Мертвая сцена

Евгений Новицкий, 2022

Ностальгия по временам, уже успевшим стать историей. Автор настолько реально описывает атмосферу эпохи и внутреннее состояние героев, что веришь ему сразу и безоговорочно. Начало шестидесятых. Успешный кинорежиссер Устин Уткин был очень недоволен, когда к нему на дачу заявился его бывший однокашник по ВГИКу Нестор Носов, с которым он не виделся много лет. Когда-то Устин женился на невесте Носова, у которого после этого вся жизнь пошла кувырком. На следующий день, к своему ужасу, хозяин обнаружил гостя в сарае застрелившимся из самодельного ружья. Уткина арестовали по подозрению в убийстве. Это стало для него началом настоящего кошмара. Вдобавок ко всему на следствии жена режиссера сделала неожиданное заявление, повергшее в недоумение даже видавших виды оперативников… Уникальная возможность на время вернуться в недавнее прошлое и в ощущении полной реальности прожить вместе с героями самый отчаянный отрезок их жизни.

III

Вот уже неделю я коротаю свои дни и ночи в тюремной камере. Меня обвиняют в убийстве, которого я не совершал. В убийстве проклятого Носова, нарочно покончившего с собой на моем дачном участке. Это бы еще полбеды, а самое ужасное в том, что Носовым теперь называют именно меня! А Устином Уткиным считают как раз его, гнусного самоубийцу… Ну то есть кто так считает? Один только следователь, который ведет мое дело. Но он полный идиот.

А еще Алла… Алла зачем-то поддакивает этому идиоту-следователю. Более того — именно она-то и внушила ему эту версию: про то, что я Носов и убийца Уткина.

Еще пару дней назад я был твердо уверен, что Алла решила жестоко меня разыграть, можно сказать, наказать. Может, она и правда подумала, что я убил Носова, не знаю. Однако теперь я понимаю, что заднего хода она уже не даст. Да и как это теперь будет выглядеть? Ее же саму придется сажать за дачу ложных показаний. Так что надо, видимо, смириться с мыслью, что Алла решила меня уничтожить. Вот только за что? Не понимаю. Сколько ни думаю об этом, все-таки ничего не понимаю. Неужели из-за треклятого Носова? Но это же нонсенс. Допустим, она почему-либо уверилась, что я действительно убил этого несчастного, а затем закопал. Я бы даже понял, если б она донесла на меня именно в таком контексте: мой гражданский муженек, дескать, спятил и укокошил нашего бывшего товарища. Но к чему эта белиберда с присвоением мне личности Носова? Неужели она не понимает, чем рискует? Ведь эту чушь можно разоблачить в два счета!

Вернее, это я так думал, что ее показания легко опровергнуть. Теперь уже сомневаюсь. Будь я на воле, этот вопрос был бы давно снят, решен. Окажись я на воле хоть на денек, даже на час! Но пока меня считают убийцей, это невозможно. Как я был бы счастлив, если бы мне сейчас требовалось доказать только одно: что не я убил Носова, а он сам застрелился. И что я виновен в одном — в абсолютно безрассудном, как теперь уже окончательно ясно, утаивании этого факта и закапывании трупа. Но нет, этого вопроса мне не хочется даже касаться, покуда меня принимают за Носова. Уже который день мне приходится из кожи вон лезть, чтобы доказать, что я — Уткин. И ничего, ничего, ничего не выходит.

Вот когда я по-настоящему пожалел, что остался без родных. И что столько лет считал самым родным своим человеком Аллу, которая в итоге поступила со мной так, как нельзя поступить и с худшим врагом, а не то что с другом, любовником, сожителем и режиссером.

Даже не знаю, чего я ожидал меньше: того, что мне когда-нибудь придется доказывать свою истинную личность, или того, что меня предаст Алла. Любое из вышеперечисленного еще недавно показалось бы мне абсолютно безумным. А сейчас со мной произошло и то и другое. Я как будто в романе Кафки оказался.

Из-за полнейшей абсурдности происходящего я даже не могу как следует собраться с мыслями. И на допросах вечно говорю не то, что надо. Впрочем, моего горе-следователя, кажется, никакими доводами ни в чем не убедишь.

А тут он еще психиатра хочет ко мне направить. Я сначала отбрыкивался, но теперь думаю: может, оно и к лучшему? Если этот психиатр окажется хоть немного более вменяемым, чем следователь, у меня еще остается шанс на то, что все образуется.

Я уже даже согласен быть обвиненным в убийстве Носова — вот до чего дошел. Главное, что Носова, а не самого себя. Умереть (или навеки поселиться в тюрьме, что еще хуже) за ложное убийство себя — это, как я теперь ясно вижу, самое кошмарное, что только с кем-либо может случиться.

Если следователь мне завтра скажет: «Уткин, вы обвиняетесь в убийстве Носова», — я его просто расцелую. Но продолжать «быть Носовым» (да еще, возможно, и умереть в этом качестве) — от такого увольте. Готов на все и согласен на все, лишь бы этот абсурд закончился.

Сегодня с утра я уже морально готовился к встрече с психиатром, но пришлось вновь беседовать с дураком-следователем. Он, видите ли, вознамерился «дать мне еще один шанс». Из самых, конечно, благородных побуждений, истукан чертов.

— Ну-с, Носов, — вновь начал он свою постылую шарманку. Впрочем, тут же сделал выразительную паузу. Кажется, ждал, что я привычно стану возражать против называния меня этой мерзкой фамилией.

Но я уже устал это делать — и промолчал. Следователь расценил мое безмолвие по-своему.

— Ага, — обрадованно констатировал он, потирая ладони. — Вспомнили все-таки?

— Что вспомнил? — угрюмо промычал я.

— Свою настоящую фамилию.

— Я ее и не забывал.

— И как же вас зовут?

Нет, он явно издевается.

— Ут-кин, — по складам отчеканил я.

— Та-ак, — протянул следователь. Глупая ухмылка тотчас слетела с его лица. — Стало быть, ничуть не одумались? Продолжаете стоять на своем?

— А зачем мне отступаться? — пожал я плечами. — Тем более не от чего-то, а от правды.

— Ну что ж, ваше право, — сквозь зубы процедил следователь. — Право, а не правда! — подчеркнул он. — Ваше право — лгать. Только это, как я уже говорил…

— Послушайте меня, — устало перебил я. — Не я лгу — а меня оболгали. Почему вы не можете этого допустить? Почему считаете, что лгу именно я?!

— Вы на кого намекаете? — сухо спросил следователь.

— Известно на кого — на гражданку Лавандову.

— Ну хватит, Носов, — поморщился он. — И как у вас только совести хватает?.. Алла Лавандова — известная актриса, заслуженная артистка РСФСР. Вы рядом с ней — просто никто.

«Знал бы ты, — с горечью подумал я, — что она исключительно благодаря мне получила это звание. Вот без меня она действительно была бы никто».

А вслух сказал:

— Гражданин следователь, а вот мне всегда казалось, что у нас все люди равны. И что в таких делах, как преступления, тем более никому не должны застить глаза чьи-то там звания и заслуги…

— Вы меня учить вздумали? — со злостью прошипело мне это должностное (но такое неумное) лицо. — И перестаньте-ка глумиться над нашими порядками. А не то…

— Что — еще и антисоветскую агитацию хотите мне пришить? — окончательно разозлился я.

