Царское дело

Евгений Сухов, 2013

В декабре 1902 года Москву облетела новость о жестоком двойном убийстве: в собственном доме в Хамовниках были зверски зарублены жена и старшая дочь известного австрийского пивовара Алоизия Кара. Расследование громкого преступления взял в свои руки начальник сыскного отделения Владимир Лебедев, который считал, что убийство совершил не кто иной, как сын пивовара Александр. Но Лебедев так и не смог найти неопровержимых доказательств его вины, и уголовное дело вскоре было приостановлено. И вот спустя год по велению Николая II расследование двойного убийства в Хамовниках было возобновлено. Теперь его поручили выдающемуся судебному следователю и талантливому психологу Ивану Федоровичу Воловцову…

Глава 2

Не в свои сани не садись, или Откровенность тоже есть ложь

Чужая душа — потемки…

Смысл этой поговорки, а точнее, глубинный ее смысл Иван Федорович уяснил уже давно, как только столкнулся с людскими душами на следственном поприще. Мало того, потемки — некоторые души, с которыми приходилось иметь дело судебному следователю Воловцову, — были настоящим мраком, где таились такие чудища, что не приведи Господь.

Черными и мерзкими были души тех трех злодеев, которые ни за что ни про что убили шестилетнего мальчика Колю Лыкова, отрезав перед этим у него, еще живого, руку, ибо, по поверью, рука невинного младенца, отнятая у него еще при жизни, охраняет воров от поимки.

Черной была душа управляющего имением графа Вильегорского господина Козицкого, что порешил из-за денег главного управляющего Попова, честнейшего и порядочнейшего человека, приехавшего к нему с финансовой визитацией от графа.

Некуда было ставить клейма на душу и тело Анастасии Чубаровой, сожительницы управляющего имением Козицкого, несомненно, принимавшей участие как минимум в сокрытии трупа Попова, а может, и подбившей Козицкого на его смертоубийство с целью завладеть деньгами, собранными с имений графа Вильегорского.

Воловцову так и не удалось привязать Чубарову к делу об исчезновении главного управляющего имениями Попова, о чем судебный следователь по наиважнейшим делам сожалел и по сей день. Не хватило ему тогда улик против нее, выкрутилась, змеюка. Но что по ней плачет каторга, в этом у Ивана Федоровича не имелось никаких сомнений.

Непроходимым мраком была наполнена душа дворника Нурмухаметова, насиловавшего женщин, а затем убивавшего их и разбивавшего до неузнаваемости их лица.

А вот души Ивана Гаврилова, бывшего сидельца исправительного арестантского отделения, судебный следователь по наиважнейшим делам Воловцов понять никак не мог.

Вроде бы мужик как мужик. Смекалистый. Хозяйственный. Чувствовалась в нем такая мужицкая жилка. Домишко у него в Божениновском переулке на вид был неказистый, но во дворе кудахтали куры, гоготали гуси и хрюкал в хлеве откормленный порося.

Иван Федорович, перед тем как снять показания с Гаврилова, навел о нем справки и узнал, что дом Гаврилову достался от отца Степана Евдокимовича, приехавшего из села Зубово на заработки и едва не вышедшего в гильдейные купцы. Устроился вначале Степан Гаврилов сподручным к подрядчику по строительной части. Быстро приобрел навык и умение в работе. Верно, смекалка у Гавриловых была в роду. Подворовывал, конечно, помалу строительными материалами, а потом, окрепнув, открыл торговлишку кирпичом, тесом, строганым брусом и оконными рамами. Дело шло весьма бойко, ежели смог Степан Евдокимович вскоре прикупить усадебку в Божениновском переулке, с домишком, дворовыми постройками и садом в два десятка яблонь, урожай от которых также шел на продажу. И все бы ничего, да нашла на семью Гавриловых нежданная хворь-напасть: вначале преставилась супруга Степана Евдокимовича Аполлинария Прохоровна, еще совсем молодая женщина, иссохнув, словно щепка, а потом отдал богу душу и сам хозяин, так же истаяв, словно восковая свечечка в палящий день. Ваня, единственный сын, остался один в большом городе, в котором до него никому не было дела.

