Колыбельные пьесы для чтения

Евгений Попов, 2018

«Колыбельные пьесы для чтения» Евгения Попова имеют все признаки литературно-театрального действа, не столько убаюкивающего, сколько располагающего к размышлениям, а умение писателя раздвигать рамки обыденности создаёт праздничную атмосферу живого разговора с читателем и зрителем. Текст публикуется в авторской редакции.

Трамвайные разговоры

Действующие лица:

Разговорчивый

Мрачный

Василий

Николай

Пассажир

Старушка

Кондуктор

Разговорчивый: — Давно трамвай ждёте?

Мрачный: — Порядком.

Разговорчивый: — Наверно, обедает.

Мрачный: — Лошадь кормит… Эх, на велосипед бы пересесть. Но самое верное — на автомобиль.

Разговорчивый: — Да, неплохо. Упакованы сто лошадок в моторчик. Гони себе и гони.

Мрачный: — Пока не упрёшься, как шампанское в пробку.

Разговорчивый: — Это да. Опасность подстерегает на каждом километре. А без автомобиля я ведь друзей теряю. У них у всех автомобили, а я нет-нет да подвезти попрошу. Прошу подвезти и чувствую, как у друга холодок стальной в голосе прорезается, а глаза становятся белые такие.

Я сначала даже себе не поверил и стал опыты проводить. То одного друга попрошу подвезти, то другого.

Ладно, когда на близкое расстояние прошу. В этом случае друзья даже гордятся таким своим подвигом. Снисходят, получая удовольствие. А вот когда куда подальше попрошу, тогда беда наступает, даже если по пути нам. Оказываюсь в этом далёко почти мгновенно.

Стал я анализировать поступки друзей и своё поведение. И всё понял.

Ведь им приходится терпеть меня всю долгую дорогу. Терпеть мои запахи, разговоры. А разговоры у меня всё время какие-то вредные получаются. То недовольство высказываю социальным положением, то составляю свои проекты переустройства общества, то правду вдруг начинаю говорить.

Они, эти планы, часто ведь какими-нибудь фруктовыми оказываются. Всегда слаще получаются, чем жизненный оригинал. Я это чувствую. И вдруг начинаю говорить уже голую правду. А на голое тело всегда реакция, знаете, сильная такая получается. Непроизвольная.

Мрачный: — (Вздыхает) Это да. Тело есть тело…

Мрачный: — Хорошо, что павильоны с лавками поставили на остановках. Посидеть можно. (Садится)

Разговорчивый нервно ходит.

Мрачный: — Да не мельтеши ты… Сядь.

Разговорчивый: — Не могу сидеть. Волнуюсь!

Мрачный: — Зря. О! Конец дебатам — подана развозка! Нас лошадь ждёт, товарищ Правда!

Звук трамвая.

Входят в трамвай.

В кресле сидит Василий, входит Николай, потом Пассажир 2 и Пассажир 3

Николай: — О! Василий! Какими судьбами?

Кондуктор: — Следующая остановка Мальцевский рынок!

Василий: — Здорово, Колька! Вообще-то я этим маршрутом езжу почти сорок лет. В техникум, потом на работу. Помнишь, тогда здесь ходил «семнадцатый»? А вот здесь, у больницы Раухфуса, росли громадные тополя. И дальше, там, где сейчас «Октябрьский», была Греческая церковь.

Николай: — Конечно, помню. Я у Московского вокзала садился на «четверку», когда учился на Васильевском. И помню, как ломали эту церковь. Пацаном был, радовался, интересно было, что здесь новое построят.

Её несколько недель шаром разбивали. Но мне как-то жалко было. Церковь небольшая была, зато площадь казалась большой. Теперь «Октябрьский» огромный, а площади нет. (Показывает фигу)

Василий: — Да, крепкая была церковь. Бьют-бьют шаром, а только осколки летят да пыль красная поднимается.

Это при Никите, кажется, было?

Разговорчивый: — По-моему уже при Брежневе. Никиту только сковырнули.

Николай: — А Лёня бойкий тогда был, шустрый, говорливый.

Василий: — Что ты! Это он уже на восьмом десятке сдал, после осложнения гриппозного. И космонавтов, как и Никита, любил встречать.

Музыка. Звук трамвая.

КОНДУКТОР: — Остановка БКЗ Октябрьский!