— Носов, вы просто шут гороховый, — покачал головой следователь. — В общем, с вами все ясно, — махнул он на меня рукой. — Думаю, больше мы не увидимся.

Этого я совсем не ожидал.

— Как? — воскликнул я. — Что — следствие уже закончено?

— Приходится заканчивать, — развел руками следователь. — Из вас же ни одного толкового слова не вытянешь.

— И поэтому, значит, вы сами решили все вот это придумать? — бросил я гневный взгляд на свое, по-видимому, дело, лежавшее перед ним на столе.

— Мы здесь ничего не придумываем, — уже даже не повышая голоса, возразил следователь. — Основываемся только на фактах и показаниях. Ваши показания, как вы сами понимаете, в расчет принимать не приходится…

— А показания Лавандовой, значит, приходится? — выкрикнул я.

— А как же! — с еще более ледяным спокойствием ответил мне следователь. — Вы вообще знаете что-нибудь о том, как ведется следствие? Проводится сбор улик, опрашиваются свидетели…

— Улики могут подбросить, — тоже стараясь говорить спокойно, вставил я. — А свидетели могут врать.

— Могут, — неожиданно согласился следователь. — Но тут всегда возникает вопрос: зачем? Если Алла Лавандова, по-вашему, дает ложные показания, то какую выгоду она этим преследует?

Тут я призадумался. Словно и не ожидал, что мне — именно мне — придется отвечать на этот вопрос. Но ведь не на этого же горе-следопыта здесь рассчитывать.

— Этого я пока сам не понимаю, — с неохотой, но все-таки сознался я.

— Вот видите, — вновь возликовал следователь. — Не понимаете… Вернее сказать — вы просто даже не можете этого придумать. То есть того, зачем бы Алла Лавандова стала называть вас чужой фамилией.

— Хорошо, хорошо, — закивал я. — Мне вы не верите — ей верите. Но если кто-то еще опознает меня как Уткина, что вы тогда скажете?

— Смотря кто именно опознает, — вздохнул следователь и посмотрел на меня с таким видом, будто хотел сказать: «как вы мне надоели».

— Да кто угодно, — заволновался я, — кто угодно опознает меня как Уткина.

— Это не ответ, — покачал головой следователь. — И вспомните-ка: еще несколько дней назад вы сами указали именно на артистку Лавандову как на того человека, который сможет вас опознать. А она назвала вас Носовым.

— Гражданин следователь! Ну подумайте сами: зачем бы я так стал настаивать на том, чтоб меня опознала Лавандова? Для меня оказалось полной неожиданностью то, что она назвала меня Носовым!

— А я расценил это так, — строгим тоном возразил следователь, — что вы просто решили дополнительно поглумиться над бедной женщиной. Сначала убили ее… скажем так, мужа, а потом еще и устроили весь этот цирк.

— Да зачем мне устраивать цирк?! — взорвался я.

— Да затем, — повысил голос и следователь, — что таким образом вы мстите всему миру. Ваша жизнь не удалась, вы поняли, что она кончена, — и вот нашли своего бывшего однокашника, который очень преуспел, и убили его! Поступили, одним словом, как подлец и Герострат^[1].

— Я не сомневаюсь, что вы еще будете горячо извиняться передо мной за все эти слова, — с горечью сказал я.

— А я не сомневаюсь, что вам дадут высшую меру, — парировал следователь. — Чья, думаете, возьмет? Ваша? Как бы не так!

— Вызовите другого свидетеля, — предельно серьезно попросил я. — Я Уткин, и меня может опознать любой — любой из тех, кого я знаю, с кем работаю.

— Вы давно уже нигде не работаете, Носов, — поморщился следователь.

— Вызовите, — настойчиво повторил я. — Вызовите кого-нибудь из моих знакомых. Как вы можете отказывать мне в этой просьбе?

— Зачем я буду беспокоить людей! — фыркнул следователь. — Я ведь заранее знаю, что вы попросту продолжаете свой балаган.

— Одного свидетеля! — уже натуральным образом стал умолять я. — Одного! И все ваше следствие относительно меня немедленно рассыплется. Я понимаю, вам этого не хочется…

— Ну хватит, — поморщился мой невразумительный визави. — Вы что — на слабо меня собрались взять?

— Я прошу дать мне еще один шанс подтвердить мою личность, — сквозь зубы протянул я, боясь, что сейчас зарыдаю.

— Э-эх, — произнес следователь. — Вот говорили мне, что я слишком мягкотелый для этой работы… Ладно, Носов, будь по-вашему. Вызову для вас еще одного человека, чтобы он вас опознал. Проведем эту бессмысленную процедуру, а потом пеняйте на себя. Дело будет закрыто… Хотя я на вашем месте прямо сейчас во всем сознался бы и раскаялся. Подумайте, Носов, ведь на кону ваша жизнь!

— Значит, одного последнего свидетеля, — прошептал я, не слушая его последних смехотворных призывов. — Только одного? — вскинул я на следователя тревожные глаза. После предательства Аллы я уже начал сомневаться, могу ли вообще хоть кому-то доверять в своей жизни.

— Одного, — отрезал следователь. — Я уже вижу, вам только дай волю…

— Хорошо-хорошо, одного, — скрепя сердце согласился я.

А сам принялся судорожно размышлять. Кто же именно станет этим «одним»? Кого мне назвать? Кого?..

Уж конечно, не Лунгина и не Нусинова… Может, Гребнева? Гм, ну а почему именно из сценаристов?.. Да потому, что коллег-режиссеров точно не стоит звать. Мало ли что они наплетут про меня. Никому из них нельзя доверять. Сценаристы — другое дело. Они ради того, чтобы их побрехушки пошли в дело, удавятся. Вообще паршивый, конечно, народ сценаристы, ну их… Актеры? Тоже ненадежные. Если даже Алла… Впрочем, о ней я теперь и думать не хочу.

Конечно, хорошо было бы позвать сразу директора. Сизова. Если б он опознал, меня бы, думаю, немедленно выпустили. Но Сизов меня не переносит. Если он увидит меня в тюрьме, то никогда этого не забудет. И это станет для него отличным поводом выжить меня из кино.

Так кого же, кого же? Разве что… Ну да, конечно! Фигуркина. Кого же еще? Уж от него-то точно не следует ждать никаких вывертов. По той простой причине, что ему самому чрезвычайно выгодно, чтобы я оставался Уткиным, оставался на воле и работал с ним на одной студии. Он же без меня ни одного фильма не в состоянии нормально закончить. Только благодаря моему дару виртуозного монтажера из того барахла, которое он снимает, получается вылеплять хоть сколько-нибудь сносную продукцию.

Окончательно утвердившись в верности найденного решения, я с триумфом обратился к следователю:

— Фигуркин!

— Что-что? — поднял он на меня глаза от протокола, который сейчас заполнял.

— Вызовите режиссера Фигуркина, — мой голос наконец зазвучал громко и ясно. — Это мой коллега с «Мосфильма». И тогда вы убедитесь, кто я на самом деле.

— Ну-ну, — скептически отозвался следователь. — Значит, Фигуркин? — переспросил он и записал фамилию на бумажке. — Ладно, придется побеспокоить товарища Фигуркина. Но уж потом, Носов, даже не заикайтесь ни о каких дальнейших опознаниях.

— Не беспокойтесь, — самоуверенно улыбнулся я, даже не реагируя на «Носова». — Не заикнусь.

— Вы обещали, — следователь направил на меня указательный палец и выразительно посмотрел мне в глаза.