Нет, он не пропал, сдюжил, хотя лишился родителей в шестнадцатилетнюю пору, в возрасте, когда особенно остро нуждаешься в добром слове, в поддержке близких людей. Остался наедине с чуждым миром, полным соблазнов и опасностей. Сумел претерпеть беду и многочисленные горести, потихоньку свернул отцово дело, не потеряв ни гроша, но приобретя алтын, то бишь распродав оставшийся тес, брус, кирпич и прочий товар вполне прибыльно. Словом, жить было можно. Помимо прочего, двор был полон всякой живности, за которой требовался глаз и уход. Правда, гнедого конягу и телегу, на которой Степан Евдокимович самолично доставлял заказчику товар, пришлось продать (тоже не продешевив), но все остальное было сохранено и даже слегка приумножено. Более того, для надзора за хозяйством нанял Иван работницу и экономку в одном лице, без двух годов тридцатилетнюю рябую девку Груню, и по сей день пребывавшую в целомудрии, которая сохранила все его хозяйство, одинаково как и собственное девичество, покуда он отбывал срок в исправительном арестантском отделении.

Попал Иван в арестантские роты, можно сказать, по собственной глупости. А глупостей или ошибок, что содеял Гаврилов в своей жизни, по большому счету, было всего-то две. Но о них судебный следователь по наиважнейшим делам Иван Федорович Воловцов знать не мог…

Первая ошибка — это когда Иван сел играть в фараона с Коськой Евграфовым, про которого говаривали, что он в карты лукавит. Однако за руку его никто и никогда не ловил, а Коська на неприятные вопросы, важно оттопытрив губу, ответствовал, что это всего лишь слух, пущенный его недоброжелателями и завистниками на его счастливую фортуну.

— Ну, везет мне в картишки, робя, — говаривал Коська своим приятелям, в коих какое-то время ходил и Иван. — Что я могу с этим поделать, как не попользоваться таким фартом?

Везло в карты и Ивану. Поигрывал он в картишки по молодости лет. Только Гаврилов играл честно и не передергивал, а вот Евграфов жульничал нещадно. Ну и профукал Коське две сотни, столь нужные в его немалом хозяйстве…

Слава богу, что, когда он их принес, хватило разуму не отыгрываться. Молча отдал деньги шулеру и на его предложение «сыграть по маленькой» ответил сквозь зубы:

— Не желаю.

С той поры карт в руки Иван не брал, одинаково как и в рот — водки…

Вторую ошибку Иван совершил, когда ему стукнуло двадцать два года.

Что за ошибка?

Да очень простая: парень влюбился.

Конечно, все влюбляются, и даже если любовь не становится взаимной, никакой жизненной ошибкой такая напасть не считается, наоборот, часто оставляет в душе теплый след. Это — как желтуха или скарлатина в детском возрасте, которой нужно непременно переболеть, чтобы выработать в организме иммунитет к большим страданиям. После чего — прощай, отрочество, и наступает пора серьезного взросления.

Ошибка заключалась в том, что влюбился Иван Гаврилов в девицу не своего круга. То бишь в барышню. Ежели выразиться иносказательно — сел не в свои сани.

Ведь он кто? Крестьянин и сын крестьянина с тремя начальными классами образования, полученными в церковно-приходской школе. И еще — волею провидения проживающий в Первопрестольной столице, в доме, мало чем отличающемся от крестьянской избы в какой-нибудь деревне Горелые Пни или Мокрая Выпь. А та, которая лишила его сна и перевернула всю жизнь, была дочерью горного инженера, столбовой дворянкой, играла на фортепьянах, сочиняла стихи и посещала высшие женские курсы Герье.

Познакомились они в кондитерской, вернее, у входа в кондитерскую. На улице шел дождь, и Ксения случайно задела его зонтиком и поцарапала щеку. Платочек, который она дала ему, чтобы он вытер капельку крови, проступившую на щеке, пах жасмином и еще чем-то необъяснимым, что всколыхнуло его юношескую душу. Так бывает, когда счастье нечаянно коснется вас своим легким трепетным крылом. А точнее, обдаст легким дуновением своих крыльев.

