Венеция. Пандемиозо

Евгений Петропавловский

Роман в жанре травелога – исторического, литературного, дневникового – описывает путешествие автора в опустевшую Венецию в марте 2020 года, в разгар всемирного коронавирусного помешательства. Маршрут в тексте идёт не только в реальном пространстве, но и на уровне авторского сознания, представляя собой метафизический путь за пределы обозначенного хронотопа.Это и путевые заметки, и рассказ об известных личностях в истории республики, это Венеция минувшая и настоящая в неслиянном двуединстве.

6 марта, 2020.

Каннареджо

«Дорогая Мальвида, будьте уверены, что Венеция — прекраснейшая из нелепостей, созданных человечеством, — она величественна в силу своей нелепости и служит лучшим объяснением, почему моллюски образуют чудесные раковины с жемчугом и перламутровыми створками; когда землёю служит только вода, а точкою опоры — утёсы, нужно строить, строить, украшать, вновь украшать. Город, принимающий летом и зимой ножные ванны, должен быть отменно причёсан. Ни за что на свете я не желал бы жить здесь. Но приезжать иногда на недельку — было бы большим удовольствием…»

Это писал из Венеции Александр Герцен немецкой писательнице Мальвиде фон Мейзенбург.

Нечто в подобном наклоне думал и я об этом городе, когда бродил по еврейскому гетто в Каннареджо. Впрочем, не столько гетто навеяло на меня подобные мысли, сколько воспоминания об увиденном вчера великолепии. Которое всё продолжало и продолжало перевариваться в моём сознании — продолжало и продолжало, и по сей день толком не переварилось… Однако слишком тесно взгляду в жилых кварталах и чересчур много воды. Наверное, мало кому придёт в голову обосноваться здесь надолго, по-хозяйски. Да, жить здесь прекрасно, если это временно, а потом неизбежно захочется домой.

Allora, в Венеции имеется еврейское гетто. Первое в человеческой истории, если не врут путеводители (хотя с чего бы им врать); так что именно здесь должны были обитать Шейлок и Тубал, и шут Ланчелот, и Старый Гоббо, иного места для иудеев во времена шекспировского «Венецианского купца» на берегах Серениссимы не предполагалось.

Слово «гетто» означало на староитальянском «литейная» или «плавильня»: в том месте, где венецианские власти выделили евреям землю, ранее находился литейный заводишко — и словцо, что называется, прилипло, как нередко к человеку прилипает прозвище, ни в малой мере его не характеризующее. Прежде иудеи расселялись в Венеции где попало, хотя в большинстве своём жили на острове Джудекка. Но в 1516 году по требованию папы их согнали в район Каннареджо, на окружённый каналами участок земли. С остальными частями города этот островок соединяли три моста с воротами, непременно закрывавшимися на ночь (всем обитателям гетто, за исключением лекарей, возбранялось выходить в город по ночам, а также во время христианских праздников); ворота и окружающие каналы охраняли стражники-католики. В дневное же время евреям было позволено покидать стены гетто, имея на себе специальные знаки отличия: каждому мужчине полагалось носить жёлтый или алый круг, нашитый на левое плечо (позднее — жёлтую или алую шляпу), а женщине — соответствующего цвета шарф. Помимо медицины, жители гетто имели право заниматься ростовщичеством и торговать подержанными вещами, но им запрещалось совершать коммерческие сделки, а также зарабатывать себе на жизнь земледелием и ремёслами. Под строжайшим запретом были и любовные отношения между иудеями и христианами: еврею за связь с женщиной-христианкой грозила кастрация.

В дни карнавалов традиционным развлечением венецианского плебса были так называемые «еврейские бега»: среди иудеев отбирали самых тучных и заставляли их бежать наперегонки в полуобнажённом виде. При этом — под хохот толпы — бегунов подбадривали, бросая в них гнилыми помидорами, а подчас и тухлыми яйцами.

Гетто представляло собой параллельную вселенную, которая могла бы послужить образцом исторического релятивизма. Даже карнавалы здесь устраивали отдельные, не совпадавшие с венецианскими — в дни праздника Пурим: с масками, карнавальными костюмами и прочими атрибутами весёлого разгула. По большому счёту здешние обитатели чувствовали себя гораздо защищённее, чем в других странах средневековой Европы, где нередко устраивали гонения на иудеев, сопровождавшиеся грабежами и погромами. Да и кровожадная инквизиция не дремала. Венецианские же власти не допускали проявлений религиозного фанатизма и произвола толпы, не покушались на свободу вероисповедания местного населения. Словом, жизнь в гетто по тем временам считалась вполне вольготной; в его границах евреи были предоставлены сами себе — все важные вопросы решались органами самоуправления, и городские власти предпочитали ни во что не вмешиваться.

Здесь имелись музыкальные и танцевальные школы, театр и консерватория, местные любомудры занимались книгопечатанием и переводами древних манускриптов, а искусных еврейских музыкантов приглашали в дома многих знатных особ на Риальто. Венецианское гетто являлось одним из крупнейших центров иудейской культуры и довольно спокойным островком среди бурных волн средневековой истории. Неудивительно, что сюда на протяжении веков переселялись сефарды и ашкенази, и левантийские евреи; здесь жили по законам Торы и строили синагоги, рождались и уходили в мир иной, женились и размножались. С годами численность иудейского населения росла, а территория гетто была ограничена высокой каменной стеной и каналами, это привело к постройке здесь высоких зданий — своеобразных средневековых небоскрёбов, насчитывавших до восьми этажей.