Следующим утром меня разбудило привычное громыхание. Открывали мою камеру.

— Идемте, — как всегда, сказал мне молодой… кто он там, старшина, или пес его знает.

Я как никогда с радостью поднялся с нар и, заложив руки за спину, вышел из камеры.

«Идем! Идем! — стучало у меня в голове. — Идем на опознание! Сейчас меня наконец назовут тем, кем я действительно являюсь! И уже никто больше и никогда не посмеет опровергать этот факт!»

Войдя в до боли знакомый следовательский кабинет, я тотчас узнал того второго, кто там находился:

— Фигуркин!

— Устин, — приподнялся мне навстречу нелепый увалень. Никогда я не был так рад его видеть, как сегодня.

— Как-как вы сказали? — опешил следователь. — Как вы назвали подследственного?

— Устин, — повторил Фигуркин.

Следователь от изумления тоже встал.

— То есть… как это? — растерянно произнес он, во все глаза глядя на Фигуркина.

— Да вот так: Устин, — в третий раз назвал меня моим именем драгоценный недотепа. — Устин Уткин.

У следователя даже рот открылся от изумления — и, как видно, пропал дар речи. Он еще долго стоял на месте, вертя головой: с Фигуркина на меня — и обратно. Я испытывал неизъяснимое блаженство при виде этой картины.

А затем я проснулся.

Увы, сон не оказался вещим. Мне приснилось то, что должно было произойти в реальности. Но я, по-видимому, попал в какой-то ночной кошмар, от которого все никак не могу пробудиться.

В общем, произошло следующее. Следователь действительно вызвал Фигуркина, но тот пришел не утром, как мне снилось, а лишь после обеда. Тем не менее в кабинет к следователю я, как и во сне, вошел с полной уверенностью в том, что сейчас выяснится моя личность — и мое дело примет совсем другой оборот. Опять же, точь-в-точь как во сне, я сразу узнал Фигуркина. Он даже сидел на том самом месте, что и в моем сне.

Но совпадения на этом закончились. Как только Фигуркин увидел, в свою очередь, меня, он тут же отвел глаза. В моем мозгу моментально мелькнула мысль, что это не предвещает ничего хорошего.

— Товарищ Фигуркин, — обратился следователь к моему калечному (в творческом плане) коллеге. — Посмотрите внимательно на подследственного. Вы его узнаете?

Фигуркин бросил на меня короткий несмелый взгляд, тут же снова отвел глаза — и перевел их на следователя:

— Узнаю.

Мое сердце забилось сильнее. Сейчас, сейчас он скажет, кто я на самом деле. А глаза он отводит понятно почему. Думает, что я убийца. Ха-ха.

— Так кто же этот гражданин? — небрежно кивнул следователь в мою сторону.

— Это гражданин… — начал Фигуркин и сглотнул: — Гражданин Носов, — еле слышно прошептал он.

— Что?! — напротив, заорал я. — Фридрих, опомнись! Что ты несешь?

— Тихо, Носов! — Следователь стукнул кулаком по столу. — Все, опознание произведено. И я вам этого не забуду, учтите. Вы последовательно пытаетесь превратить следствие в фарс! Но на этом хватит!

— Нет, это не я устраиваю фарс! — со злостью парировал я. — Это вас водят за нос, как вы не поймете… Я не знаю, что Алла наговорила этому идиоту, — ненавидящим взглядом посмотрел я на Фигуркина, — но только он, как и она, нагло лжет вам в глаза! А вы и верите!

— Молчать! — вне себя от ярости крикнул следователь. Я еще никогда не видел его таким. — Товарищ Фигуркин, — совсем другим тоном обратился он к подлецу, — я приношу вам свои извинения за беспокойство и за то, что вам пришлось выслушать эти оскорбления… Наш подследственный, видите ли… Скажите, вы же с ним вместе учились?

— Да, — кивнул Фигуркин. На этот раз его голос зазвучал увереннее, поскольку в данном случае он сказал правду.

— И что — во время учебы он был такой же?

— Он был… — снова замямлил Фигуркин. — Извините, я не помню, — в конце концов с виноватым видом развел он руками.

— Впрочем, это уже неважно, — махнул следователь рукой. — Сейчас уведут нашего постыдного циркача, — он, сморщившись, посмотрел на меня, — и вы тоже сможете идти.

В дверях появился старшина, и я встал со стула.

— Фигуркин, я тебе этого никогда не прощу, — прошипел я напоследок.

Эта сволочь снова отвернулась, а следователь опять фыркнул:

— Замолчите вы уже, Носов… Вы бы знали, как я рад, что больше вас не увижу, — добавил он с явным облегчением.

Пока я шел до своей камеры, то вроде бы еще не понимал, что случилось. Но лишь только за мной заперли дверь, я ощутил такой ужас, который не испытывал еще никогда в жизни. Я и представить себе не мог, что хоть с кем-то могут поступить так, как поступили со мной. А уж то, что так поступят не с кем-нибудь, а именно со мной, доселе не могло привидеться мне даже в гриппозной горячке…

Морально я уже готовился к суду. Может, там наконец все выяснится? Ведь кто-то из моих знакомых должен прийти на суд. Кто-то кроме Аллы и Фигуркина…

Понятно, все думают, что я мертв. И что меня убил бывший однокашник Носов. Вот и любопытно, придет ли кто-нибудь поглазеть на этого Носова? Как бы мне ни хотелось, эта возможность, пожалуй, маловероятна. Допустим, я узнаю, что моего коллегу убили. Пойду ли я на суд над его убийцей (если только меня не вызовут как свидетеля)? Ответ: конечно, нет. И думаю, что так ответит любой нормальный человек. Так что даже на суд особо рассчитывать не приходится. Разве что в Фигуркине там взыграет совесть… Но нет, для него обратной дороги нет. Равно как и для Аллы.

Однако на следующий день после паскудного «опознания», совершенного Фигуркиным, ко мне все-таки направили психиатра. Видимо, следователь не смог до конца выдержать твердость характера и вновь проявил мягкотелость. Или, может, какой-то вышестоящий начальник настоял на экспертизе.

— Здравствуйте, — со слабым подобием улыбки сказал вошедший в мою камеру пожилой человек в очочках. — Меня зовут Филипп Филиппович. А вас как?

— Устин Ульянович, — ответил я ему в тон.

— Что ж, давайте разберемся в этом, — вздохнул Филипп Филиппович, присаживаясь на табурет.

— В чем именно? — усмехнулся я, по-прежнему лежа на нарах.

— В том, действительно ли вас зовут Устин Ульянович.

— Понятно, — выдохнул я. — Вы психиатр?

— Как вы догадались? — вскинул брови Филипп Филиппович.

— Доктор, — произнес я, тоже принимая сидячее положение, — вы пришли проверить, являюсь ли я ненормальным, верно? Но, кажется, о моем слабоумии речь не идет, так?

— К чему это вы? — не понял врач.

— Ну кем вы еще можете быть, если не психиатром? Тут и ребенок сообразил бы.

— А, вот вы о чем, — наконец уразумел Филипп Филиппович. — Да, вы правы, слабоумным вас действительно не назовешь. Это я понял еще по вашему делу.

— А со следователем тоже беседовали?

— Безусловно.

— И вы согласны с его версией?

— Версией чего?

— Того, что я не тот, за кого себя выдаю.

Доктор замялся:

— Мм… собственную оценку мне выносить еще рано…

«А может, это мой шанс?» — немедленно подумал я и решил дополнительно прощупать доктора.