У него хватило смелости не только поблагодарить, но и представиться по всем правилам.

— Разрешите представиться, — произнес отрок подсевшим от волнения голосом. — Иван.

— А по батюшке как? — весело спросила девушка, не без интереса посматривая на парня.

— Степанович, — не смутившись, ответил Гаврилов.

— Ксения Викентьевна, — произнесла девушка и подала невесомую ручку.

Иван пожал ее вначале, потом же, неловко наклонившись, поцеловал.

— Вы приезжий, Иван Степанович? — спросила Ксения.

— Нет, я местный, — быстро ответил Гаврилов и поправился: — Коренной москвич.

Наверное, он показался ей занятным. Эдакий крепкий парень в полосатом крестьянском спинжаке и косоворотке с расстегнутыми пуговицами и с мокрым чубом, не знавшим гребня — пригладил пятерней, и полный порядок! Таких мужчин в ее круге не было, а те рафинированные студентики, что числились в ее поклонниках, не шли с ним ни в какое сравнение. Ей надо было спешить на лекцию, но уходить положительно не хотелось. Медлил и Иван, переминаясь с ноги на ногу.

— А-а-а… вы… — произнесла было Ксения Викентьевна и запнулась. Она не знала, что добавить. — Ну, мне пора, — наконец сказала она и сделала шаг в сторону.

— А платок? — нерешительно спросил Иван, комкая ее платочек в руках. — Давайте я вам его занесу… как-нибудь. Простирну и принесу…

— Оставьте его себе… Впрочем, занесите, если хотите. — Ксения посмотрела на Ивана, потом перевела взгляд в сторону и сказала то, что еще четверть часа назад ни за что бы не сказала ни одному незнакомому мужчине: — Я живу с маман в доме Семеновой на Зубовском бульваре. Знаете?

— Знаю, — ответил Иван.

— А кто такая Семенова, вы знаете? — с хитринкой посмотрела на парня девушка.

— Нет, — честно признался Гаврилов.

— Это знаменитая в прошлом актриса Александринского театра, не единожды воспетая Пушкиным в своих стихах. Кто такой Пушкин, вы, надеюсь, знаете?

— А то! — улыбнулся Иван. — Это самый знаменитый русский поэт. Он — гений!

— Вы правы. — Ксения внимательно посмотрела на Ивана: — А хотите, я вам почитаю свои стихи?

— Вы сочиняете стихи? — округлил глаза Гаврилов.

— Сочиняю, — не без гордости проговорила Ксения. — Конечно, мои стихи не такие, как у Александра Сергеевича, но рифма и чувство, как считают… некоторые, в них тоже имеются.

— А кто считает? — не очень вежливым тоном спросил Иван.

— Костя Бальмонт… Константин Дмитриевич то есть… — опустив взор долу, призналась Ксения.

— А это кто, тоже поэт? — отчего-то посмурнел Иван. Кажется, он уже ревновал Ксению. — Я вижу, вы знаете всех этих поэтов…

— Ну уж, так прямо и всех, — зарделась Ксения. — Но некоторых знаю. Константин Дмитриевич — очень большой поэт… Он еще довольно молод, но уже так много сделал в жизни… Так вы хотите послушать мои стихи или нет?

— Очень хочу, — просто ответил Гаврилов.

Ксения на мгновение закатила глаза, словно школьница, вспоминающая урок, и нараспев продекламировала:

Есть у меня одно желанье:

Не ссориться с самой собой,

От добрых — заслужить вниманье,

И подружнее жить с судьбой;

Быть ласковой и благосклонной,

И в свете жить с людьми уметь,

Шутливой быть, и быть спокойной,

И сердце доброе иметь.

Она закончила и вопросительно посмотрела на Ивана:

— Ну, что скажете?

— Я-а-а… — протянул Гаврилов, не найдясь с ходу, что и ответить. Не хватало слов. Но зато внутри было в избытке того, чему слов до сих пор еще не придумано…

— Ясно, — резюмировала Ксения. — Вы не совсем разобрали, так?

