Танцы на цокольном этаже. Повести, рассказы

Евгений Скоблов

В книгу включены ранее опубликованные повести «Первая Рыжая» (2018 г.), «Декабрьская Серенада» (2016 г.) и рассказы разных лет.Художник (оформление обложки, иллюстрации) – Евгения КОКОРЕВА, член Творческого Союза художников России и Международной Федерации художников ЮНЕСКО. Дипломант Российской Академии естественных наук. В 2016 году награждена Европейской Академией наук и искусств медалью В. Кандинского за особые заслуги в области изобразительного искусства. С 1990 года участник более 50 художественных выставок.

Глава 3

Под душем в госпитале

Во время учёбы в институте на втором курсе, я заболел. Дело приняло серьёзный оборот, поскольку, после того, как я «поймал» лёгкую простуду, то не принял соответствующих мер, рассчитывая на то, что как-нибудь «само пройдёт». Был октябрь месяц, и нас целыми курсами отправляли на уборку урожая картофеля в окрестных колхозах. На одном из таких выездов, я, что называется «уработался», а потом напился холодной воды из колодца. Я не сразу обратил внимание на лёгкое недомогание, и продолжал ходить на занятия, заниматься общественной работой, поскольку был комсомольским активистом.

Между тем, состояние здоровья с каждым днём становилось всё хуже. Мокрота, которая стала буквально душить меня, была плотной, густой, неопределённо-противного цвета. Кашель, вперемежку с хрипами в лёгких становился глубоким и затяжным. Когда стало совсем невмоготу, я всё же отпросился с занятий и пошёл в медпункт. Одного взгляда опытного доктора хватило на то, чтобы определить моё состояние. Мне измерили температуру, послушали лёгкие (к этому времени мой кашель стал постоянным), и решили, что меня нужно немедленно госпитализировать.

В ходе решения вопроса об определении меня на лечение, выяснилось, что одна из машин на выезде, а вторая в ремонте. Нужно было подождать. В общем-то, могли меня отправить и на общественном транспорте, в сопровождении фельдшера, но видимо, я был настолько плох, что дежурный врач не решился взять на себя такую ответственность.

Пока шёл «консилиум», я обратил внимание на то, что в приёмном кабинете есть городской телефон и попросил разрешения позвонить. Во Львове у меня были дальние родственники, и дядя (я его называл дядей) Юра, он же, полковник Юрий Борисович служил в штабе округа. Я позвонил по домашнему номеру, и попал на Валентину Ивановну, его жену, и значит, мою тётю. Сказал, что меня хотят положить в больницу, и что у меня, возможно, подозрение на воспаление лёгких. Валентина Ивановна строго меня отчитала за то, что не сообщил раньше, и вообще, «пропал на две недели». Она считала себя ответственной за меня перед моей мамой. Попросила передать трубку дежурному врачу. Они коротко переговорили, но о чём я не понял, потому что действительно, чувствовал себя паршиво. Меня тем временем уложили на кушетку в соседней комнате, и я «плавал», где-то между сном и бодрствованием, периодически отхаркивая буро-зелёную слизь. И это было отвратительно.

Минут через пятнадцать за мной пришла фельдшер, которую назначили в сопровождение.

— Ну всё, собирайся, — сказала она, подавая мне куртку, — поедешь в военный госпиталь.

Как мне стало известно потом, Валентина Ивановна перезвонила Юрию Борисовичу на службу, и он, практически мгновенно решил вопрос о направлении меня не в гражданскую лечебницу, а в ведомственный военный госпиталь, точнее, в один из небольших его филиалов. Он же и прислал за мной машину — военную «санитарку».

Примерно через час, я получил первый укол пенициллина, лёжа в палате для «тяжёлых», и узнал, что меня будут колоть раз в четыре часа.

Потом я провалился в глубокий сон.

Облегчение, причём существенное я ощутил уже на четвёртый или пятый день интенсивного лечения. Я почти всё время спал. Помимо, собственно, болезни, сказывалась усталость от нагрузок в институте, на младших курсах с нами особо не церемонились. И если местные ребята и девчонки жили дома, питались лучше и имели возможность выспаться на домашних диванах, то нам, иногородним студентам, всегда чего-то не хватало, то вкусно и плотно покушать, то просто выспаться. Денег катастрофически не хватало тоже. Многие ребята устраивались на подработку: кто разгружал вагоны на товарной станции, кто трудился на плодово овощной базе. Я нигде не подрабатывал, поскольку был в достаточной мере загружен общественными нагрузками, которые, лишь на первый взгляд казались пустяковыми. В действительности, эти самые «нагрузки» отнимали много сил и времени.