— Филипп Филиппович, но если откровенно? — Мой голос невольно начал дрожать. — Вы ознакомились с делом, поговорили со следователем… Что вы думаете?

Снова помешкав, психиатр произнес:

— Что ж, если откровенно… Если откровенно, у меня пока имеются две версии. Либо вы симулируете, то есть притворяетесь, либо нет.

Я не верил своим ушам:

— То есть… вы не исключаете, что я говорю правду, а следствие заблуждается?!

— Если продолжать говорить откровенно, — стал тянуть слова Филипп Филиппович, — то… я не вижу в следствии по вашему делу чего-либо ошибочного…

— Но вы сами сказали, что я, на ваш взгляд, возможно, и не притворяюсь!

— Вы меня не так поняли, — чуть поморщился психиатр. — Я имел в виду, что вы, возможно, притворяетесь шизофреником. А возможно, что и на самом деле являетесь им.

Словами не описать, как я был разочарован в этом объяснении. У меня не нашлось никаких слов ответить. Я просто-напросто снова лег на спину и закрыл ладонями лицо.

Где-то с минуту в моей камере стояла абсолютная тишина. Я лежал с закрытыми глазами, и Филипп Филиппович не издавал ни звука.

Наконец он протяжно вздохнул и спросил:

— Вы не хотите говорить со мной?

— Не вижу смысла, — ответил я, не открывая глаз.

— Почему не видите? — тихо промолвил он.

Я, выражая недовольство, выдохнул и вернулся в сидячее положение:

— Вы думаете, что я либо симулянт, либо больной. Но ни то ни другое не является правдой. Зачем же мне с вами хоть о чем-то беседовать, если заранее понятно, что вы не встанете на мою сторону?

— Или на сторону правды? — быстро спросил Филипп Филиппович.

— В данном случае это одно и то же, — махнул я рукой.

— Вы напрасно считаете, что я заведомо окажусь не на вашей стороне, — помолчав, продолжал доктор. — Если ваш рассудок действительно помрачен, то, поверьте, я удостоверю этот факт. Я независим в вопросах психиатрии, и здесь никто не может на меня повлиять.

— Да не помрачен мой рассудок, не помрачен! — в отчаянии простонал я. — В этом-то все и дело!

— Знаете, в чем главная специфика душевных болезней? — неожиданно спросил Филипп Филиппович. — То есть в чем их отличие от болезней более привычных — физических?

— Ну и в чем же? — хмыкнул я, с неохотой втягиваясь в продолжение разговора.

— В том, что страдающий от физической болезни, как правило, знает, что болеет, соглашается с этим фактом. Человек же душевнобольной практически никогда не признает наличие у себя заболевания. По крайней мере, до какого-то момента.

Я презрительно фыркнул:

— Намекаете, что я больной на голову и не знаю об этом?

— Все может быть, — спокойно ответил доктор.

— Филипп Филиппыч, это чушь! Как вы себе это представляете? Я заболел — и стал считать себя не тем, кем являюсь на самом деле?!

— Такие случаи весьма распространены, — сказал он тоном знатока.

— Да, но я прекрасно помню всю свою жизнь! Жизнь Уткина, а не Носова, понимаете?!

— Вы могли изучить чужую жизнь, — с тем же почти издевательским спокойствием продолжал психиатр. — Тем более что речь идет об известном человеке.

— Ну и как это тогда?.. — взмахнул я руками, с досадой сознавая, что диалог с психиатром меня разволновал. — Как это возможно?.. Я изучил чужую жизнь перед тем, как заболеть и представить себя на месте другого? Так, что ли?!

— Вы могли изучать не намеренно, не для того, чтобы, как вы выразились, заболеть. Вас просто мог на протяжении многих лет интересовать известный кинорежиссер Уткин. Тем более что когда-то вы с ним вместе учились…

— Доктор, — взмолился я, — вы уже поставили диагноз — или как вас понимать? Я и есть Уткин!

— Диагноз поставим позже, — ласково сказал Филипп Филиппович. — Вот еще немного поговорим и…

— Филипп Филиппыч! — перебил я. — Скажите прямо: вы считаете, что я Носов, и переубеждать вас в этом бессмысленно?

— Вы действительно Носов, — немедленно произнес он. — Хотя я допускаю, что сами себя вы им не считаете.

— Это просто бред, — со злостью прошипел я.

— Мой бред? — уточнил доктор.

— Видимо, ваш, раз вы психиатр! Говорят же, что все психиатры — сами психи…

— То есть в существование психических заболеваний вы, по крайней мере, верите?

— Ну, видимо, они бывают, — пожал я плечами.

— А я вам как специалист говорю, что они не только бывают, — самым резонным тоном молвил Филипп Филиппович, — но и могут поразить фактически любого. Да, в том числе и психиатра. Но чаще все-таки в лечении нуждаются пациенты, а не врачи, — развел он руками, словно отчасти сожалел о таком положении вещей.

Вот уже несколько дней я по многу часов разговариваю с Филиппом Филипповичем. Он все-таки втянул меня в свои сети. Более того — он заронил в меня искру сомнения. Небольшого, крохотного, но все-таки сомнения. Я действительно слегка стал сомневаться в том, кем являюсь на самом деле. Иногда я как будто прихожу в себя и говорю себе же: «Нет, это невозможно! Пора кончать с разговорами! Он очень убедительный, этот доктор, он профессионал. Вот он и запудрил мне мозги. Как я могу хоть на секунду усомниться в том, кто я есть?! Я Устин Уткин — и точка!»

Но это чувство, к сожалению, быстро проходит. Чаще всего я теперь занимаюсь в одиночестве тем, что представляю себя Носовым. Могу ли я им быть? Возможно ли это? Доктор уверяет, что возможно. Я не верю, а он только кивает: правильно, вы и не должны верить, вы ведь больны. А тот факт, что люди сходят с ума, нельзя отрицать. Иногда действительно сходят. Все об этом знают. Так, может, я и впрямь — сошедший с ума неудачник Носов, возомнивший себя успешным Уткиным? И на этой же почве его и убивший? Доктор говорит, что такое бывает. Реально случившееся полностью вытесняется из головы бредовой галлюцинацией, иллюзорным воспоминанием, которое воспринимается больным как абсолютно подлинное.

И на все мои слова у этого Филиппа Филиппыча есть ответ, буквально на все. Когда я говорю, что помню во всех подробностях свою многолетнюю совместную жизнь с Аллой, он возражает:

— На протяжении этих самых многих лет вы лишь фантазировали о том, как бы вы жили с ней. На деле вам это не удалось. И это, вероятно, стало одной из причин вашего заболевания.

Короче, он уже не сомневается, что я больной. И своей железобетонной уверенностью заставляет сомневаться и меня.

В этой безумной ситуации есть один только плюс: смертная казнь мне уже не грозит. Грозят годы лечения в психушке, но это вроде бы можно пережить. Доктор уверяет, что можно. Хотя и не скрывает, что люди редко выходят оттуда полностью выздоровевшими. Если вообще когда-нибудь выходят.

Подумать только, я — спятивший Носов! Настолько влезший в шкуру Уткина, что полностью поверивший в целиком придуманную чужую жизнь!

— Филипп Филиппыч, — спросил я сегодня доктора, — а как вы думаете… если я действительно Носов, то когда я… когда перестал считать себя Носовым и стал считать Уткиным?.. Одним словом, когда именно я спятил?