— Не совсем… — кивнул Иван.

— Правильно. Нельзя судить о качестве стихов по двум четверостишьям. Значит, так, — она твердо посмотрела на Гаврилова, — вы, Иван Степанович, приходите ко мне в пятницу, в шесть вечера.

— Хорошо, благодарствуйте. И платочек аккурат вам тогда возверну, — обрадовался Иван.

— Вот и славно. До встречи.

И она ушла, оставив после себя все тот же необъяснимый запах возможного счастья…

Он пришел. В пятницу, ровно в шесть пополудни.

Приоделся, благо, было во что. Платочек Ксении он выстирал и выгладил так, что тот стал свежее и глаже, нежели в тот момент, когда он принял его из рук девушки.

— Вот, — сказал он, протягивая платок, когда прислуга проводила его в гостиную и Ксения подошла к нему с улыбкой. — Еще раз премного благодарен…

— Пустое! — Она легонько тронула его за рукав и указала на стул возле низенького столика с драконами, исполненного явно в китайском стиле. В начале века разные китайские вещи: крохотные столики, циновки или безделушки в виде качающих головами пузатых болванчиков — стали очень модными и пользовались в открытых домах большим спросом.

Иван присел на краешек стула и только теперь заметил, что в гостиной он не один. Несколько мужчин стояли группками возле зашторенного окна и тихо переговаривались. На кресле в углу сидела какая-то старушенция и лорнировала проходящих мимо нее гостей Ксении долгим пристальным взглядом. Так же она посмотрела через лорнет на Ивана, отчего Гаврилову сделалось на время как-то особенно неуютно. Точно так, будучи годов шести от роду, он чувствовал себя в больнице, куда его привез на извозчике отец и где, заставив догола раздеться, его осматривали с ног до головы в присутствии сестры-нянечки два бородатых мужика, ощупывая холодными пальцами… Худющая очкастая девица возле рояля курила длинную папиросу и оглядывала всех презрительным взглядом метрессы, которая знает всё и вся. Словом, публика в гостиной Ксении была весьма пестрая…

А потом началось…

Точнее, вначале горничная разнесла всем посетителям кофей в крохотных чашечках с маленькими серебряными ложечками. Пивать кофей Ивану доводилось, правда, всего два раза в жизни. И оба раза — в той самой кондитерской, у входа в которую Ксения поцарапала его своим зонтиком. Кстати, зонтик тоже был с драконами, красными и желтыми, которые смотрели в разные стороны, высунув языки, похожие на змеиные жала.

Он выпил свою чашечку одним махом. Кофе был вкусный, если принимать за вкусовую оценку жесткую резкую горечь и непонятный острый запах. Другие пили из чашечек маленькими глоточками и, смакуя, покачивали головами. Точь-в-точь как пузатые китайские болванчики.

А после кофея все и началось. Один за другим гости выходили в центр залы и, кто громко и заунывно, словно скорбя о покойнике, а кто шепотком и с нарочитой хрипотцой, декламировали свои стихи…

По привычке, взятой нами летом,

Каждый день по саду мы бродили

И смеялись весело при этом,

Много тем ненужных находили…

Какой-то пухлый юноша, еще мальчик, пунцовея щечками, продекламировал:

Как много я мечтал, как много я хандрил,

Как много пролил слез я в жизненной юдоли…

«Ого, — подумал Иван, оглядывая паренька. — Как ему, однако, досталось в жизни. И когда только он успел горюшка-то нахлебаться… А с виду и не скажешь. Бурчук!»

Молодой мужчина с большим высоким лбом и пышными «жандармскими» усищами громко декламировал:

Адам! Адам! Приникни ближе,

Прильни ко мне, Адам! Адам!

Его слушали, затаив дыхание. Последние строки его стиха вызвали громкие рукоплескания:

Как плод сорвал я, Ева, Ева?

Как раздавить его я мог?

О, вот он, знак Святого Гнева, —

Текущий красный, красный сок…

Особенно неистовствовала худющая девица в очках. Она даже громко выкрикнула:

— Браво!