Более всего мне представлялось любопытным взглянуть именно на эти венецианские небоскрёбы. И я таки добрался до них — однако не сразу…

Выдвинувшись от вокзала Санта-Лючия по улице Rio Terra Lista di Spagna, мы через некоторое время свернули с неё и стали бестолково блуждать по запутанным улочкам Каннареджо…

***

Да, так оно и случается по закону подлости, когда кажется, что цель уже близка. Мы бестолково кружили по сумрачно-маловразумительным улочкам и переулкам, и скоро поняли, что сбились с намеченного маршрута. И не захочешь, а вспомнишь поговорку: надо было запасти терпения не один воз, а целый обоз… Навигатор вёл нас то туда, то сюда, то ещё чёрт знает куда, а гетто оставалось недостижимым.

Вдобавок Анхен и Элен — как это порой случается с женщинами — ни с того ни с сего принялись выговаривать нам за вчерашнее.

— Ещё один такой перфоманс, и я от вас уйду, — говорила Анхен. — Буду гулять по Венеции сама.

— Нашли место, где выпендриваться, — вторила Элен подруге. — А ещё деятелями культуры себя считаете. Вот забрали бы вас в полицию! Я даже представить не могу, какой штраф с нас могли потребовать за ваше представление!

— Да не оштрафовали бы нас, — пытался я их успокоить. — Мы ведь, по сути, никаких законов не нарушили.

— А если бы даже и штрафанули — ничего страшного! — радовался свежим воспоминаниям Сержио. — За такое не жалко. Я бы заплатил с дорогой душой, у меня денег-то много! Зато это был звёздный час Валериана!

Впрочем, читатель не в курсе, я ведь об этом пока не рассказывал.

Пожалуй, пора.

…Вчера, когда мы плутали по центру города, и в наших фляжках закончилось дезинфицирующее средство (а купить граппу в местном продмаге мы ещё не успели), Элен и Анхен в районе площади Сан-Маурицио увидели очередную достопримечательность: сильно наклонившуюся над каналом «падающую» колокольню церкви Санто-Стефано. И убежали фотографироваться возле неё. Надо сказать, очень кстати убежали, поскольку я решил извлечь из рюкзака неприкосновенный запас — двухсотграммовую пластиковую бутылочку из-под газировки, в которую был налит самогон Василия Вялого. Так-то на прогулках мы его не употребляли из-за чрезмерной крепости. Но теперь я решил, что пора.

А пока я доставал самогон, Сержио прочёл над массивными дверями здания, под которым мы стояли, вывеску: «Museo della Musica Venezia» — и, бросив нам: «Да ну вас, надоело пить!» — зашёл в помещение. Мы с Валерианом поддались стадному инстинкту и последовали за ним.

Позже, прогулявшись по интернету, я выяснил, что здание, в котором размещён музей музыки, — это церковь Сан-Маурицио (Святого Маврикия, если по-нашему). В ней проходит постоянная выставка музыкальных инструментов, причём экспонаты периодически меняются. Но в пору нашего посещения сего заведения мне это было невдомёк, да и по фигу, если честно. Попав туда наобум, я, что называется, плыл по течению, не стараясь ничему соответствовать.

В просторном музейном зале не было ни души. А на стендах и на специальных подставках, повсюду — мать честная! — струнные инструменты с многовековой родословной. Некоторые под стеклянными колпаками. Мы медленно пошли по кругу, читая надписи с фамилиями мастеров на табличках: Амати, Страдивари, Гварнери… Нечто напоминавшее гусли (правда, они имели своё, венецианское название: Salterio)… Инструмент наподобие небольшой арфы… Несколько подобий гитар с причудливыми корпусами и тремя дополнительными струнами… И — скрипки, альты, виолы да гамба, мандолины итальянских мастеров, начиная с пятнадцатого века. С ума сойти.

Невесть сколько мы могли глазеть, разинув рты, на все эти музыкальные сокровища, но тут из подсобных музейных недр появился человек. Одетый в тёмный ремесленный лапсердак, невысокий сутулый дядька с лицом печального пацука бодро прошаркал мимо нас — и, деловито подхватив со стенда один из гитароподобных инструментов, вознамерился отправиться восвояси. Однако Сержио не был бы самим собой, если б не пожелал с ним пообщаться.

— А можно хотя бы одним пальцем прикоснуться к инструменту? — спросил наш неугомонный друг с благоговением в голосе.

Итальянец, разумеется, не понимал по-русски, однако протянутый палец, по всей видимости, натолкнул его на догадку. И он сердито мотнул головой:

— Но, но! — далее последовала фраза из доброго десятка слов, среди которых я понял только «restauratore».

— Это реставратор, — сказал я Сержио. И на ходу сочинил перевод:

— Он говорит, что ты своим пальцем потрогаешь — и хана будет инструменту.