— Думаю, именно в тот момент, когда вы убили Уткина, — со своим неизменным ледяным спокойствием ответил психиатр. — Вас настолько шокировало собственноручно совершенное злодеяние — вероятно, первый в вашей жизни по-настоящему ужасный поступок… В общем, это убийство вас настолько потрясло, что ваша психика в целях элементарной самозащиты перестроилась. И в ту же минуту вы уверились в том, что вы — Уткин, стоящий над трупом покончившего с собой Носова.

— Я готов был бы полностью в это поверить, — дрожащим голосом ответил я, — если бы только мне предоставили хоть одно доказательство того, что я — этот самый Носов.

— Боюсь, на данный момент вы можете признать этот факт только путем логических умозаключений, — сказал доктор. — Но если вы это сделаете, то, уверяю вас, рано или поздно вы вспомните все, что произошло. Осознаете себя Носовым — и вылечитесь.

— А если я… только притворюсь, что осознал? — спросил я. — Чтобы выйти на свободу.

— Меня вы так не проведете, — самодовольно улыбнулся Филипп Филиппович. — Да и любого другого хорошего специалиста — тоже.

Из этой затянувшейся, не знаю даже на сколько дней, психотерапии меня внезапно вытащил визит Аллы. Ее посещение было, мягко говоря, как ушат ледяной воды. Да, она пришла ко мне на свидание. Чего я меньше всего ожидал.

Я еще подумал, когда меня только к ней вызвали: если она начнет разговор в духе «Носов, как ты мог так поступить?», мое сопротивление доводам Филиппа Филиппыча окончательно будет сломлено.

Но разговор пошел совсем по-другому — с первой же фразы Аллы, даже с первого произнесенного ею слова…

Сначала она молчала, и я тоже. Через полминуты она выразительно посмотрела на охранника, стоявшего совсем рядом со мной.

— Хотите поговорить с ним наедине? — вежливо поинтересовался охранник у наверняка известной ему актрисы.

Алла кивнула.

Придя со мной в комнату для свиданий, охранник первым делом нацепил на меня наручники. Меня это огорчило. Они думают, что я наброшусь на Аллу и попытаюсь ее задушить? И вообще чье это указание — следователя или доктора?

Теперь же я думаю, что Алла сама попросила надеть на меня эти отвратные кандалы. И благодаря им охранник без всяких опасений вышел из комнаты, оставив меня с Аллой тет-а-тет.

Наручники были замкнуты на мне сзади. Крайне неприятно общаться с кем-нибудь в таком унизительном, скованном положении. Не говоря уже о том, что попросту сидеть так неудобно.

Я терпеливо ждал, пока Алла заговорит первой. А она тихо произнесла:

— Уткин…

Явно обращается ко мне… Что же это? Как ее понимать? Она решила все-таки прекратить свой оговор? Совесть замучила?

Но все оказалось для меня куда более плачевно.

— Уткин, — еще раз сказала Алла, — я пришла сообщить тебе, что безумно рада… безумно рада твоему краху. Я счастлива, что мы в итоге с тобой расквитались… пусть даже такой огромной ценой.

— Со мной расквитались? — ошарашенно повторил я. — Кто расквитался?

— Прежде всего я и Нестор, — ответила она. — Но я знаю, что и многие другие испытали большое облегчение, услышав о твоем конце.

— Ты и Нестор? — переспросил я. — Ты о Носове? Вы с ним… расквитались со мной?! Алла, этого не может быть! Ты врешь мне! Зачем ты мне врешь?! Алла, зачем? Зачем ты устроила со мной эту метаморфозу?

— Затем, что я тебя ненавижу, — прошипела она точь-в-точь так же, как тогда на допросе у следователя. Только там мы были не одни, поэтому она называла меня Носовым. А сейчас говорит то же самое уже напрямик, поскольку мы без свидетелей. Обращается ко мне как к Уткину… Поскольку я, разумеется, и есть Уткин!

Ну надо же, а я чуть не поверил шарлатану-доктору! Они меня чуть с ума не свели на пару со следователем!

Но все же как это понимать? Она меня ненавидит? Меня, своего гражданского мужа? Режиссера, прославившего ее на весь Союз? Это какой-то бред.

— Алла, — с усилием произнес я, — за что… за что ты меня ненавидишь?

— Ты сломал жизнь Нестору, — прошептала она со слезами на глазах. — А заодно и мне.

Я был ошарашен. Она сейчас не играет. Я прекрасно могу отличить, когда она играет, а когда говорит искренне.

Меня поразило это еще в кабинете у следователя. Она там сказала: «Ненавижу тебя, Носов!» — с абсолютной искренностью. Может, шоковое воспоминание об искренности этих ее слов и заставило меня чуть не поверить в то, что я и впрямь — Носов. Но теперь сомнений не остается: я Устин Уткин, и Алла Лавандова меня ненавидит. Еще одна вариация затянувшегося кошмара, в который я угодил.

— Алла, — произнес я как можно спокойнее, — объясни, пожалуйста, подробно, что значит «расквитаться»? Как понимать твои слова? Это какая-то месть? Месть — мне?!

— Ты всегда был тугодумом, — усмехнулась Алла. — А то бы давно уже все понял сам. Особенно после того, что я тебе сейчас сказала.

— А что ты сказала? Ты сказала, что вы вместе с Носовым со мной расквитались. Но ведь это же чушь! Носов мертв!

— Я же уточнила, что мы расквитались с тобой «огромной ценой», — напомнила она.

— Ценой его смерти, что ли?! — воскликнул я.

— Именно, — злорадно прошептала Алла.

Я нервно оскалился:

— Ну хорошо, он псих, это я могу понять. Я так сразу и подумал, кстати, что он покончил жизнь самоубийством специально, чтобы насолить мне. Но, Алла, ты-то здесь при чем? Какое ты можешь иметь отношение к этому идиоту? Мы не виделись с ним сто лет.

— Говори за себя, — спокойно произнесла она. — Ты не виделся с Нестором сто лет. А я в последнее время виделась с ним очень часто.

Я не верил своим ушам:

— Виделась? Где? Как?

Алла выдохнула и покачала головой:

— Все-то тебе надо разжевать. Так вот слушай: Нестор был моим любовником.

— Был, — сипло повторил я. — А когда стал?

— В этом году.

— Но… разве он был в Москве?

— Естественно, ведь я, как ты знаешь, из Москвы почти никуда не уезжала.

Я все не мог поверить:

— Нет, ты говоришь так нарочно. Этого не может… Он же вскоре после учебы укатил в свой Копейск — или куда там…

— Укатил, — подтвердила Алла. — Из-за тебя, скотина. Ну а в этом году он объявился в Москве. Уже из-за меня.

— Слушай, я сейчас действительно перестану хоть что-то соображать. Все, что ты говоришь, — это какое-то безумие! Ему, Носову, из-за меня пришлось уехать?! Из-за меня?! То есть это я, оказывается, виноват в том, что он такой бездарный?!

— Ты прекрасно помнишь, что он не был бездарным, — сквозь зубы процедила Алла.

— Даже если допустить, что это так, — отмахнулся я, — кто тогда помешал ему утвердиться в профессии? Опять я? Палки ему в колеса ставил? Даже если бы я этого зачем-то хотел, я бы не смог! Кто я такой был? Выпускник ВГИКа, как и он. Мы все были на равных…

— Ты забыл самое главное, — чеканя каждое слово проговорила Алла. — Ты лишил его меня.