Ксения же зарделась, щеки ее возбужденно раскраснелись, и она искоса посмотрела на Ивана: понял ли он, о чем была речь. Иван понял, поскольку у него горели не только щеки, но даже уши…

Потом читала свои стихи худющая девица. Заунывно, нараспев и невероятно громко. Однако ее стихи Ивану так же понравились. Может, это произошло потому, что строки были созвучны тому, что творилось в его сердце?

Неугаси-и-имою лампа-а-адой

Гори-ит любо-овь в душе-е мое-ей.

Она-а мне ве-е-ерная отра-а-ада

От бу-урь жите-ейских и страсте-е-ей…

А вот стихи Ксении Иван слушал с упоением. Они были о мечтах, о счастье, которое живет за линией горизонта и которое люди ищут и, как это ни удивительно, иногда находят. Но, овеяв их легким манящим ветерком, счастье ускользает из их рук, как осклизлый угорь из рук неопытного рыбака, и снова скрывается за линией горизонта, к которому опять и опять устремляются люди. Собственно, и вся жизнь есть погоня за счастьем, призрачным и неуловимым…

— Ну, как, вам понравились мои стихи?

Иван хотел ответить, что ее стихи были лучшими из всего, что он сегодня услышал, что сама Ксения — лучшая из всех девушек на свете, что она для него и есть это непостижимое и неуловимое счастье, которое живет за линией горизонта и которое единицам из людей все же удается на какие-то мгновения поймать, но у него не доставало слов. Или не хватило духу для столь откровенного признания, и он просто ответил:

— Да, понравились. И даже очень…

— Правда? — засветилась лицом Ксения.

— Правда.

— А Валерий Яковлевич говорит, что они сыроваты…

— Кто это Валерий Яковлевич? И что он понимает в стихах! — всерьез возмутился Гаврилов. — Сыроваты ему стихи, видишь ли… А сам он сумеет написать такое?

— Валерий Яковлевич — это Брюсов, — слегка улыбнулась девушка. — Это тот самый, что стихи про Адама и Еву сочинил… Он в стихах все преотлично понимает, можете мне поверить… — потупив глаза, добавила она. — А как вам тема, которую он затронул в своих стихах?

— Тема-то? — Гаврилову не удавалось поймать взгляд Ксении. — А что, — он невольно кашлянул, — вполне жизненная тема… Такое случается…

А потом она проводила его до дома. Сама изъявила желание. Захотела посмотреть, где он проживает. Они шли под ручку, и описать то состояние, каковое в тот момент испытывал Иван, не достало бы слов у самого сочинителя злободневных романов господина Боборыкина. Или даже у его сиятельства графа Салиаса. И то ли почудилось, то ли взаправду коснулось счастье своим крылом Ивана, но на данный момент было именно так…

Их встречи не стали регулярными, но от этого были лишь более значимыми для Ивана.

То, что творилось с Гавриловым, было ясно и звалось емким словом «любовь». А вот что испытывала к нему Ксения? Он не раз задавал себе подобный вопрос, а однажды решился задать его Ксении, правда, в завуалированной форме. Говорили о стихах, о чувствах, которые они вызывают, и Иван, выждав момент, сказал:

— Стихи, конечно, стихами и красиво, и душу бередят, и все такое прочее… Но мне душу бередите вы, Ксения Викентьевна. И я не знаю, как мне жить дальше…

Ксения взглянула на Ивана и замолчала. Не нужно, наверное, было этого ему говорить, поскольку после того, как были произнесены эти слова, их встречи стали происходить все реже и реже. А потом она сказала, что между ними ничего быть не может. Сама сказала. Словно отвечая на тот вопрос Ивана. Откровенно, честно и очень больно…

— Но почему?! — едва не взвыл от горя Иван.

Вопрос, который в подобной ситуации задавал едва ли не каждый мужчина, не всегда находил понимание и откровенный ответ со стороны обожаемой женщины. Не нашлось слов и для раненого сердца Ивана. Ксения промолчала, только как-то странно посмотрела ему в глаза, ну, примерно так, как смотрят взрослые на детей, и передернула плечами…

Настанет день, и ты меня поймешь,

Но, признаюсь, сейчас мне горько очень.

