посмотри, на ней лица нет.

Тут я впервые посмотрела на маму. Она была вся заплаканная, встревоженная, какая-то выцветшая и очень несчастная. Мамочка моя!!! Как же я тебя люблю!

Вечером того же дня, когда я уже легла в постель, мама зашла ко мне в комнату, тихонько забралась под одеяло, и крепко-крепко меня обняла. Потом шепотом сказала:

— Знаешь, где я сегодня была? В церкви! Я должна была сказать «спасибо», за все то, что произошло в моей жизни: у меня есть твой папа, у меня есть ты и будет еще кто — то. О большем счастье и мечтать нельзя, а? Ты как считаешь?

Я кивнула, хотя мысли были заняты другим. Вот этим:

— Мам, а где мы все поместимся? Может, мне перебраться на кухню?

Мама расхохоталась так громко, что прибежал папа, встал в дверях, смущенно переминаясь с ноги на ногу, словно увидел то, что ему явно не полагалось видеть:

— А чего это вы тут в темноте сидите?

— Слышал, что предлагает твоя дочь? Она предлагает перебраться на кухню! Думает, так места больше будет, представляешь?

— А кушать мы где будем? У тебя на кровати? Или на шкаф будем забираться?

Тут уж мы все расхохотались. Просто от того, что мы семья, и что у нас такие перемены, и они общие. А я еще думала, что мне надо поучиться пеленать кукол, а то мама такая маленькая, что, наверное, не справится с воспитанием малыша.

Вскоре у нас в доме затопали маленькие ножки. Вернее, в начале они, конечно, не топали, а лежали себе смирно в кроватке и кричали каждые три часа, как по будильнику. Одно только озадачивало моих родителей: они планировали мальчика (это папа), или девочку (это мама), а родились две девочки. Вроде как мамина двойная победа.

Помню, папа пришел из роддома такой серьезный, что я даже испугалась — не случилось ли чего. Сердце оборвалось, и дышать стало больно, и словно незачем. А он позвал меня на кухню, на семейный совет в усеченном составе.

— Лида, у нас тут такое дело с мамой вышло, — я замерла. — У нас близняшки, — мой крик ликования. — Две девочки, а мы готовили имя для мальчика, в общем, мама сказала, чтобы мы к выписке готовили варианты. Сразу нас с тобой ограничила: Октябрин, Трактарин, Терпсихор, и Олимпиадий не предлагать, — он меня обнял, а когда отпустил, его лицо светилось от счастья. — Только обедать нам, действительно, придется на твоем шкафу!

Вот такая у меня семья.

Наташка с Женькой выросли, обе белобрысые, сероглазые. В медицинский пошли. Наташка мечтает стать педиатром, а Женька непременно хирургом. Года три как мы с ними самозабвенно конкурируем. Дело в том, что у нас абсолютно одинаковый размер рук, ног, бюстов и всего остального. Покупаем всё в одном экземпляре, разных цветов, но, как ни крути, одного и того же размера. И как-то так получается, что Наташке с Женькой особенно, как они считают, идет именно то, что выбираю себе я?!