— Ах вот оно что! Ну так тебе саму себя и следовало винить! Ты ведь не больно-то сопротивлялась, когда я якобы забирал тебя у него!

— Я была совсем глупой, наивной, ты заморочил мне тогда голову. А для Нестора мой уход к тебе стал трагедией всей его жизни. Я слишком поздно это поняла, слишком поздно осознала, какую непоправимую ошибку совершила.

— Какой изумительный текст, — нашел я в себе силы сыронизировать. — Это не он тебе его написал перед смертью? Не Носов?

— Замолчи, — брезгливо прошептала Алла. — Ты всегда был такой. Для тебя нет ничего святого.

— Не то что для Носова, да?

— Да, он настоящий человек, — горячо произнесла она. — Только он мог сделать то, что сделал. Отомстить тебе ценой собственной жизни.

— И не без твоей, как теперь выясняется, помощи?

— Да, потому что я полюбила его. Ты понял? Когда мы с ним снова встретились в этом году, во мне впервые в жизни вспыхнуло настоящее чувство… То есть оно зажглось уже давно, но именно тогда я впервые поняла, что всю жизнь любила только одного человека. Нестора.

Ко мне вновь вернулось ощущение полной нереальности происходящего. Казалось, что еще такого шокирующего я могу услышать после того, что слушаю уже на протяжении нескольких недель — от следователя, от психиатра… И вот сейчас Алла говорит мне то, во что невозможно, просто невозможно поверить. И все-таки я не могу ей не верить. Как ни ужасно, ее шокирующие, мучительные для меня откровения стали тем объяснением, которого я так давно ждал. Объяснением, которое наконец позволило мне понять, что со мной произошло, и которое дало мне возможность убедиться, что я не сумасшедший. Конечно, нет. Как я только мог сомневаться в этом… Заподозрить, что я сам и являюсь гнусным подлецом Носовым. Впрочем, тюрьма, пожалуй, может сделать с человеком и не такое.

Но все-таки оставались в объяснении Аллы еще некоторые пробелы, которые я решил немедленно восполнить.

— Послушай, — я старался говорить спокойно, сдержанно. В эту минуту я понял, что мне уже ничего не нужно от этой женщины, только услышать всю правду до конца. — Послушай, если ты его так оценила и полюбила, то что тебе мешало уйти к нему и обрести наконец-то счастье?

Алла закусила губу:

— Конечно, я мечтала об этом. Но это было уже невозможно. Нестор стал сломленным человеком. Все, что у него было, — это безграничная любовь ко мне.

— Еще скажи, что это ты надоумила его сдохнуть, — я все-таки не смог сдержать злости.

— Покончить жизнь самоубийством была его идея. Я отговаривала Нестора. Но в конце концов он меня убедил. Сказал, что все равно покончит с собой, но хотел бы напоследок отомстить мне. И этот довод меня убедил. Я согласилась, что за две разрушенные жизни — его и мою — ты должен поплатиться своей жизнью. Это справедливо, по-моему.

— Алла, — промычал я, — неужели ты впрямь считаешь, что я погубил твою жизнь? Я давал тебе такие роли, прославил тебя на всю страну.

— Мне это не нужно было, — отмахнулась она. — Ты же знаешь, слава меня никогда не интересовала. Я отношусь к своим ролям просто как к работе, которая не хуже и не лучше, чем любая другая. Притом что даже работать с тобой было тяжело. А уж жить с тобой…

— Так почему же ты давным-давно не ушла от меня?! — еле сдерживая гнев, спросил я. — Если в твоей жизни все было так плохо, не надо было ни сниматься у меня, ни тем более жить со мной!

Алла покачала головой:

— Все эти годы я себя уговаривала… Заставляла себя поверить, что у меня есть к тебе чувства, что я тебе нужна.

— Это правда, — перебил я. — Ты была мне нужна. До того момента, как предала, была нужна.

— Нет, — продолжала она качать головой, — тебе никто не нужен. Ты абсолютный эгоист. Нестор открыл мне на тебя глаза.

— Он тебя как будто загипнотизировал, этот кретин. Почему ты так охотно поддалась его влиянию? Тем более тогда, когда он уже, видите ли, был полностью сломлен?!

— Потому что я поумнела, — тотчас ответила Алла. — Наконец-то я доросла до Нестора.

— И продолжала жить со мной, чтобы иметь возможность осуществить подлый план мести, рожденный в его больном сознании…

— Подло поступил ты! — отрезала она. — А Нестор, я считаю, поступил даже милостиво. Он подарил тебе десять лет спокойной, беззаботной жизни. Фактически он подарил тебе и меня.

— Какое великодушие! — с омерзением выговорил я. — Подарить, чтобы через десять лет отнять. Почему он именно в этом году-то сюда перебрался?

— Он остался совсем один, — с сожалением сказала Алла. — Все родственники умерли. У него осталась только я, вернее, воспоминание обо мне. Несмотря на все происшедшее, мой образ, как Нестор мне сказал, остался нетронутым в его сердце. По зову этого сердца он ко мне и приехал.

Меня уже начало тошнить от всей той пошлости, что наговорила мне Алла. Я хотел что-нибудь съязвить по этому поводу, но вдруг вспомнил о Фигуркине.

— А как же Фигуркин?! — воскликнул я. — Его-то ты как уговорила пойти на обман? Или и он был твоим любовником?

— Он тебя тоже не переносил — в этом все дело, — сухо сказала Алла.

— Да что ты! И он тоже?! Я готов допустить, что ему, как и тебе, не нужна была слава. Но работа ему в любом случае нужна! А без меня он бы уже давно не работал на «Мосфильме».

— Тебе, как вижу, даже в голову не приходило, что твое покровительство его тяготит, мучает. Ты бы видел себя со стороны — ты отвратительно обращаешься с окружающими! Особенно с теми, кто хоть немного от тебя зависит.

— Неужели я и с тобой обращался отвратительно?

— Конечно, — подтвердила Алла. — И даже не замечал этого. Ты уже давно не замечаешь, каким неприятным и отталкивающим стал.

— Стал?! Или был всегда?

— В общем, с самого начала было заметно, какой ты. А с каждым годом ты становился только хуже.

— Почему же ты никогда не говорила мне об этом?

— Говорила. Ты просто не помнишь. Ты всегда отмахивался и не желал поддерживать разговоры на эту тему.

— В любом случае Фигуркин сам бы не додумался назвать меня Носовым, да еще и перед следователем. Это ведь ты его уговорила?

— Уговаривать долго не пришлось, — усмехнулась Алла.

— Но как ты вообще узнала, что его сюда вызовут?

Она пожала плечами:

— Просто заранее знала, что его ты позовешь в первую очередь. Вот заблаговременно и сказала твоему Фигуркину, как себя вести, если к нему обратится следователь.

— И ты была так уверена, что он тебя послушает?

— Да, у меня даже сомнений не было, — спокойно ответила Алла.

Меня ее слова разозлили.

— С какой стати такая уверенность? Ты с ним вообще никогда не общалась, а тут вдруг…

— Очередное твое заблуждение, — покачала Алла головой. — Ты всегда замечал только тех, кто тебе нужен, а таких, как Фигуркин, за людей никогда не считал.

— То есть ты с ним дружишь? — удивленно спросил я.

— Не так чтобы близко, но общаюсь.

— «Не так чтобы близко» — это как? — фыркнул я. — Тоже спишь с ним, но при этом переезжать к нему не планируешь?