Надолго этот день, наверное, отсрочен,

Из откровенности пока выходит ложь.

А знаешь, из окна мне виден горизонт за пашней,

Видны заката алые тона,

И тает день, как таял день вчерашний…

Дорога серая видна.

Какая тишина лежит в объятьях сада,

Как вечер тающий безгласен и хорош!

Я у него учусь молчанью. Так и надо.

Из откровенности выходит только ложь.

Эти стихи были вложены в почтовый конверт, который принес в один из воскресных дней шустрый мальчишка:

— Барышня с Зубовского бульвара вам велели передать… А еще просили более ее не беспокоить.

Больше не было написано ни строчки. Это означало конец счастью, и без того зыбкому и мимолетному.

А однажды он увидел ее и того высоколобого с усищами, который читал стихи про Адама и Еву. Они выходили из кондитерской, той самой, у входа в которую он столкнулся с Ксенией. Высоколобый что-то нежно нашептывал на ушко девушке, а она в ответ счастливо улыбалась. Ей было щекотно от его усов, но она не отстраняла лица…

Потом была яркая вспышка. Так мгновенно загорается ярость, которую уже не потушить и не удержать. Не помня себя, Иван набросился на усатого, повалил его и стал душить. Тот сопротивлялся, что более усиливало ярость Ивана. Он не слышал свистка полицейского, не чувствовал, что кто-то с силой тянет его назад за плечи, и только почувствовав удар, обернулся. Это полицейский огрел его своим кулаком по затылку. Иван с детства был приучен давать сдачу и ответил полицианту «от всей души». Да так, что своротил ему набок челюсть и повредил глаз. Потом прибежали еще двое служителей порядка и благочиния, так же худо пришлось и им. А затем его повязали и повезли сначала в полицейский участок, а оттуда — в следственную тюрьму. На суде, принимая во внимание его состояние ажитации, ему дали три с половиной года и упрятали в исправительное арестантское отделение. А ведь могло быть и гораздо хуже.

После этого Иван озлился на весь мир. И то, что творилось у него на душе, не всегда было понятно и ему самому. Куда уж до нее посторонним, пусть даже и судебным следователям по наиважнейшим делам…

Первым, кого Воловцов вызвал в свой кабинет после того, как ему поручили расследовать дело о двойном убийстве, был Гаврилов. Кое-что из личной жизни подозреваемого Ивану Федоровичу было уже известно, а потому он полагал значительно продвинуться в расследовании. Посадив Гаврилова напротив себя на большой деревянный табурет, заговорил:

— Я бы хотел, чтобы вы вспомнили весь день пятнадцатого декабря прошлого года. Как вы его провели, что делали, с кем виделись.

— Нешто я могу помнить, что было без малого год назад? Вы, однако, шутник, господин следователь, — иронично проговорил Гаврилов и прямо посмотрел в глаза Воловцову. — Вот вы, к примеру, сможете припомнить, как вы провели, что делали и с кем виделись, скажем, четырнадцатого марта прошлого года? — почти повторил он слово в слово вопрос судебного следователя.

— Если того потребуют важные обстоятельства, мне прийдется вспомнить, — ответил Иван Федорович, сделав ударение на слове «прийдется». — И вам придется, поскольку я задаю вам этот вопрос не из праздного любопытства. Тем более что на подобный вопрос вы уже отвечали начальнику московского сыска господину Лебедеву…

— Отвечал, — невесело согласился Гаврилов. — Только это было год назад. И с тех пор утекло много воды. Тогда я помнил, а сейчас нет.

— Ну, не так уж и много, — сдержанно заметил Воловцов. — Кроме того, если вы не хотите на свою голову неприятностей, то вам прийдется мне отвечать…

— А что, открылись новые обстоятельства этого дела? — издевательски понизил голос до шепота Иван и даже приблизил свое лицо к лицу Воловцова. И в глазах Гаврилова Иван Федорович увидел злые огоньки. Так, верно, светятся глаза у волка, когда он выходит на охоту в голодную пору…

«А не прост этот Ваня, — подумалось Ивану Федоровичу. — Знает юридическую терминологию и вполне к месту пользуется ею. Впрочем, он мог «подковаться» у воров, когда отбывал срок в исправительном арестантском отделении…»

— Вы имеете в виду дело о двойном убийстве в доме Стрельцовой? — спросил Воловцов как можно спокойнее.