Входит старушка с большой сумкой

Пассжир 1: — А я вот в этот гастроном с бабушкой ходил, она кусковой сахар любила. Покупала только здесь почему-то. Большие такие куски, красивые, таяли медленно… Глянь-ка, вон тоже бабуся вошла. Садись, бабушка, отдохни.

Старушка: — Спасибо, милый! — Бабушка усаживается, пристраивает сумку. — Мне ехать-то недалеко. — Вздыхает. — А редко теперь бабкам места-то уступают, у-у редко. То на ушах наушники, то в окошко глядят, то хихикают меж собой. Да, уж Бог с ними, может, кто и вправду усталый, жизнь-то нынче тяжелая. Пусть уж лучше сидят, отдыхают.

Пассжир: — У меня, бабуся, свой, такой же — без царя в голове. Учебу бросил, хорошо хоть работать пошел кладовщиком на складе каком-то паршивом. Дома вот врубит музыку в двенадцать ночи, скажешь: соседей хоть бы пожалел, если нас не жалеешь. Теперь, вон, и оштрафовать могут, если пожалуются. Раз уже приходили. А он: «Я люблю громкую музыку». Короче, как об стенку горох…

Старушка: — А у меня внучок толковый. Учится хорошо, чего попросишь — сделает. Старухе много ли надо-то? И я ему стараюсь угодить. Может, хоть память о себе хорошую оставлю, вспомнит бабку.

Василий: — Я вот свою вторую бабку ни разу не видел. Думал, что ее и не было никогда. Потом уже узнал, что жила на Орловщине. До нас так и не доехала, и мы почему-то у нее не бывали.

Старушка: — Ничего, милый. Ты поставь в церкви свечечки за упокой. Тебе будет легче, и она порадуется.

Мужчины глядят друг на друга, улыбаются.

Василий: — Может, и правда поставлю. Спасибо за совет, бабуля.

Старушка: — Поставь-поставь. Глядишь, Господь и смилостивится.

Разговор прерывался. Трамвай стал притормаживать.

КОНДУКТОР: — Московский вокзал!

Николай: — Я смотрю, ты подарок кому-то купил?

Пассажир 3: — Да. Долго выбирал! Вот, ноутбук дочке

Пассажир: — А я никак не могу придумать, что своему купить…Чего у него только нет… А всё равно надо обалдуя порадовать.

Я вот смотрю на трамваи, автобусы размалеванные: выбирай, что хочешь — рекламы, рекламы, рекламы. Сначала нравилось, а теперь глаза отдохнуть хотят. Везде пестрит, особенно в центре! А так, вроде, как у людей, говорят, стало. Цивилизованная жизнь…

Мрачный: — Да ну их, знаешь куда! Я уж о рекламе не говорю. Начнешь расстраиваться, покой потеряешь. А тут еще на работе нелады, зарплату задерживают, дома какие-нибудь фокусы…(снимает очки) И ничего не можешь поделать. Н-да…

Николай: — Ого! Это что же, твоя тебя что ли?

Старушка: — Господи! (Крестится)

Прохожий 2: — Наполовину…

Пассажир1: — На какую ещё половину?

Мрачный. — Еду я в электричке. Вдруг объявление: “Впереди жёлтый светофор”. Ну, жёлтый и жёлтый… Для чего нам-то об этом знать? Вдруг объявляют: “Проверка тормозов!” И бабах! — резко тормозят. Визг, скрипение, паника, на голову падает рюкзак, в лицо упирается сидение. Короче, фонарь под глазом, шишка на лбу. У кого-то, может, еще похуже, но мне от этого легче только отчасти. Сам-то получил в глазность и был свободно проинформирован рюкзаком.

Прихожу домой, включаю телевизор. “Проверка кошельков, — говорят, — вытряхивайте ваши денежки!” Как исправный налогоплательщик, достаю кошелек, вытряхиваю денежки в помойное ведро. Ведро выношу в мусоропровод. А те, которые в банке, выбрасываю в окошко. Живу дальше.

Приходит домой жена, видит фонарь под глазом. “Ну и ну, — говорит, — вот тебе в утешение проверка на реакцию!” И кидает в меня гранат. Гранат попадает в глаз.

— Ай, милый, прости, я хотела только утешить. Но зато у нас теперь два фонаря на двоих! И ещё смеётся.

— Здорово у тебя получилось, — отвечаю.

