Аракчеевский подкидыш

Евгений Салиас де Турнемир, 1889

Россия XIX века. Гвардейский офицер Михаил Шумский, воспитанник всемогущего графа Аракчеева, неожиданно узнал тайну своего происхождения. Оказывается, он не побочный сын графа, как привык думать. И мать Шумского – вовсе не Настасья Минкина, любимица Аракчеева. Для Шумского было бы выгоднее притвориться, что ничего не случилось, ведь мнимый отец по-прежнему считает его своим сыном. Однако благородство, пусть и не врождённое, не позволяет Шумскому лгать, даже если придётся распрощаться с военной карьерой и прежней жизнью. Эта книга является продолжением романа «Аракчеевский сынок», ранее опубликованного в этой же серии.

Глава VII

Вернувшись к себе и успокоившись, Шумский послал за Авдотьей. Когда женщина пришла, он внимательно присмотрелся к ее лицу. Увидя то же прежнее спокойно-грустное выражение, какое было у нее за последнее время, Шумский выговорил:

— Настасья тебя, стало быть, не вызывала для расправы, ты ее сегодня не видела и не объяснялась?

— Нет, вчера она меня пытала, да я сказала, что ты сам все пояснишь, а теперь шумит у себя на половине.

— Рычит и грызется, как пес, — усмехнулся Шумский. — Да, теперь из-за моего разговора с ней многие розог отведают. Надо же треклятой бабе на ком-нибудь сорвать свою злобу. Ну а ты, матушка, собирайся. Поди оденься, мы с тобой отправимся по делу.

— Куда? — удивилась Авдотья.

— Оденься, на дворе свежо, и выходи, а я тебя обожду на крыльце.

Авдотья недоумевая вышла. Через несколько минут, встретившись на крыльце, и женщина, и молодой человек двинулись пешком через двор на улицу. После паузы Шумский выговорил:

— Веди меня на то место, где ты жила, когда я родился. Избы, говоришь, и следа нет?

— Нет. С той поры ведь тут все переменилось. Видишь, какие дома повыстроены. Тогда простые избы мужицкие стояли.

— Все равно место покажешь мне, где я, постылый, свет божий увидел.

— Как бы нас, Миша, из дому не заприметил кто.

Шумский усмехнулся.

— Пускай глядят, кому любопытно.

Пройдя немного по гладкой, чисто выметенной улице, где не было ни соринки, но где тем не менее от людей до окошек и ворот все глядело холодно и угрюмо, Авдотья остановилась и указала на один из дворов.

— Вот на этом месте, — заговорила она, оживляясь, — стояла та изба, куда меня ночью привезли и заперли, как повинную в злодействе каком. Тут ты и родился. Здесь вот дворишка был, закуты, колодезь…

— Стало, совсем и следа нет прежнего? — спросил Шумский, оглядывая большой дом с крыльцом посредине на каменном фундаменте, каковы были все дома Грузино.

— Вестимое дело, ничего, только место, а то и бревнушка никакого старого не осталось. А уж что, Миша, крестьянского поту и крови пролито в этом графском строительстве.

Постояв несколько мгновений молча и понурившись, Шумский снова двинулся в сопровождении Авдотьи и затем вымолвил:

— Туда ли мы идем-то? Где кладбище?

— Оно вон там, — показала рукой Авдотья. — Да ты что?

— Пойдем на кладбище.

— Зачем?

— Понятное дело, зачем. Ты сказываешь, что могила отца целехонька, что ты ее соблюдала.

Авдотья всплеснула руками и выговорила испуганно:

— Что ты, Господь с тобой, что ты затеял? Нешто можно. Помилуй бог, узнают! Что тогда будет? Как-нибудь после, а теперь как можно.

— Полно, матушка, — холодно и мерно выговорил Шумский. — Сколько раз мне тебе повторять, что некого мне бояться, что я всякой бодливой коровы больше побоюсь, чем этого изувера грузинского. Да и не посмеет он меня тронуть. Он на бабу и на раба отважен.

— А мне-то что будет? — всплакнула Авдотья.

— И тебе ничего не будет. Глупая ты, ну, чудная, что ли, — быстро поправился Шумский. — Разве я позволю ему или Настасье тебя тронуть хотя пальцем?

Я им обоим головы оторву, коли они за тебя примутся. Сто раз я тебе это сказывал, и все зря! Как об стену горох! Ты, знай, свое повторяешь. Как я положил, так и буду поступать, а было решено мною с этим дуболомом и с этой пьяной канальей объясниться и на могиле отцовой побывать, а затем вместе с тобой же обратно в Питер. Ну, пойдем.