— Это не я. Это вы имеете в виду это дело, — криво усмехнулся Гаврилов. — Так вот, заявляю вам, что к этому и прочим убийствам я не имею и никогда не имел никакого отношения…

— Тогда вам не составит труда ответить на мои вопросы, — как можно благостнее резюмировал реплику Гаврилова Воловцов. — Итак: как вы провели день пятнадцатое декабря прошлого года?

— А вы разве не ознакомились с протоколом моего допроса? — спросил Иван, скрипнув табуретом. — Там же все подробненько так расписано!

— Ознакомился, — ответил Воловцов. — Но допрос этот снимал не я, и потом, бумага — далеко не живой человек, мне хотелось бы самолично все услышать от вас.

— Ну, а мне к протоколу добавить нечего… — буркнул Гаврилов.

— Это мы еще поглядим, — заметил Иван Федорович и вдруг резко спросил: — Кто может подтвердить, что в половине девятого вечера, плюс-минус четверть часа, вы находились дома?

— Я уже вам сказал, что добавить к протоколу мне нечего…

— А я еще раз спрашиваю, — Иван Федорович начинал уже злиться. — Кто может подтвердить?

— Груня может подтвердить! — почти выкрикнул Иван.

— Эта ваша работница?

— Да!

— Вы сожительствуете с нею? — поднял на допрашиваемого взор Иван Федорович.

— Что?!

— Я спрашиваю, вы сожительствуете с нею? — Воловцов свел брови к переносице, напустив на себя (как ему самому казалось) непримиримую строгость.

— Нет, — ответил Иван. И… соврал. Груня уже не была девственницей. С той самой поры, как Иван вернулся из арестантского отделения. Он не был наполнен радостью освобождения, что обычно происходит с сидельцами, отбывшими немалый срок в заключении. Не вздыхал полной грудью воздух свободы. Не бросился в загул с приятелями, вином и девками, чтобы хоть немного компенсировать потерянное время и удовольствия. Ничего такого не было и в помине! Иван вернулся из арестантских рот злой. С ненавистью, кипящей у него внутри, как строительный вар в чугунном котле.

Что он сделал, выйдя на свободу?

Пришел домой.

Поел сваренную по случаю его возвращения куриную лапшу.

Выпил стопку водки, поднесенную Груней. И молча завалил ее тут же, в столовой, на некрашеный дощатый пол. Все остальное он тоже проделывал молча, изредка скрипя зубами. Молчала и Груня, тараща на него глаза с белесыми ресницами.

Имел он ее жестко, без ласки, по-звериному. Как бы мстя в ее лице всем женщинам мира, от коих мужикам все беды. И в первую очередь, мстил Ксении…

–…ее показания для следствия весомого значения не имеют, поскольку она целиком и полностью зависит от вас, — донесся до слуха Гаврилова голос судебного следователя по наиважнейшим делам. — Вспомните, может, еще кто-то вас видел? Или мог видеть?

— Да никто меня больше не видел, кроме еще моего пса, — отмахнулся от следователя как от назойливой мухи Иван. — Можете поспрошать у него… Вам это надо, вот вы и заботьтесь. А мне — не надо. Я никого не убивал…

— Хорошо, мы будем искать, — заверил его Воловцов. — А вы знаете Александра Кару? Сына и брата убиенных женщин. Знакомы с ним, доводилось видеться? — неожиданно спросил Иван Федорович.

— Ну так… немного знаком, — слегка оторопел от неожиданного вопроса Иван. — Живем мы недалеко… Да, виделись несколько раз…

— Виделись, это хорошо, — Воловцов что-то черкнул в своей памятной книжке. — И что вы можете о нем сказать?

— Я? — снова опешил Гаврилов.