— А знаешь, милый, нам на работе сказали, что завтра приезжают инопланетяне и чтобы мы были готовы.

— Здорово, — отвечаю, — повезло вам. Не удивлюсь, если сейчас они войдут сюда и предложат тебе покататься на тарелке.

— А ты откуда знаешь? С тобой даже неинтересно. Действительно, вон они в окошке висят. Они только просили захватить с собой хоть один цветок, чтобы в тарелку поставить.

Чушь, конечно, но она мне вообще-то обычно не врёт.

— Так я пойду, милый?

— Иди, только не бери столетник, возьми финик. Так представительнее будет.

Проверив мою реакцию, пошла, покачивая фиником. А он тяжеленный, зараза. Наверняка тарелку завалит.

Проверка будет на грузоподъемность этой посудины…

Старушка: — Инопланетяне, это что же на самом деле есть?

Мрачный: — Есть бабуля…Не веришь?

Старушка: — Я, Соколик, верю в то, что сама проверила…В Бога верю!

Пассажир: — А как ты, бабушка, Бога-то проверила?

Звук трамвая

КОНДУКТОР: — Остановка Кузнечный переулок. Вот, блин! Опять пробка!

Старушка. — (Огладывает всех) Когда я покалечилась в колхозе — упала с копны на камни — брат прислал мне телеграмму: мол, приезжай, живи у нас, сестра Анна тебя привезет, я уже ей написал.

Приехала Анна с мужем, забрали меня, привезли к брату. Врачам показали. А врачи говорят: «Ты сначала вылечи главную свою болезнь, тогда мы будем тебе ноги лечить». А нашли они у меня рак желудка. Направили в областную больницу. Там говорят: «Сдавай анализы. Будем резать». А мне неохота, чтобы меня резали.

Сдала анализы, назначили день операции. Брат говорит: «Что делать, — ложись».

Взяла я сумку, поехала. А не хочется, чтобы резали. Ну, думаю, зарежут! Пришла. «Готовься, бабуля», — говорят. Принесли ножи, вилки, салфетки. «Готовься, скоро сюда залезешь». И показывают на стол. Страшно мне стало. Я им и говорю: «Ой, живот болит! Схватилась за живот. — Ой, в уборную хочу! Где она тут у вас?»

— Иди, вон, возле лестницы.

Схватила я сумку.

— Куда ты сумку-то? — спрашивают.

— А-а, вы думаете, я вам свою сумку с деньгами оставлю? — догадалась чего сказать-то!

Побежала на лестницу, потом вниз, скорей, скорей! А они все тоже выбежали на лестницу, стоят, человек семь, и сверху кричат:

— Вернись! Вернись! Потом будешь проситься, не возьмем!

А я им машу рукой-то:

— Потом я, потом…

— Потом не возьмем. Вернись!..

— Я потом, потом…

Выскочила я. Ну, думаю, надо молебен в Лавре заказать. Села на троллейбус, а он до Лавры-то не едет. Доехали до Невского. Хочу пересесть на «семерку». А народу-то много, тьма народу. Я в переднюю дверь, а меня какой-то парень не пускает:

— Куда ты, бабушка, — вон сколько народу!

А парень такой симпатичный и пиджачок на нем коротенький, не пускает и все.

— Пусти! Мне в Лавру надо! Мне сорокоуст заказать!

— Да закрыта Лавра-то!

— А ты кто такой?

— Да я староста там!

— Врешь!

— Да не вру, вот ключи у меня в сумке!

А сумка у него маленькая такая, на животе. Показывает ключи.

— Чего ты так рано закрыл-то? Еще второй час всего!

— Да в монастырь мне надо. Матери молебен заказать. Давай и тебя запишу.

— Я тебе деньги-то вперед не дам. А ну как обманешь!

— Ладно, деньги потом отдашь.

— Отдам-отдам. Как звать-то тебя?

— Записывай: Николаев Петр Николаевич. Спросишь, там знают.

— Найду, милый, дай тебе Бог здоровья.

— И тебе, бабуся, дай Бог.

Приезжаю в Лавру на второй день. Спрашиваю, не знают такого.

— Да вы посмотрите в своей книге, может, там он есть, не может не быть. Он сам мне сказал: Николаев Петр Николаевич.

— Нету, бабушка, у нас такого.

— Ну, что вы не хотите посмотреть. Должен он быть!

— А-а, так тебе, наверно, в академию надо пойти. Он там, наверно, работает.