В нашем отделении проходили лечение офицеры, солдаты из разных воинских частей львовского гарнизона и курсанты высшего военно-политического училища. Это были ребята примерно моего возраста, так что я приобрёл нескольких друзей-приятелей, когда почувствовал себя немного лучше.

Примерно через десять дней навестили ребята из моей учебной группы, Юрка Сало и Сашка Сухой, принесли немного фруктов и книги. Пока я с ними общался в комнате для посетителей, успел заметить, что они на меня поглядывают с лёгкой завистью, мол, попал на «курорт». Затем приходила Валентина Ивановна. Сказала, что выгляжу я, в общем, неплохо, но всё же, какой-то «страшненький» и бледненький. Прощаясь, она мне строго указала на то, что я должен, во-первых, следить за своим здоровьем, а во-вторых, не забывать звонить и сообщать как дела.

Потом приезжала мама, привезла целую сумку деликатесов. Она была очень взволнована, хотя её приезд пришёлся на время, когда я был уже в процессе выздоровления, достаточно отдохнувшим и весёлым. В общем, я вдруг почувствовал повышенное внимание к своей скромной персоне, и мне это было очень приятно.

В один из дней старшая санитарная сестра сообщила, что сегодня моя очередь дежурить. Это означало, что из числа «молодых выздоравливающих» назначалась группа, в обязанности которой входила уборка территории филиала, наведение порядка в местах общего пользования и ещё кое-какие хозяйственные дела. Меня отрядили на оказание помощи в «пищеблок». Там управлялась весьма задорная, бойкая и весёлая молодая «хозяйка», по имени Елизавета. Она готовила завтрак, обед и ужин для всего отделения, но не в полном смысле этого слова. Готовые блюда привозили из центрального госпиталя, нужно было лишь разогреть и разложить по порциям, в соответствии со специальными предписаниями. Елизавета была высокой и стройной блондинкой с короткой стрижкой, аккуратно убранной под белую шапочку. И хотя, особой привлекательностью не отличалась, была заводной, и, что называется, с «чёртиками» во взгляде светло-серых глаз.

Разумеется, она была центром внимания наших больных, в первую очередь молодёжи. Ей это внимание нравилось, и она ещё больше подстёгивала интерес к себе разными хитрыми уловками. Одному заманчиво подмигнёт, другого потреплет по щеке, третьему положит в тарелку побольше еды. В общем, она была эдакой своеобразной «суперзвёздочкой» в нашем суровом мужском коллективе.

Я пришёл в «пищеблок» и спросил у Елизаветы, чем могу быть полезен.

— О, Малый прыйшов! — обрадовалась Лиза, будто мы уже были с ней давно знакомы. — Малый! В тэбэ щёки розови, Цёмчык!

Рассмеялась, легонько ущипнула меня за нос и защебетала. Она говорила на каком-то трудно вообразимом, но в общем, понятном и приятном сочетании украинского, польского и русского языков. Для начала, мне следовало перемыть посуду после обеда. Пока я мыл тарелки, чашки, Лиза, напевая «Нэсе Галя воду», занималась остальными делами на «камбузе». После того, как с посудой было покончено, мне вручили швабру и тряпку, и я помыл полы в обеденном зале. Затем мне было предложено протереть столы и постелить свежие скатерти. Всё это было для меня не в тягость, более того, я испытывал некое приятное возбуждение, сам не зная от чего.

Когда все основные дела были завершены, мы присели рядышком на низенькую лавочку в небольшой проходной подсобке, передохнуть.

Лиза опять защебетала. Она рассказывала о том, что ей нравится и что не нравится, о том, что любит всякие шутки и песни и что уже давно работает здесь, в военном госпитале, а живёт далековато и часто приходится оставаться на ночь, для того, чтобы успеть накрыть завтрак. Я слушал, не перебивая, и продолжал испытывать глубокое волнение, оттого что сидел рядом с Елизаветой, очень возможно, «мечтой» многих больных и выздоравливающих нашего отделения…

И вдруг, совершенно неожиданно, она запустила горячую, чуть шероховатую ладонь в открытый ворот моей госпитальной пижамы, и стала поглаживать мне грудь, слегка надавливая на сосок. Это было неестественно хорошо, да настолько, что моё волнение перешло в лёгкое головокружение.