Авдотья покорно, вздыхая, двинулась и повела сына в противоположную сторону. Через минут десять молчаливого пути они приблизились к кладбищенской церкви. Войдя в ограду, они пошли тропинкой мимо десятков могил с простыми деревянными крестами, раскрашенными разными красками. Здесь в месте упокоения вечного рабов Божиих и аракчеевских была тоже система, распорядок, аккуратность. Всякий крест был видимым знаком общественного положения похороненного, смотря по его колеру. У более зажиточных покойников на могилах стояли гладкие кресты: темно-красные и голубые, у других погрубее: желтоватые и сероватые и, наконец, у бедняков плохие кресты были выкрашены черной краской или просто смесью сажи с маслом.

В дальнем краю кладбища Авдотья остановилась перед одной уже сильно сравнявшейся с землей могилой. Над ней был простой, ветхий крест прежде черный, теперь порыжелый от времени и слегка покосившийся набок.

— Вот, — выговорила Авдотья.

Шумский остановился и стоял истуканом, глядя на порыжелую траву бугорка.

— Это, матушка, не значит могилу соблюдать, — произнес он наконец. — Я думал, могила в порядке совсем, а это что же такое? Грошовый крест, гнилой, торчит набок. Как же это ты так?

— Опасалась я, Миша. Стала бы я подновлять, мало ли бы что вышло. Я и на могилу-то ходила от всех тайком. Деньги у меня были, желание, вестимо, еще того больше, да страх брал. Доложат Настасье Федоровне, что я могилку подновляю, она бы в сомнение пришла.

— В какое сомнение? Ей-то что же?

— А кто же ее знает. С ней противничать погибельно. Заставляла же она меня часто иным гостям своим сказывать, что я, кормилица твоя, отродясь замужем не была, и срамила меня. А я тут стала бы мужнину могилу подновлять.

Шумский двинулся от могилы, ни слова не говоря, и, уже приближаясь к церкви, увидел двух мужиков, которые копали свежую яму. Он позвал их. Мужики при виде барина в мундире и, догадываясь, кто это может быть, поснимав шапки, бросились к нему.

— Добегите к батюшке и попросите его сюда в облачении панихиду служить.

— Что ты, Миша! — вдруг воскликнула Авдотья, хватая молодого человека за руку.

От перепуга женщина сразу изменилась даже в лице.

— Скажите, Михаил Андреевич приказал звать, — добавил Шумский мужикам, не поглядев на мать.

— Миша, ради Создателя, брось. Зачем же дразниться? Ну, действуй, как знаешь, объясняйся с ним, говори свое, а зачем же тебе задирать его, дразниться?

Шумский усмехнулся.

— Да, вот именно как ты сказываешь. «Дразниться!» Вот это-то я и буду делать. Объясниться-то мы можем с ним, с идолом, только один раз. А мне этого мало, на сердце не полегчает. А вот именно «дразниться» я могу сколько хочу, хоть всякий день и круглый год. Вот в этом-то все мое утешение. Нынче мы с ним поговорим, я его некоторыми словами, как тумаками по голове, отзвоню и он у меня ошалеет. Может быть, потом он и ее поколотит. Да через неделю, боюсь я, он простит все, помирится с ней, и заживут они опять счастливо. А вот «дразниться» я могу и неделю, и месяц, и год, и всю мою жизнь. И этим-то я их и проберу. Перед целым светом на смех подыму, поясняя, как они детей воруют…

Авдотья стояла потупившись и только смутно понимала, что хочет сказать сын.

— Что же, Господу Богу молиться на могиле в насмешку, — произнесла она наконец. — Ну, хотел бы ты по родителе панихиду отслужить, ну отслужил бы не на месте. И в Питере можно, без смеха. А этак нехорошо. Кто же когда на свете панихиду на смех служит?

Шумский положил руку на плечо матери и выговорил мягче:

— Ты не так поняла, матушка, я хочу служить панихиду по долгу сыновнему, а не в насмешку. А узнает Аракчеев, я рад буду… Пусть бесится!

В эту минуту на кладбище показались несколько человек, приближавшихся быстро и как бы смущенно.

Впереди шел священник в облачении, за ним дьячок с кадилом и причетник. Старик-священник еще издали, за несколько шагов, уже начал кланяться. Шумский двинулся к нему навстречу, подошел под благословение и затем вымолвил:

— Позвольте попросить вас, батюшка, отслужить панихиду.

— Где прикажете? — отозвался священник. — И по ком?

— За мной пожалуйте. По рабе Божьем Иоанне.