— Где же эта Академия? Как туда пройти?

— Выйдешь, — отвечают, — пройдешь налево через дворы и потом направо повернешь. Там и Академия.

Прихожу в Академию. Спрашиваю. И там такого не знают!

— Да не может быть! — говорю.

Они же опять:

— Нету! Нет у нас такого!

А рядом мужчина стоял, слушал меня. Я ему рассказала все, как было. Он священником оказался, только без облачения, в простой одежде. Пошел куда-то, приносит икону. Спрашивает:

— Он?!

Смотрю:

— Он! Он, батюшка!

А это, оказалось. Целитель Пантелеймон был!

— Ну, теперь, — говорит батюшка, — ты должна пойти в Лавру и заказать сорокоуст.

Хотел он сказать, что на год должна заказать, да видит, что денег-то у меня столько нет. Заказать на четыре месяца велел.

Вот и отдала я долг Целителю Пантелеймону. А операцию так и не пришлось делать. Уж тридцать шесть лет с тех пор прошло, десятый десяток живу. Слава тебе, Господи! Слава тебе!

Вот так я проверила! Ох, батюшки! Чуть не проехала, дура старая!

Бабуля засуетилась, схватила свою сумку и засеменила к выходу.

Николай: — Смешная… Посмотрел в окно. Ну, бывай. Телефон мой у тебя есть, адрес тоже. Звони, заходи. Да и Новый год, Рождество не за горами. Думай! Может, вспомним годы молодые…

Василий: — Что ж, может, и вспомним. Правда, надо подумать. Валентине привет и скажи, что за мной должок — бутылка шампанского. Карпов ведь тогда проиграл Каспарову… А жаль…

Николай: — Еще как жаль! Каспарову, наверно, ферзём в голову кто-то заехал и он на этом ферзе в политику сполз. Будь здоров!

Двери смыкаются. Трамвай идет дальше.

Разговорчивый подсаживается к Мрачному и продолжает свой рассказ.

Разговорчивый: — Так вот. Из-за неё, этой голой правды, даже автомобиль начинает трястись, или дорога становится горбатой и ребристой.

Привыкли ведь люди ездить на ровных шарикоподшипниках. А тряски и вибрации механизмам и людям противопоказаны.

А тут я усаживаюсь в автомобиль и начинаю работать вибростендом, вызывать непропорциональную душевному спокойствию тряску.

Начну, к примеру, про американцев, так некоторые начинают даже коростой нервной покрываться — так им обидно про американцев такое слышать. Про китайцев заведу — желтизна на лицах возникает аномальная.

Разговорчивый: — (То встаёт, то садится)) Один друг мой, после такой поездки, в баню перестал приглашать. Вернее, перестал обещать пригласить. Пока строил — приглашал. Построил — перестал приглашать.

Вызвал я себя на суд общественности и, как положено было раньше советскому человеку, пропесочил себя по всем статьям давно несуществующей Конституции. Вынес резолюцию о Беловежских во мне соглашениях. Так, мол, и так. Немедленно пересмотреть. Исправить. Войти в границы. Быть достойным.

Так вот. Стал я прислушиваться к происходящим во мне процессам, исходящим из пунктов резолюции.

Патриот во мне стал говорить о том, что документа по Беловежским соглашениям не сохранилось. Говорят, что в библиотеке американского Конгресса, возможно, можно найти, если запросить.

Внутренний либерал стал доказывать необратимость новой моей конституции. Она зависит от возраста, но не зависит от пола, которых теперь обнаружено — представьте! — уже целых пять! А скоро найдётся ещё парочка.

От такого внутреннего раздрая я чуть совсем не опупел и написал письмо батьке Лукашенке.

Кондуктор: — Обводный канал!

Разговорчивый: — Вот, мол, Батька, стоит у меня на даче минский холодильник 1962 года рождения и работает хорошо. Правда, сильно морозит, потому что термопара в нём слиплась со временем, как наши народы слиплись в своём культурном единстве. Поэтому считаю, что наша дружба не помешает мне преодолеть внутренние противоречия и раздвоенность мою. Мол, все мы живём на острове Евразия. Наш общий рынок победит и происки Збигнева Бжезинского (его корни, между прочим, тоже на нашем острове остались) и иных недружественных академиков и сольются в один хороший гимн человеческой цивилизации.

Конец ознакомительного фрагмента.