— Ну, Малый! Ох, Малый! — приговаривала Елизавета. Потом обхватила мне шею рукой и стала целовать в лицо, в губы. Я совершенно растерялся, и превратился в нечто аморфное и послушное. Лиза же, вовсю развлекалась в своё удовольствие. Совершенно взбудораженный, я совершенно растерялся. Мне было не очень понятно, как вести себя в этой ситуации. Раньше со мной не случалось ничего подобного. На этаже стояла тишина, было время послеобеденного сна, и весь народ тихо дремал в своих палатах…

Елизавета, казалось, заводилась всё больше и больше. Она продолжала меня щупать и тискать в объятиях, целовать. Дёргала за уши, щёки и таскала за волосы, мне же было, немного больно, но очень и очень приятно. Потом Лиза торопливо расстегнула блузку, прижала мою голову к обнажённой груди и зашептала:

— Ну, Малый, ну, вкусы! Вкусы!

Я стал легонько покусывать ей соски, периодически облизывая грудь языком. Лиза тихонько постанывала, периодически, оттаскивая за волосы мою голову. И нам всё было мало, и мы никак не могли остановиться. В коридорах корпуса по-прежнему было тихо…

— Ох, Малый! — наконец моя новая, но уже очень близкая знакомая, откинулась на стенку, — устала… Як же ж гарно… Прыходь завтра. Допоможи мэни, як зараз. Я черговий скажу. Прыйдешь, Малый?

Она чуть с хитрецой заглянула мне в глаза.

— Приду. Конечно, приду, если мне скажет дежурная.

В течение всей недели, я ходил в «пищеблок», где помогал Лизе по хозяйству. После чего, мы запирались в кладовой, где с тихой страстью наслаждались друг другом. Впрочем, дальше диких необузданных ласк и горячих поцелуев, дело не шло. Я всё же стеснялся, ведь Лиза, как-никак была взрослой, опытной женщиной, у которой, кстати, имелся ребёнок (о чём я узнал позже), а я всего лишь молокососом-второкурсником. Парочка интимных встреч, что у меня случились со студенткой политехнического института не в счёт. Тогда всё происходило слишком быстро, в комнате, где за стенкой хохотали подружки, гремел магнитофон, и постоянно хлопала дверь в общий коридор.

Здесь было совсем другое дело. Тишина, вполне уютная обстановка в полутёмной кладовой госпитальной столовой, Лиза с аппетитными формами и искрящимся взглядом. Мне было хорошо с ней, и ей думаю, тоже. Но ни она, ни я к полной близости не стремились. Я боялся оказаться не вполне состоятельным в этом отношении, то бишь, показаться Лизе не очень хорошим любовником из-за отсутствия практики и опыта в этом деле, а Елизавета, возможно, опасалась ненужных проблем…

А однажды, когда я у себя в палате валялся на койке, перечитывая «Войну и мир», дверь открылась, и на пороге возникла Прелестная хозяйка «пищеблока». В руках Лиза держала полотенце и мыльницу. Она мельком взглянула на соседние койки, которые в этот момент пустовали, потом прочирикала:

— Малый, пишлы зи мной в душ, разом помыемся! Потрёшь мэни спинку!

И рассмеялась:

— Давай, швидче!

Меня так и подбросило на койке, бешено заколотилось сердце, и я уже было вскочил. Но… что-то меня остановило. Неужто, здравый смысл? Во-первых, средь бела дня. Если душевая занята, то вполне может образоваться очередь. И что скажут немытые больные очередники, если, вдруг, дверь душевой откроется, из которой вынырнет мокрая женщина — всеобщая любимица, а за ней «милый друг»? А во-вторых, вдруг поблизости окажется кто-нибудь из руководства отделения, или та же дежурная сестра? В общем, я не решился сразу последовать за Елизаветой, хотя почувствовал сильнейшее возбуждение.

Елизавета ещё мгновение смотрела на меня в ожидании, потом прижала указательный палец к губам: «Т-с-с…», и исчезла. Я ещё некоторое время лежал, раздираемый противоречивыми чувствами и смутными, низменными желаниями. В голове возникали непотребные картинки, на предмет совместного с Лизой принятия душа.

И всё же я сдался. Взял мыло, полотенце и направился к душевой комнате.

Из-за закрытой двери доносился плеск воды и пение. Елизавета исполняла свою любимую «Нэсе Галя воду» с вариациями в конце куплета, что-то вроде: «Ёй, Ганцю, Ёй!». Я осмотрелся, выглянул в коридор и тихонько постучал. Никакой реакции. Тогда я постучал немного громче и сказал: «Лиза, открой, это я». В ответ: «Поки що заньято! Почикайтэ!» И я ждал, но Лиза так и не впустила меня в душевую. Может быть, из-за шума воды не узнала голос? А может быть, всё это было просто шуткой.