— Твои оскорбления нисколько меня не задевают, — с нарочитым равнодушием произнесла Алла.

— А тебя вообще хоть что-то во мне задевает?

— Сейчас нет. Давно уже нет.

— Зачем же ты пришла ко мне? И рассказала все это? Ведь, получается, пожалела…

— Напротив, — в глазах Аллы снова вспыхнули искры ненависти. — Я хотела, чтобы ты хоть теперь понял, какой ты мерзкий тип, как неправильно и антиобщественно ты жил все это время.

— И только поэтому себя разоблачила? Чтобы, так сказать, раскрыть мне глаза?

— Что значит «разоблачила»? — поморщилась Алла. — Я изначально не думала от тебя скрывать правду. Рассказать тебе, что с тобой произошло, — это последняя стадия нашей с Нестором мести.

— А не боишься, что я передам наш разговор следователю?

— Кто же тебе поверит, — усмехнулась она.

Какая же она самоуверенная… Просто до неправдоподобия. Впрочем, и все, что она рассказала, звучит более чем неправдоподобно. Но вместе с тем я понимаю, что невозможно даже придумать никакого другого объяснения ее подлой клевете на меня.

Вместе с тем я подумал, что лучше пока не подавать вида, что я поверил, — и посмотреть, как она на это отреагирует. Важно ли Алле, чтобы я ей верил? Ведь зачем-то она сюда пришла, исповедалась передо мной.

— И все-таки я тебе не верю, — произнес я со всей убежденностью, которую смог изобразить. — У тебя нет никаких доказательств того, что дело обстояло именно так.

Алла пожала было плечами (мол, ей все равно, что я не верю), но вдруг сообразила.

— По крайней мере, одно доказательство у меня есть, — с нехорошей улыбкой сказала она, полезла в свою сумочку и тут же вытащила оттуда старую потрепанную тетрадь: — Мой дневник, помнишь? Никогда в него не заглядывал? А напрасно…

— Хочешь сказать, ты фиксировала все те мерзости, которые вытворяла? — хмуро поинтересовался я.

Алла показала на меня пальцем:

— Прежде всего те мерзости, которые вытворял ты. Но о том, что в подобного рода записях, ты и так знаешь… А вот послушай-ка, к примеру, вот эту… — Она перелистнула несколько страниц и, найдя нужное место, стала выразительно читать: — «Одиннадцатое апреля. Мы с Нестором поставили окончательную точку в разработке нашего плана. И хотя в соответствии с этим планом моему любимому придется умереть, я согласна с ним, что это будет не только красивая, но и необходимая смерть. Только так мы сможем расплатиться с общим предметом нашей ненависти. Мы обсуждали этот план во всех подробностях в течение пары часов. А потом занялись любовью. Еще никогда я не отдавалась Нестору с такой страстью. Несмотря на все то, что моему любимому пришлось пережить, в постели ему нет равных. Никакого сравнения с бесталанным и бесчувственным даже в этом отношении подонком Уткиным…»

Тут я сделал рывок вперед — такой сильный, что чуть не перелетел через стол. Однако не перелетел — и успешно схватил зубами то, на что нацеливался: ненавистную тетрадь с отвратительными каракулями паскуды, к которой я годами относился как к королеве.

Алла взвизгнула, вскочила, отпрянула — я же спокойно вернулся в исходное положение, выплюнул тетрадь под стол и крепко прижал ее ногой.

В комнату влетел охранник.

— Что такое? Что произошло? Что он сделал? — нервно заговорил он, переводя непонимающий взор с раскрасневшейся Аллы, отбежавшей в дальний угол, на меня, невозмутимо сидевшего на своем месте.

— Позовите, пожалуйста, следователя, — ровным голосом обратился я к охраннику. — Я должен сообщить ему кое-что важное по моему делу. Это срочно! И очень важно! Пожалуйста, позовите.

Охранник недовольно поморщился, но потом посмотрел на Аллу — и его лицо приняло то привычное выражение безграничного почтения, с каким простой люд взирает на киноартистов.

— Прошу вас, товарищ Лавандова! — галантно распахнул он перед ней дверь.

Алла быстрым шагом прошла мимо, не удостоив меня взглядом.

Я думал, она захочет вернуть свой дневник, но об этом она и не заикнулась. Она как будто даже сейчас не сомневается в своей победе. Словно на сто процентов уверена, что охранник следователя не позовет, а если и позовет, то тот не придет.

Однако уже через несколько минут следователь заявился в комнату для свиданий.

— Что у вас опять, Носов? — недовольно молвил он.

— Гражданин следователь, возьмите, пожалуйста, тетрадку, что лежит на полу, — с преувеличенной вежливостью попросил я.

Он нахмурился, но поднял тетрадку — и стал ее перелистывать.

— И что это такое? — брезгливо обратился он ко мне.

— Дневник гражданки Лавандовой, в котором она признается в своих преступлениях, — отвечал я.

— Товарищ Лавандова? — немедленно подал голос следователь. Вошла Алла, и он подал ей тетрадь: — Возьмите, это, кажется, ваше.

— Что вы делаете? — заволновался я. — Говорю вам: это ценная улика! Ее надо приобщить к моему делу, а саму Лавандову арестовать! Вы только прочтите, что там…

— Товарищ следователь, он опять идиотничает, — скорбно произнесла Алла. — Это всего лишь конспекты моих ролей, которые он у меня зачем-то вырвал. Покажите их уже ему, чтобы он успокоился.

Следователь грубо пихнул тетрадку мне под нос — и стал ее перелистывать перед моими глазами:

— Ну что, Носов, опять у вас галлюцинации? Вам мало того, что наш психиатр поверил в вашу болезнь? Или это средство подкрепить сомнения Филиппа Филипповича?.. А вам, товарищ Лавандова, — гораздо мягче обратился он к Алле, — вообще не следовало к нему приходить. Зачем вам это нужно было?

На глазах у Аллы появились слезы, которые она всегда умела вызывать по первому требованию.

— Я просто… хотела все-таки понять… зачем он это сделал… — И, не договорив, она выбежала из комнаты.

Следователь, ничего мне больше не сказав, вышел сразу вслед за ней.

На этот раз в камеру я вернулся не только опустошенным, но и как будто заново переродившимся.

Филипп Филиппович искусным плетением своих психиатрических словес едва не уверил меня в том, что я сумасшедший. Да и немудрено мне было усомниться в своем душевном здоровье ввиду происшедшего со мной за последнее время. Но уж теперь-то я не поддамся ни на чьи уговоры, трюки, комбинации — и что там еще может быть. Теперь я наконец знаю всю правду. И даже «ценой спасения своей жизни», как вечно повторял следователь, не собираюсь называться Носовым. Я бы и вообще никем посторонним никогда не назвался, а уж подобным паршивцем — так тем более.

Когда ко мне вновь пожаловал Филипп Филиппович, я ему так и заявил:

— Доктор, я думаю, пора заканчивать наши игры. Я не Носов — и не могу им быть ни при каком раскладе.

Психиатр удивленно вскинул брови. Он уже привык, каким податливым я был с ним в последние несколько дней, поэтому, видно, не ожидал, что я вдруг дам задний ход.

— Любопытно, — пробормотал он, не сумев скрыть растерянности. — И что же вас… э-э… натолкнуло на такую мысль?