А потом меня осенило. Я двумя быстрыми движениями свинтил крышку с бутылки и протянул её дядьке с лицом печального пацука:

— Вирус, дезинфесьёне.

Затем пояснил убедительным голосом:

— Руссо граппа!

По всему, реставратору следовало возмутиться и погнать нас поганой метлой. Или некондиционной мандолиной. Однако вопреки моим ожиданиям он принял подношение и — я обалдел — выхлестал за один присест всё двухсотграммовое содержимое бутылки. Вот она, международная любовь к халяве, все мы люди, все мы человеки слабые. Правда, теперь настала очередь обалдеть потомку латинян, ведь шестидесятиградусный самогон Василия Вялого — это вам не тирамису кушать. Реставратор замер на месте, как прошитый колом, одна его рука судорожно сжалась (в ней предсмертно захрустел сминаемый бутылочный пластик), а другая, наоборот, стала медленно разжиматься. Я подхватил готовый рухнуть на пол раритетный инструмент и сунул его Симановичу:

— Давай, лабай что-нибудь, быстро!

— Не-е-ет, я на этом не могу, — протянул он. — Если б нормальную гитару…

— Не капризничай, играй через не могу! — присоединился к моему требованию Сержио. — Это твой единственный шанс!

И Валериан оценил неповторимость момента.

И ударил по струнам.

Не возьму на себя смелость высказываться о качестве музыки, я ведь не специалист. Однако пел он зажигательно, хоть и недолго. Что-то из матерного репертуара кубанских рокеров — примерно в таком духе:

Приезжайте к нам на хутор,

Все мы парни холосты!

Как увидим девку тута —

Волокём ея в кусты!

Не Вивальди, конечно. А всё равно слуху было приятно это смешение отечественного ворованного воздуха с веницейской атмосферой. Я даже позавидовал Валериану (увы, писатель обречён завидовать выразительному инструментарию музыкантов и живописцев)… К сожалению, реставратор быстро вернулся в чувство и осознал, сколь бесцеремонный кунштюк с ним совершили. Его реакция на перемену смысловой доминанты оказалась закономерной: сердитым движением он выхватил у Симановича драгоценный инструмент и, пошатываясь, направился прочь. Между прочим, вдрызг смятую бутылочку из-под самогона тоже унёс с собой, как если бы та прикипела намертво к его пальцам.

Естественно, мы тоже не стали задерживаться в «Museo della Musica Venezia».

***

Обидным было, что вчера-то Элен и Анхен не терзали нас нравоучениями: то ли радовались, что дело обошлось без административно-денежных или — упаси бог — пенитенциарных последствий, то ли просто сочли выдумкой наш рассказ о встрече с искусством, когда мы покинули музейные стены и нашли своих спутниц подле «падающей» кампанилы Санто-Стефано. Скорее второе. А сегодня, выходит, поверили задним числом. Подумали-посовещались и решили поверить — оттого теперь ворчали всю дорогу.

А тут ещё нам еврейское гетто никак не удавалось найти. Мы блуждали в районе канала Каннареджо, несколько раз возвращались к перекинутому через него Понте-делле-Гулье — мосту с обелисками, — словно кружили по заколдованному лабиринту, ревностно охранявшему от чужаков прошедшие времена. Подле моста стояли два колоритно разодетых гондольера, похожих фэйсами на Дон Кихота и Санчо Пансу: оба — в подобиях полосатых тельняшек с длинными рукавами и в соломенных шляпах с неширокими полями и невысокими тульями, перевязанными синей и оранжевой ленточками. Зычными голосами они зазывали на романтическую прогулку всякий раз, когда мы проходили мимо, но с каждым разом надежда на их лицах заметно притухала.

— Экие сердяги, — посочувствовал я Кихоту и Пансе. — У них руки чешутся поработать вёслами, а клиент в сети не идёт.

— Сердяги, да не сермяги, — заметил Валериан.

— Понятное дело, что не сермяги, с их-то заработками, — согласился я.

Некогда считавшиеся бедняками, ныне гондольеры в Венеции — довольно привилегированная каста, и заработки у них вполне приличные: около полутора сотен тысяч евро в год. В гильдию гондольеров нельзя попасть со стороны, как, например, в таксисты или в водители автобусов-трамваев-поездов-самолётов. Гондола передаётся по наследству от отца к сыну и стоит как неплохая однокомнатная квартира, а число гондоловожатых строго ограничено и составляет немногим более четырёхсот человек. Соответственно — ни конкуренции, ни демпинга, ни дуэлей на вёслах из-за уведённого туриста; стоянки для отлова клиентов и маршруты плавания распределены городскими властями, всё чинно, мирно и денежно. Словом, до недавнего времени венецианским лодочникам можно было только позавидовать. Но не теперь, в пору разносторонней индукции вирусных ожиданий, высосавших из города всю золотоносную туристическую породу… С другой стороны, кому сейчас легко? Разве только нам, коронаотрицателям из далёкой Русколани, коим нет никакого дела до болезненных европейских перетыков. Органический функционал Венеции, давно превращённой в полутеатральный паноптикум для развлечения заезжего люда, засбоил, застопорился — быть может, приказал долго жить, а нам-то что, нам прикольно: меньше народа — больше кислорода. Мы не сомневались: что угодно может здесь случиться с кем угодно, только не с нашей компанией, Парки ещё не скоро устанут прясть для нас пятижильную (или, может быть, пятихвостую, это под каким углом посмотреть) путеводную нить.