Шумский пошел вперед, за ним Авдотья, а за нею остальные. Приблизясь к той же убогой могилке, Шумский показал на нее рукой. Все три служителя кладбищенской церкви недоумевая принялись за свое дело и запели громко и сиповато. Шумский стоял недвижно и не крестясь. Не только рукой, но даже бровью не двинул он. Правая рука его была заложена за борт сюртука, в левой он держал снятый картуз. Глаза были опущены в землю.

Авдотья опустилась на колени и, как ни старалась, не могла перебороть себя и плакала навзрыд. Поступок ее Миши, о котором она ничего не знала заранее и, конечно, и помышлять не смела, сильно подействовал на нее. Ей, разумеется, никогда и не мерещилось, что придет день, когда она вместе со своим сыном будет над этой могилой служить панихиду. Священник кончил и, повернувшись к Шумскому, поклонился ему в пояс.

— Давно ли изволили к нам пожаловать? — счел он долгом начать беседу с молодым барином.

— Вчера ввечеру, — отозвался Шумский.

— Должно быть, могилка-то сродственника вашей нянюшки? — по природной болтливости спросил священник.

Шумский хотел что-то ответить, но слова будто замерли у него на губах.

— А нехорошо, Авдотья Лукьяновна, — заболтал опять поп. — Я в первый раз на этой могиле служу. Как же это вы ни разу не подумали? Я и не знал. Вишь, и крест покосился. Знали бы мы, смотрели бы за могилой. Кто же тут, стало быть, похоронен у вас, Авдотья Лукьяновна?

Женщина быстро взглянула на Шумского, потом перевела глаза на священника, промычала что-то бессвязно и смолкла.

— Здесь похоронен, — твердо, но как-то грубовато и хрипливо проговорил Шумский, — похоронен муж Авдотьи Лукьяновны и, стало быть, мой отец.

Священник, дьячок и причетник, все трое зараз, как по команде, вытаращили глаза. Двое разинули рты, а третий, напротив, сжал губы, но зато еще сильнее пучил свои маленькие глазки. За несколько секунд молчания в уме священника, вероятно, мелькнуло, скользнуло что-то: воспоминание или соображение! Или слышанные им тайно, под страхом ответственности, пересуды и россказни грузинские. Священник вдруг слегка изменился в лице, и оно изобразило лишь один неподдельный, отчаянный испуг.

— Я уж на вас, Михаил Андреевич… Я на вас полагаюсь… Господа Бога ради!.. У меня шестеро деток…

И священник не мог договорить, так как голос его дрожал и рвался.

— Что вы? — холодно спросил Шумский.

— Я на вас, Михаил Андреевич, полагаюсь. Если что… — Защитите. Я не виноват. Я не знал. Вы приказали… Я и пошел служить. Я же ничего не знал. Так я графу и доложу, а вы не дайте в обиду! Не губите деток, семью…

И священник все нагибался ниже и ниже. Казалось, еще мгновение — и он бросится в ноги.

— Чего же вы сдуру перепугались? — произнес Шумский еще холоднее и еще глуше.

Ему вдруг почудилось что-то оскорбительное в этом страхе попа, ставившее его самого в глупое положение.

— Сами изволите ведать, я ни при чем. Вы прислали явиться панихиду служить. Я же ничего не знал и — вот Господь Бог — и не знаю.

Шумский вдруг усмехнулся своей злой и ядовитой улыбкой и вымолвил:

— Нет, батюшка, кабы вы ничего не знали, так вы бы теперь и не перепугались, вы все знаете и все знали! Вы, стало быть, знали еще тогда, когда я сам, родной сын этого похороненного здесь, ничего не знал. И не вы одни, все знали. Один я не знал.

— Помилосердуйте! — всхлипнул священник, поняв слова по-своему. — Вы приказали, я не смел ослушаться.

— Успокойтесь, — небрежно, но желчно вырвалось у Шумского. — Вы свое дело делали: позвали вас для панихиды, вы и служили.

Шумский тронул за руку Авдотью и умышленно выговорил:

— Пойдем, матушка.

Когда они были за церковной оградой, Авдотья все еще с красным заплаканным лицом закачала головой и произнесла с отчаянием:

— Что ты творишь, Миша? Что ты творишь? Себя ты порешил загубить, но за что же ты других, безвинных, губишь? Ведь суток не пройдет, граф может и батюшку и всех кладбищенских во прах обратить. А это человек сердечный, добрый, все его уважают, и семейный. Ты эдак и младенцев безвинных перегубишь. Ты дразнишься, а все Грузино, гляди, ныне же кровью обольется… Они твою вину на рабах сорвут.

Шумский вздохнул и ничего не ответил.