— Вы, — утвердительно произнес Иван Федорович и огляделся: — А что, кроме нас с вами, здесь еще кто-либо есть?

Иван был сбит с толку. Пыл его как-то незаметно улетучился, злость на время поутихла, верно тоже удивляясь такому повороту событий в допросной беседе.

— Что я могу сказать… — задумчиво пробормотал он. — Ну что, парень как парень. Культурный. Улыбчивый такой. Здоровается всегда при встрече первый…

— А еще что? — вопросительно посмотрел на него Воловцов. — Вы же человек, скажем так, опытный, характер другого человека можете определить с ходу… — немного польстил он бывшему арестанту, уже понимая, что сбил спесь с Гаврилова и какой-никакой, но общий язык с ним удалось наладить.

— Не-е, — протянул Иван. — С ходу сказать про характер человека, с коим не шибко знаком, я не могу.

— И все же, Иван Степанович, постарайтесь пусть поверхностно, но как-то охарактеризовать Александра Кару, — скорее попросил, нежели настоял Воловцов.

— Мутный он какой-то, — после некоторого раздумья произнес Гаврилов, слегка поморщившись. — Вроде бы веселый, девок любит, разговорчивый, а что-то в нем есть такое… внутри… Как вам и сказать-то, не знаю… Вот, к примеру, говорит он с вами, а думает всегда о чем-то своем, а совсем не о том, что говорит… Нет, больше ничего не могу сказать. Одно слово: чужая душа — потемки.

— Известное дело, что потемки, — согласился Иван Федорович, еще совсем недавно думающий про чужие души именно так, как этот крестьянин Гаврилов. Вот и про Ивана он думал, что у него черная душа. Ан нет, вроде не черная. Ну, или — не совсем… Белые пятна проступили. А может, все-таки серые? — А вот ты насчет девок обмолвился. Это ты его невесту Смирнову имел в виду?

— А у него уже новая невеста есть? — удивился Иван. — Не ведал…

Услышав про новую невесту, Воловцов насторожился…

— Есть… — Он чуть помолчал, поглядывая исподлобья на допрашиваемого. — Верно, и помолвка у них уже была… Так кого ты конкретно имел в виду, Иван Степанович, говоря, что Александр Кара девок любит? — перешел на «ты» судебный следователь. — И что значит — новая невеста? Что, была и невеста старая?

— А есть тут одна. Наспротив их живет, в доме профессора Прибыткова. Горничной у него служит…

— Это ты Пашу Жабину имеешь в виду? — поднял брови Воловцов.

— Ее. Что, уже знаете про нее? Бойкая деваха…

— Похоже на то, — согласился Иван Федорович и опять что-то черкнул в своей памятной книжке.

— Он ведь ейным женихом считался, — неожиданно добавил Гаврилов. — В дом прибытковский ходил на правах жениха. Покуда, верно, новую девицу себе не нашел, Смирнову эту…

— Вот как? А в следственном деле ничего про Пашу нет.

— А Паша здесь и ни при чем. И вообще, это к тому делу об убиении жены и дочери господина Кары никакого отношения не имеет, — твердо заявил Иван.

— Как знать, — в задумчивости протянул Воловцов. — Как знать…

Они помолчали. Каждый о своем.

— Ну что, у вас всё ко мне? Закончились вопросы? — снова явно насмешливо спросил Гаврилов.

— Пожалуй, да.

— И я могу идти?

— Можешь. — Иван Федорович посмотрел в глаза Гаврилову и добавил: — И спасибо тебе, Иван Степанович.

— За что же это? — удивился парень.

— За откровенный разговор, — ответил судебный следователь.

— «Из откровенности выходит только ложь», — процитировал Иван. — Будьте здоровы, господин следователь.

— Я не понял… — поднялся со стула Воловцов. — Ты что, все мне наврал, что ли?

— Как можно, господин следователь… — криво усмехнулся Гаврилов. — Я что, враг сам себе?

— А что тогда значат твои слова: «Из откровенности выходит только ложь»? — опять свел брови к переносице судебный следователь по наиважнейшим делам.

— Это стихи… Когда-то слышал…