…Чтобы задобрить сердитых дам, в баре возле моста мы купили им по коктейлю с медицинским названием «шприц» (вообще-то везде пишут «спритц», но такое словцо сумеет выговорить без искажений разве только немец)… Затем, вернувшись сюда в очередной раз, — снова купили. И это возымело благотворное действие.

Между блужданиями порой мы непроизвольным образом рассредотачивались по сувенирным магазинчикам. Сразу чувствовалось, что покупатели в них давно не появлялись, ибо нас везде встречали как родных. Продавщицы выбегали из-за прилавков с радостными возгласами:

— О! Туристи! Туристи!

И предлагали умопомрачительные скидки. А может, ещё что-нибудь: я не уверен по причине слабого владения итальянским. Как бы то ни было, в этих магазинчиках мы тоже ни в чём себе не отказывали: грех было не извлечь пользу из обстоятельств, случайно сложившихся для нас столь благоприятным образом. Хорошо, что дело ещё не успело дойти до полноценного карантина, и мы имели возможность беспрепятственно бродить по улицам притихшего города.

Между прочим, слово «карантин» пришло в мир из Венеции. Это производная от «quarantа» (куаранта), что в переводе с итальянского означает «сорок». Именно столько дней во время эпидемий чумы должно было простоять на якоре каждое судно, прибывшее из других земель, прежде чем ему позволяли подойти к берегу — разумеется, если к тому времени среди экипажа не обнаруживалось заболевших. В противном случае зачумлённую команду высаживали на крохотный островок Лазаретто, расположенный здесь же, в лагуне. На нём затем и хоронили умерших. Таким образом, все медицинские лазареты последующих эпох — этимологические прапраправнуки упомянутого «чумного острова», от которого до площади Святого Марка рукой подать: что-то около четырёх километров.

…Allora, мы шарахались по городу, периодически выходя к каналу, и мало-помалу утрачивали надежду отыскать гетто. А потом Валериан над одной сумрачной подворотней вдруг узрел табличку с непонятной надписью.

— Похоже на иврит, — сказал он.

— Похоже, — согласилась Анхен.

И мы направились туда.

И попали наконец в еврейское гетто, словно кто-то незримой рукой сорвал перед нами завесу времени, дабы позволить настырным пришлецам заглянуть в глубины прошлого.

***

Вот они, венецианские «небоскрёбы». Давно не крашеные, плотно прижавшиеся друг к другу, насчитывающие не одну сотню лет своего существования и не имеющие ни малейшего сходства с великолепными дворцами, поныне украшающими берега Большого канала. Бедностью дышат их стены, бездолье выглядывает из бессчётных окон. Здесь многодетные иудейские семьи веками ютились в тесных комнатах-клетушках с низкими потолками. Да, именно ощущение тесноты и неуюта в первую очередь возникает у того, кто стоит подле этих строений, задрав голову, дабы представить, каково это: фланировать по здешним улочкам вечерней порой под руку с дамой в ожидании, что вот-вот кто-нибудь из окна шестого или седьмого, или восьмого этажа выльет тебе на голову ночной горшок или ведро с помоями. Полагаю, не зря Теофиль Готье обозвал венецианское гетто зловонным подлым местом. Да и не только он — многие не скупились на эпитеты сходного толка.

— Представляю, какое амбре стояло тут, если долго не было дождей, — говорю безадресно.

— Ну да, — соглашается Анхен. — Канализации тут, наверное, не было.

— Конечно, не было, — подтверждаю я.

— Ничего, канализация в жизни не главное, — авторитетным тоном заявляет Сержио. — Зато иммунитет у них был отменный. Наверняка лучше нашего.

— Разумеется, ведь выживали только люди с крепким иммунитетом, — соглашается с ним Валериан. И, приняв позу горниста, делает несколько глотков из фляжки. Которую у него тотчас отбирает Элен:

— Симанович, ещё не вечер. Ты почему пьяный?

— Так я ведь бухнул, — отвечает он.

Мы все смеёмся, и Элен тоже делает глоток из фляжки. После чего, скривившись, восклицает:

— Фу, это же совсем не граппа!

— Совсем не граппа, — подтверждает Валериан. — Это самогон Василия Вялого. Мы решили сегодня его допить: не везти же домой, в самом деле.

— Эгоисты, — сердится она. — А нам что пить?

— Да я не хочу, — говорит Анхен.

— А я хочу «шприца»! — заявляет Элен.

— Ладно, я тебе куплю, — обещает Валериан.

И мы снова трогаемся в путь…

Похоже, мне следует сделать небольшую ремарку по поводу пресловутого коктейля, раз уж он столь понравился женскому составу нашей экспедиции в землю незнаемую. «Спритц» придумали австрийские военные в середине XIX века, когда Венеция входила в состав Австро-Венгрии (отсюда и столь языколомное название). Он состоит из игристого вина просекко, аперитива апероль или кампари и содовой. Плюс ломтик апельсина и лёд.