Я махнул рукой:

— Боюсь, вы мне не поверите… Ну да ладно уж: известная вам артистка Лавандова, о которой мы столько говорили, сегодня пришла ко мне на свидание и призналась в своем обмане. В том, что она нарочно дала против меня показания как против Носова, хотя ей прекрасно известно, что я — Уткин… Она действительно приходила ко мне — можете справиться у следователя.

— Да, он уже говорил мне об этом, — неожиданно отозвался Филипп Филиппович. — Вы пытались выкрасть у Лавандовой ее личные записи, оказавшиеся у нее с собой, но я был уверен, что понял, какую цель вы этим преследовали. А теперь вижу, что…

— И какую же? — нервно перебил я. — Какую же цель вы в этом увидели?

— Вы решили, что эти записи — личный дневник актрисы, хотя на самом деле то были ее рабочие конспекты. И вы страстно захотели узнать, содержатся ли в этом предполагаемом дневнике упоминания о вас. Потому и сделали попытку завладеть этими записями.

— Вы забыли произнести: «Носов», — ехидно проговорил я. — «Упоминания о вас, Носове» — это вы имели в виду?

— Вы прекрасно осведомлены о моей позиции в данном вопросе, — важно изрек Филипп Филиппович.

— Так вот, я — Уткин, — отчеканил я. — И никаких сомнений на этот счет вы во мне больше не пробудите, гражданин доктор.

Психиатр заметно расстроился.

— Позвольте, милый мой, — недовольно заговорил он, — мне казалось, вы идете на поправку. Наша терапия проходила успешно — и вдруг ни с того ни с сего… Я никак не думал, что визит артистки Лавандовой сможет как-то повлиять на вас в этом смысле…

— Вы даже не хотите послушать мою версию того, что случилось на нашем свидании?! — стал я злиться.

— Так вы это уже сказали, голубчик, — развел доктор руками. — Алла Лавандова, мол, созналась вам в своем обмане… Но, уверяю вас, ее якобы признание всего лишь плод вашего воображения. Во всяком случае обещаю вам, что мы еще выясним, отчего именно сегодня оно у вас так разыгралось…

— Никаких выяснений больше не будет! — отрезал я. — Если вы продолжите настаивать на том, что я — Носов, я отказываюсь от какого-либо общения с вами.

— Позвольте, так не делается, — уже почти жалобно протянул Филипп Филиппович. — Лечение шло так успешно, я уже и в диссертацию внес подробное описание вашего случая.

— Ах вот оно что! — расхохотался я. — Ну теперь мне все ясно. Все это время вы использовали меня просто как удачно подвернувшийся материал для своей научной работы… Знаете, после ваших слов я уж точно не намерен больше с вами разговаривать.

Я замолчал, и как Филипп Филиппович ни старался, в этот день он больше не услышал от меня ни звука.

Не услышал доктор от меня ни слова и в последующие дни. А он приходил еще не раз, проявлял упорство. Был уверен, что заставит меня вернуться к прежнему соглашательству или хотя бы просто разговорит. Последнее ему, впрочем, почти удалось. Я решил во что бы то ни стало сдержать обещание и наедине с Филиппом Филипповичем оставаться немым. Но при этом я все-таки позволил себе кивать или мотать головой в ответ на некоторые его вопросы — и вообще активно использовать мимический язык.

Выглядело это примерно так.

— Ну что, дорогой, у вас по-прежнему обет молчания? — начинал доктор, входя в мою камеру.

К такого рода репликам я оставался безучастен, и психиатр брал более серьезный тон:

— Вы обещали возобновить наши беседы лишь в том случае, если я соглашусь считать вас не Носовым, а кем-то другим…

Я бросал на него гневный взгляд, и Филипп Филиппович притворно осекался:

— Ах, ну да, простите, не просто «кем-то другим», а именно Уткиным. Однако я правильно вас понял: вы только в этом случае согласны вернуться к нашим разговорам?

Я в знак согласия кивал.

— Э-эх, — сокрушенно вздыхал психиатр. — Поймите же, вы хотите вынудить меня прийти к некоему заключению как бы помимо моей воли. По-вашему, это правильно: настаивать на своем такими способами?

Я сверкнул глазами — и доктор тоже правильно меня понял:

— Стало быть, вы настолько убеждены в своей правоте, что для вас все средства хороши… Но я ведь тоже уверен в своей правоте. Почему бы нам снова не подискутировать на эту тему? Беседа ведь гораздо продуктивнее, нежели стратегия, выбранная вами.

Я выразительно поморщился — и Филипп Филиппович опять понял мою мимику верно:

— Ага, мы это уже проходили — вот что вы хотите сказать… Но мы еще не все прошли, далеко не все. И я могу уверить вас, что если мы вернемся к нашей прежней практике общения, то вы еще обязательно скажете мне спасибо, помяните мое слово.

Ответом на подобные заявления вновь служило мое полное безразличие.

— В конце концов, вы избежите тюремного наказания, — прибегал Филипп Филиппович к последнему доводу, который он до последнего же считал сокрушительным. — Дорогой, подумайте, разве это не стоит того? Попасть не в тюрьму, где вы с вашим недугом почти наверняка окажетесь еще более духовно искалеченным, — а попасть в больницу, где вас с высокой долей вероятности вылечат, и вы сможете снова стать полноценным членом общества.

Я смотрел психиатру прямо в глаза — и несколько раз медленно мотал головой. Нет, нет и нет! — беззвучно говорил я таким образом, и он опять-таки всецело уяснял мой ответ.

— В конце концов, если вы откажетесь лечиться добровольно, боюсь, я уже ничего не смогу для вас сделать, — хмуро добавлял Филипп Филиппович после минуты-другой уже нашего обоюдного молчания. — Видите ли, насильственное лечение не очень-то практикуется в таких делах, как ваши. Вы обвиняетесь в очень серьезном преступлении — и, к сожалению, для большинства людей, от которых зависит ваша судьба, первостепенным является наказание, возмездие преступнику… А то, что правонарушитель мог преступить закон исключительно из-за своей болезни и, следовательно, нуждается не в наказании, а в милосердии, под каковым можно понимать лечение… в общем, такие случаи зачастую рассматриваются у нас отнюдь не надлежащим образом… Словом, я веду к тому, что если вы замкнетесь в себе перед лицом медицины, а перед лицом следствия продолжите отрицать свою личность, это послужит к ускорению процесса по вашему делу. И ускорению отнюдь не в вашу пользу, поймите же это! Вас даже могут приговорить к смертной казни! Мне больно это говорить, и я ни в коем случае не хочу для вас этого наказания, но именно такими могут оказаться последствия вашей теперешней, с позволения сказать, стратегии…

Подобных речей в не слишком разнящихся вариациях я выслушал от Филиппа Филипповича еще немало.

Но потом он все-таки перестал приходить. Что ему еще оставалось делать?

А вскоре следователь, не скрывая злорадства, сообщил мне, что надо мной будет суд и что мне надо готовиться к худшему. Что ж, пусть так. Я согласен скорее умереть, чем получить шанс стать свободным путем добровольной клеветы на самого себя. Я никогда не назову себя презренным Носовым. Я был и остаюсь Уткиным. И умру Уткиным. Даже если до своей смерти так и останусь единственным человеком, которому известен этот факт и который открыто его признает.

Примечания

1

Герострат — уроженец греческого города Эфеса, который в IV веке до н. э. сжег храм богини Артемиды, чтобы прославиться. В результате его имя было покрыто позором, но сохранилось в веках.