Наконец, дверь открылась, и вышла Елизавета, с обмотанным вокруг головы полотенцем. Проходя мимо, ущипнула меня за щёку.

— Сьёгодни прийдешь? Я залышаюсь на ничь. Прыходь в пивдевёнтого. Як раз ныкого не будэ.

Потом легонько щёлкнула меня по носу, и грациозно виляя бёдрами, удалилась. Я зашёл в душевую, почувствовал приятные запахи шампуня и едва уловимый аромат женского тела. И в общем, остался доволен, вечер обещал быть волнующим и приятным.

После ужина, где-то часиков в семь народ расселся в «комнате отдыха» у телевизора. Показывали фильм 1975 года «Бегство мистера Мак-Кинли». Я решил, что как раз посмотрю фильм и успею на свидание. И, незаметно для себя, увлёкся фильмом, который меня просто поглотил. В эпизодах снимался, и исполнял свои песни сам Владимир Высоцкий. Донатос Банионис играл главную роль, и был неподражаем, а сама идея фильма мне показалась очень глубокой и волнующей. Честно говоря, я себя уже тогда считал натурой творческой, и полёт мысли в хорошем фильме или книге, меня просто завораживал. Возможно, я и ошибаюсь, но мне кажется, что это был первый и последний показ этого шедеврального образца советского кино по главному каналу советского телевидения в те годы. Впрочем, дело было во Львове, и это, может быть был какой-то местный канал… я не запомнил. Но в последующем, я его ни разу не видел, ни по телевидению, ни в кинотеатрах.

Фильм оказался длинным, и я, конечно же, опаздывал на встречу со своей возлюбленной, но уже твёрдо принял решение досмотреть его до конца. И не ошибся — финал меня сразил наповал… Это там, где мистер Мак-Кинли, оказавшись в Будущем, бежит по пустынной, выжженной пламенем атомной катастрофы земле, и кричит: «Господи! Прости меня за то, что я сделал!»

Наконец фильм окончился. Теперь нужно было дождаться, пока народ разойдётся по палатам. А потом ещё, пока дежурная сестра совершит свой обход с лекарствами, и, наконец, объявят «отбой». В результате, я не «в пивдевёнтого», ни «в пивдесёнтого» в «пищеблок» не попал. Из палаты удалось выскользнуть только около половины одиннадцатого.

Я легонько постучал в дверь подсобки, которая тут же распахнулась. Елизавета, схватила меня за куртку и втащила внутрь. Усадила на стул, сама забралась ко мне на колени, и мы занялись, уже привычными ласками. Правда на этот раз всё было немного по-другому, более раскованно, более открыто, что ли. И, вскоре, мы всё же, взлетели, благодаря стараниям Лизы, и она сумела сделать это без непосредственного контакта. Я немного «поплавал в облаках радужных», и мы на некоторое время успокоились. Потом всё повторилось ещё раз.

Нам было хорошо… и этот раз оказался последним.

Не могу точно сказать, что стало причиной окончания нашего госпитального романа. Может быть, кто-то всё-таки обратил внимание на то, что я (именно я, а не кто-то другой) слишком часто бываю в «пищеблоке», и Елизавета стала опасаться за свою репутацию. А может быть, заметив меня в компании курильщиков (тогда курилка находилась прямо в корпусе), Елизавета могла предположить, что я способен рассказать приятелям о своих похождениях. Но после той ночи, меня на помощь к Елизавете больше не направляли, и она, словно забыла о моём существовании. Во время завтрака, обеда и ужина, она слишком спокойно и как-то отстранённо подавала мне блюда, почти не разговаривала, и как мне показалось, была несколько напряжена.

А однажды, зайдя в столовую, в «неурочное время», я обнаружил, что моей возлюбленной помогает другой парень. Возможно, сержант-сверхсрочник, или даже, прапорщик, поскольку выглядел он старше, и гораздо мужественнее, чем я. Я попросил две чашки (нам с одним приятелем удалось раздобыть бутылку портвейна). Лиза, как ни в чём не бывало, протянула две фарфоровые чайные чашки со словами: «Потим принэсэш, залышы тут на столи». А я, как ни в чём не бывало, взял чашки, радостно (как дурак) улыбнулся, и пролепетал «Дякую, пани».

Конец ознакомительного фрагмента.