…На кампо Гетто Нуово с обшарпанно-разноцветными зданиями и чахлыми деревцами по периметру наша компания надолго не задержалась. Анхен, правда, пыталась мимоходом отыскать на стенах домов старую каменную плиту, на которой разъясняется наказание, причитающееся каждому еврею-выкресту, если тот продолжает тайно соблюдать иудейские обряды, — пыталась, да не нашла (позже выяснилось, что плита осталась позади, невдалеке от Фондамента ди Каннареджо). За этим последовали новые блуждания: смурные кварталы, пустые кафе, таверны и сувенирные лавки, самогон Василия Вялого, снова смурные кварталы вперемешку с разговорами о том, сколь унылым было существование в затхлых каморках еврейского гетто, «шприц» на вынос из очередной местной забегаловки, магазинчик карнавальных масок, джелатерия, в которой Элен и Анхен купили себе по стаканчику мороженого, каналы, впадавшие в тёмное море минувших веков, и узкие изломанные улочки, по одной из которых мы наконец вышли к причалу Сант’Альвизе.

Здесь была небольшая уютная набережная Giurati, с двух сторон зажатая стенами зданий, на ней стояли деревянные скамейки, а главное — оттуда открывался великолепный вид на Венецианскую лагуну. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: мы не смогли отказать себе в удовольствии остановиться здесь на полчаса. Сидели на скамейке среди абсолютного безлюдья, как последние люди на вымершей от пандемии планете, подкреплялись прихваченными из дома бутербродами с пармской ветчиной, моцареллой и боккончини, изредка отпивали из фляжек; дышали пряным, пропитанным влагой воздухом и наслаждались видом заката над лагуной.

— Вчерашнее будущее наступило сегодня, — торжественно провозгласил Валериан, стряхнув с джинсов хлебные крошки.

— И позавчерашнее, — добавила Элен.

— И позапозавчерашнее, — продолжила этот ряд Анхен.

— В общем, всё сошлось в одной точке, — подытожил я. — Мы находимся на вершине… нет — на острие времени, и все путешественники минувших веков обрели своё воплощение в наших персонах.

Само собой, по такому случаю Валериан не преминул встать и продекламировать нечто лирически-философское, соответствовавшее пейзажу и настроению. Это было стихотворение Олега Виговского:

Прибой накатывает упорно

На берег моря. Устало, хмуро

Камни считают волны — как зёрна

Чёток мулла, читающий суры.

Волны смеются, греховную тяжесть —

Земную тяжесть! — с камней смывая.

Лёгкой, причудливой белой пряжей

Взлетает к небу пена морская,

И падает вниз, и бесследно тает,

И ветер летит быстрее птицы

Над морем, над берегом — и не знает,

Придётся ль, удастся ль остановиться,

Забыв движения окаянство

И времени злобу, что дни и ночи

Вселенной окостеневший панцирь

Резцом веков и мгновений точит,

Предавая забвению всё постепенно,

И оставляя итогом конечным

Только слова о том, что бренно.

Только догадки о том, что вечно.

***

Allora, Валериан декламировал стихотворение Олега Виговского, простирая над береговой чертой то десницу, то шуйцу, а я смотрел вдаль, и мысли мои были не здесь и не там, за горизонтом, нигде конкретно и всюду сразу… А затем я представил себе, как без малого шестнадцать столетий тому назад, весной 452 года, на этом берегу стояли люди и тревожно вглядывались в воды лагуны, усеянные парусами рыбачьих судёнышек. На парусах, на воде и в небесах плясали багровые отсветы пожарищ, а отплывшие от материка судёнышки были битком набиты латинянами и потомками венетов, которые, в страхе побросав пожитки, бежали от Бича Божьего.

Так прозвали Аттилу жители Гесперии. В прошлом году он уже вторгался в имперские пределы, но это было в далёкой Галлии. Полчища свирепых гуннов, ведомые Бичом Божьим, сметали всё на своём пути; они опустошили половину провинции и предали смерти тьму народа, пока их не встретил на Каталаунских полях магистр Флавий Аэций во главе римских легионов и союзников-федератов. Там, в туманной Галлии, свершилась Битва народов — последнее великое сражение, в котором Рим сумел дать отпор варварам. И Аттила был вынужден убраться восвояси.

Но вот он пришёл снова. На исходе зимы перевёл орды гуннов через Альпы и объявился под стенами Аквилеи, одной из неприступнейших крепостей Гесперии, которую не удалось покорить ни Алариху, ни Радагайсу. После трёхмесячной осады гунны взяли город штурмом, а затем разрушили до основания, не оставив в живых ни одного из его жителей. За Аквилеей последовали Алтинум и Конкордия, а теперь настала очередь Патавии (Падуи): это она полыхала вдали. А конные разъезды гуннов рыскали повсюду, добираясь до самых берегов лагуны: они грабили и убивали, и сгоняли людей в стада, чтобы увести их в рабство, и поджигали окрестные селения.

…Те, кто стояли здесь, на месте нынешней набережной Giurati, тревожно вглядываясь в приближавшиеся паруса, были потомками людей, которые полвека тому назад переселились на острова лагуны, чтобы спастись от нашествия вестготов Алариха. Простые рыбаки и добытчики соли, они жили скудно и понимали, что с прибытием сюда большого количества людей борьба за существование станет ещё труднее. И вместе с тем разве возможно не протянуть руку помощи тем, чьи жизни повисли на волоске над бездной? Тем, кому осталось уповать лишь на милость господа?

А по берегу лагуны проезжал отряд варваров. Завидев удалявшиеся паруса рыбачьих судёнышек, подобные лепесткам диковинных водных растений, они принялись насмехаться:

— От нас убегают.

— Не убегают, а уплывают. Ничего, когда-нибудь им всё равно придётся пристать к берегу. Выйдут из своих лодок — а мы уже там их поджидаем: то-то будет радостная встреча! Никуда не денутся.

— Конечно, никуда не денутся. От нас не спастись.

— Отчего же. Могут и спастись: пусть превратятся в рыб и живут в море, ха-ха-ха!

— Да-да, это верно, только в море они и смогут почувствовать себя в безопасности, ха-ха-ха!

Нет, беглецы, конечно же, не превратились в рыб. Но кое в чём гунны оказались правы. Несчастные переселенцы оказались хваткими и приживчивыми; год за годом они осушали озерца, гатили заросшие камышом болота, насыпали дамбы, мало-помалу отвоёвывая у лагуны участки суши, и строили, строили, строили. Миновали столетия, и островитяне сумели воздвигнуть город, прекрасный и величественный. Город, который иногда сравнивают рыбой. Вероятно, потому что при взгляде с высоты (я сам в этом убедился, когда увидел Венецию в иллюминатор самолёта) он в самом деле изрядно смахивает на гигантскую рыбину, вынырнувшую из тёмных вод и мирно греющую бока на солнце…

***

На причале Сант’Альвизе — остановка вапоретто. Но мы не воспользовались речным трамвайчиком: решили вернуться домой пешком, только не прежним, а каким-нибудь другим маршрутом. Так сказать, для полноты погружения в коллективную сопринадлежность к местной архаике.

И снова потянулись спонтанно-изгибистые улицы с тесно сдвинутыми стенами, каналы с перекинутыми через них горбатыми мостиками, набережные с пустыми остериями и сувенирными лавками, неожиданные повороты в тупиковые дворики, пропитанные атмосферой чужой замшелой повседневности, остатки самогона Василия Вялого, низкие арочные проходы между кварталами, приплюснутыми друг к другу наподобие собранных в кучу обрывков каббалистических инкунабул, «шприц» на вынос из очередной забегаловки, ощущение нереальности и строки Петра Вяземского из стихотворения «Венеция», всплывающие на поверхность моего сознания сквозь сумерки ушедших времён:

Город чудный, чресполосный —

Суша, море по клочкам, —

Безлошадный, бесколёсный,

Город — рознь всем городам!

Пешеходу для прогулки

Сотни мостиков сочтёшь;

Переулки, закоулки, —

В их мытарствах пропадёшь…

Интересно, случалось ли князю Вяземскому посещать этот район города. Думаю, вероятность невелика. Хотя Наполеон — ещё в бытность свою генералом — ликвидировал ворота гетто, однако после прихода австрийцев они были восстановлены, и окончательно их демонтировали только в 1866 году. Да и все окрестные кварталы считались едва ли не трущобами. А между тем Пётр Андреевич страдал депрессивным расстройством; его угнетали густолюдье и суета, смешение богатства и нищеты, туристы-англичане и хриплоголосые певцы-попрошайки, «побродяги, промышляющие гроши» и «разной дряни торгаши» — всё это он увидел в Серениссиме, посетив её при австрийцах. Нет уж, при таком душевном настрое поэт вряд ли пожелал бы сюда наведаться. С годами он вообще воспринимал мир во всё более безотрадном свете. Лишь «при ночном светиле» старый князь был готов полюбить Венецию, а её дневное обличье Вяземский описал следующим образом:

Экипажи — точно гробы,

Кучера — одни гребцы.

Рядом — грязные трущобы

И роскошные дворцы.

Нищеты, великолепья

Изумительная смесь;

Злато, мрамор и отрепья:

Падшей славы скорбь и спесь…

Да, я оказался везунчиком по сравнению с Петром Вяземским и миллионами других гостей Светлейшей. Мне не грозило столкнуться здесь с избыточным человеческим фактором — ни в трущобах, ни подле роскошных дворцов. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье улыбнулось.

Впрочем, сама по себе Венеция уже давно не существует, ибо она густо населена призраками великих. Настолько густо, что любой приезжий волен выбирать себе на просторах минувшего компанию по вкусу.

***

О жизни венецианских евреев Пётр Толстой записал в дневник следующее:

«А паче всех народов много жидов, которые в Венецы имеют особое свое место, окруженно их еврейскими домами подобно городу, и двои в то место ворота; в том их месте построены у них две их божницы каменные; и домы их зело богатые, строение все каменное, пребезмерно высокое, в высоту в восемь и в девять житей. И будет всех жидов в Венецы без мала аж десять тысеч. И зело там евреи богати, торги имеют великие; у многих жидов ходят по морю свои карабли, у одного жида караблей по семи и по осми есть собинных; а болши всего торгуют те евреи таварами дорогими: алмазами, яхонтами, изумрудами, лалами, зернами бурмицкими и жемчугом, золотом, серебром и иными, подобными тому ж вещми. Ходят те жиды в черном платье, строй платья их таков, как купцы венецкие носят, и волосы накладныя носят изрядные, бороды и усы бреют. Толко для признаку носят шляпы алые суконные, чтоб были знатны, что они еврейской породы; а которые жиды не похотят носить алых шляп, те повинны заплатить в казну всей Речи Посполитой с человека пять дукатов на год венецкой манеты (то будет два червонных золотых), и тем будет волно носить черные шляпы. Многие жиды в Венецы убираются по-француски, а жены их и дочери-жидовки убираются изрядно и зело богато по-венецки и по-француски, множество носят на себе алмазов и зерен бурмицких и иных каменей изрядных и запан дорогих. Народ жидовской в Венецы, мужеск и женск пол, изрядно благообразен, а ружья иметь при себе евреем в Венецы никакого не позволено…»

По правде говоря, не увязывается у меня картинка обилия богатых евреев с многоэтажными тесными жилищами, в которых они обитали. Нет, богачи, разумеется были: ростовщики, ювелиры и прочая… Или только их и довелось встречать Петру Андреевичу — в торговых лавках, на променаде, ещё где-нибудь в городе (опознавал, само собой, по «алым шляпам»). Вернее всего, в гетто он просто не заходил, зачем туда православному: посмотрел снаружи — и достаточно.

Да, пожалуй, именно так оно и было.

…Весь этот день выпластовывается сегодня из моей памяти тяжеловесно, подобно вытаскиваемому из воды спруту: многочисленные щупальца непрестанно шевелятся туда-сюда, отчего трудно сосредоточиться на каждом в отдельности… Мы блуждали по тёмным улочкам, похожим на узкие щели, нескончаемо, самозабвенно, апокрифически. Беспредельная теснота царила во всех направлениях, куда бы ни сворачивал наш необязательный отряд под звёздами перенасыщения. Ноги гудели от усталости, но неугомонное воображение, продолжая версифицировать, множило сущности в геометрической прогрессии. Едва начавший вырабатываться стереотип восприятия города ломался, рушился и осыпался вавилонской башней, погребая под своими обломками утренние надежды на легковесное времяпрепровождение, разбавленное умеренной исторической нагрузкой да посильной лирической метафористикой. Пространство обрастало тенями, постепенно уплотняясь, однако свою безнадзорность из-за этого мы не ощущали увеличившейся, ибо она изначально подразумевалась практически абсолютной…

Я утратил счёт времени; казалось, запутанным торричелевым лабиринтам Каннареджо не будет конца. И даже представилось несколько удивительным, когда нам удалось наконец выбраться к вокзалу Санта-Лючия.

На набережной перед вокзалом Элен от избытка чувств принялась танцевать тарантеллу. Это, вероятно, коктейль «шприц» возымел своё действие. Натурально, она выплясывала на площади, а Анхен хлопала в ладоши, пританцовывая на месте: похоже, ей тоже хотелось выдать какого-нибудь зажигательного трепака или гопака, однако она не решалась присоединиться к дивертисменту. Да и зрителей на набережной было маловато: лишь единичные прохожие иногда появлялись на фоне воды и камня. Впрочем, сегодня уже не берусь утверждать, что все они имели место в реальности: возможно, некоторых из них моё воображение материализовало задним числом, из любви к порядку и постепенности, ведь когда человейное поголовье испаряется скачкообразно — это не совсем комильфо для сознания, ибо подобное не согласуется с привычным жизненным обиходом. Как бы то ни было, мы присутствовали здесь в гораздо большей пропорции, чем ожидали изначально. Притом число прохожих на улицах с каждым днём неуклонно сокращалось — как если бы материя бытия прохудилась где-то рядом, и большинство венецианцев провалилось в образовавшуюся прореху; а кто не успел провалиться, тем это предстояло в ближайшей перспективе.

Ну и что же, малолюдность города нас не смущала. Лично мне было вполне достаточно нашей суматошной гетерогенной компании во всём её многосоставном единстве, и никого более не требовалось. Разве только ещё хотелось услышать песню группы «Ундервуд», которая называется «Смерть в Венеции» — я полагал, что она очень подошла бы к этому вечеру над заляпанной светом фонарей, но сохранявшей непроницаемость водой Большого канала:

Девочка видит, как снова и снова сползает по крыше старик Казанова

И с первой звездой превращается в рыбу-пилу.

Время мечет икру по дну мироздания, отравленный город теряет сознанье

И камнем уходит под воду в янтарную мглу…

Разумеется, песне было неоткуда взяться… Возможно, я просто слегка перебрал граппы. Хотя это вряд ли.

***

Чтобы добраться до конечной остановки трамвая, надо было всего лишь перейти от вокзала до площади Рима по мосту Конституции, дугой изогнувшемуся над Гранд-каналом.

Железный, со стеклянными парапетами, заканчивающимися бронзовыми поручнями, со скрытым освещением, этот мост был построен в новом тысячелетии, оттого моё воображение по отношению к нему, скорее всего, осталось бы индифферентным, если б не одна важная деталь: это очень скандальный мост, все двенадцать лет своего существования он не переставал возбуждать шумиху в прессе, народные волнения и даже послужил причиной судебной тяжбы, продлившейся шесть лет.

Иногда венецианцы иронически называют его мостом Калатравы — по фамилии испанского архитектора, спроектировавшего это сооружение. Многие местные жители были недовольны модернистским стилем моста, который диссонировал с окрестной архитектурой, неудачным выбором места его возведения, да мало ли чем ещё, не суть важно (в этом консервативном городе вообще любые новые проекты воспринимают в лучшем случае с недоверием). Строительство сопровождалось критикой в прессе, непрестанными протестными митингами; в конце концов брожение в массах достигло столь высокого градуса, что власти даже отменили торжественное открытие моста: просто пустили по нему пешеходов без помпы и церемониального официоза.

А спустя несколько лет мэрия Венеции подала в суд на Сантьяго Калатраву. Претензий к архитектору было много. Во-первых, мост Конституции обошёлся городу на четыре с половиной миллиона евро дороже, чем предусматривалось проектом; во-вторых, строительство продолжалось на четыре года дольше запланированного срока; в-третьих, ступени, покрытые плитами из закалённого стекла, оказались непрочными, и часть из них пришлось заменить; в-четвёртых, мост не приспособлен для инвалидов (дабы исправить это упущение, соорудили фуникулёр, но тоже неудачно: в кабине, верхняя часть которой изготовлена из стекла, летом температура поднималась до семидесяти градусов по Цельсию — в итоге его пришлось демонтировать). В прошлом году суд Венеции признал Калатраву виновным в том, что при проектировании моста он допустил небрежность, и обязал архитектора выплатить городу штраф в размере семидесяти восьми тысяч евро.

К слову, скандалы и перерасход средств для Сантьяго Калатравы — дело привычное. Так, вдвое против сметной выросла стоимость возведения моста по его проекту в Иерусалиме; а непомерно вздорожавшее строительство небоскрёба «Turning Torso» в Мальмё вообще привело к политическим отставкам в Швеции. Штрафы этому архитектору тоже не в диковинку. Например, за огрехи при проектировании Дворца конгрессов в Овьедо суд взыскал с него два миллиона девятьсот тысяч евро.

В Валенсии, на родине Калатравы, левая парламентская коалиция создала посвящённый его ляпсусам интернет-сайт под названием «Calatrava te la clava» (Калатрава обдерёт тебя до нитки). Правда, оскорблённый зодчий обратился в суд, и вскоре сайт закрыли.

Ну что же, мост Конституции всё-таки стоит на своём месте, соединяя берега Большого канала; не обрушился пока, и слава богу.

В этот и последующие дни у нас была возможность хорошенько рассмотреть его со всех сторон. Ничего себе так, вполне современно выглядит. Если дать волю воображению, можно представить его похожим на гигантского базилозавра, изогнувшегося в прыжке над водой.

Впрочем, если на мой вкус, то действительно несколько диссонирует с обликом Венеции. Выглядит этаким заезжим гостем в средневековом интерьере.

Зато от вокзала Санта Лючия до пьяццале Рома по мосту Конституции несколько минут ходу.

Житейское удобство, помноженное на эстетическую дисгармонию. Амбивалентная шаткость бытия.

…На сей раз, вернувшись домой, мы сравнительно недолго сидели за столом, поскольку на завтрашний день наметили плаванье к островам Венецианской лагуны и договорились утром пораньше встать. К тому же ноги у всех гудели от усталости.

Да уж… Как там у Мандельштама в «Веницейской жизни»:

Тяжелы твои, Венеция, уборы,

В кипарисных рамах зеркала.

Воздух твой гранёный. В спальне тают горы

Голубого дряхлого стекла…

«Вот именно: стекла. Штампованно, а всё же верно, — так думал я, медленно уплывая в снотворную темноту. — Возможно, всё штампованное именно потому и проштамповано, что оно — верно…». Это казалось забавным и нескончаемым, поскольку моему следующему дню предстояло начаться под знаком стекла. Первым из трёх, намеченных к посещению, должен был стать Мурано — остров стеклоделов.

Нет, сразу уснуть мне не удалось. Потому что Элен осталась в компании с двухлитровой бутылкой кьянти, вознамерившись непременно допить вино. В первой половине ночи она несколько раз заглядывала в нашу с Анхен спальню, игриво вопрошая:

— Вы что тут, сексом занимаетесь?

Потом и Элен затихла. Но сон от меня ушёл, и я ещё не менее получаса ворочался, прежде чем изловчился натянуть на своё сознание долгожданную темноту.

…А наутро мы обнаружили на столе пустую бутылку из-под кьянти.

Русские женщины — они такие.