Андерманир штук

Евгений Клюев, 2010

Новый роман Евгения Клюева, подобно его прежним романам, превращает фантасмагорию в реальность и поднимает реальность до фантасмагории. Это роман, постоянно балансирующий на границе между чудом и трюком, текстом и жизнью, видимым и невидимым, прошлым и будущим. Роман, чьи сюжетные линии суть теряющиеся друг в друге миры: мир цирка, мир высокой науки, мир паранормальных явлений, мир мифов, слухов и сплетен. Роман, похожий на город, о котором он написан, – загадочный город Москва: город-палимпсест, город-мираж, город-греза. Роман, порожденный словом и в слово уходящий.

3. СОБСТВЕННО, ДАЖЕ АНТОНИО ФЕЕРИ

Когда львенку исполнилось четыре года, Алик Саркисович Орлов сдался: стало понятно, что ни о какой подкидной доске речи уже не пойдет никогда. Ребенка тошнило, когда отец подбрасывал его в воздух. Тошнило в общественном транспорте. Тошнило на качелях и каруселях. Заметили, что его тошнит по утрам — стоит только ему резко подняться с кровати.

По врачам львенка водил Антонио Феери. Обследование было долгим. Диагноз — не то чтобы сильно беспокоящим, но вполне безрадостным. Дед не успел сообщить его, потому что Леночка «об этом» говорить запретила. «Я не вынесу», — предупредила она, и тему закрыли, удовольствовавшись сведением общего плана — о неких незначительных нарушениях мозгового кровообращения. «Пройдет!» — мужественно провозгласила женственная Леночка и стала спокойно жить дальше, убедив себя в том, что головокружения никому еще не помешали стать инженером-конструктором. Отныне, правда, с удвоенной энергией таская львенка за собой: так она понимала материнскую заботу. Таская, значит, везде и повсюду: и на гастроли, и даже на свидания с поклонником из второго ряда слева, который давно уже перестал быть поклонником, — выяснилось, что по профессии он инженер-конструктор и, стало быть, воплощает в себе Леночкину мечту о прекрасном будущем Льва. Со слезами рассказав наконец о таком удачном стечении обстоятельств своему бедному прыгуну с подкидной доски, Леночка оставила Алика Саркисовича Орлова и, печалясь, сочеталась браком с инженером-конструктором. По имени Ве-ни-а-мин. Так у Льва появился новый папа.

— Это новый папа, — просто сказала Леночка, когда Вени-а-мин распаковал свои вещи и разложил их по чужим местам.

— А где старый папа? — спросил львенок, приготовившись плакать.

— Старый теперь в Ленинграде.

И это была сущая правда: «старый папа», по нечеловеческой доброте своей, решил, что так будет лучше для всех.

— Почему его отправили на гастроли одного? — озадачился Лев, силясь вспомнить, что такое Ленинград, и почти уже плача.

— Его не на гастроли отправили, а просто один мальчик из Ленинграда очень просил старого папу себе, и папу отдали, — вздохнул дед Антонио. — Того отдали, а этого вот… Ве-ни-а-ми-на, — тут дед Антонио опять вздохнул, — предложили взамен.

Львенок сдержался плакать и внимательно посмотрел на нового папу:

— Потому что мы такого просили?

— Разве он тебе не нравится? — озаботилась Леночка.

— Зовут его… трудно, — честно сказал львенок.

— Зато он научит тебя считать! — выдала секрет любви Леночка.

— Я умею считать. — Львенок сосчитал до десяти и хотел было продолжать, но сбился.

— Вот видишь! — захохотала Леночка. — А новый папа научит тебя считать до ста…

–…и уедет? — попытался подытожить за нее львенок.

— Я никогда никуда не уеду, — щедро пообещал Ве-ни-а-мин.

И львенок все-таки заплакал.

А считать новый папа начал учить его сразу же, причем не просто числа считать, а всегда что-нибудь: птиц считать, дома, деревья… потом все это складывать друг с другом или отнимать друг от друга. Львенок не понимал, зачем все вокруг нужно складывать и отнимать. В голове его одна птичка и одно дерево не равнялось двум, а равнялось птичке на дереве. А одно дерево и один дом равнялось дереву около дома. Что касается пяти коровок и трех коровок, то все они равнялись стаду. Отнимать же одного зайчика от двух зайчиков он вообще отказывался: ему было до слез жалко как того одного, которого отнимали, так и тех двух, которые оставались.

— Там не два зайчика остается, а только один! — торжествующе сказал Ве-ни-а-мин и совсем не понял ответа львенка:

— Это еще хуже… Давайте я вообще не буду отнимать зайчиков, Ве-ни-а-мин, а только складывать?

— Почему? — задал глупый вопрос Ве-ни-а-мин.

— Потому что чем больше зайчиков, тем лучше!

— Это не факт, — странно ответил Ве-ни-а-мин. — И потом… не называй меня на «Вы» и «Ве-ни-а-мин»: мне это не нравится. Или я тоже буду называть тебя на «Вы».

Львенок задумался. Дед Антонио, которого он любил больше всех на свете, называл его нового папу именно на «Вы» и «Ве-ни-а-мин».

— Лучше тогда называйте меня тоже на «Вы», — махнул рукой он, а Ве-ни-а-мин рассердился и нарочно велел отнимать зайчиков друг от друга.

Тогда рассердился и львенок.

— Я отнимаю себя от Вас, Ве-ни-а-мин, — сказал он и отнял.

Математическая эта операция оказалась единственной, которую он осуществил правильно. Ибо сразу после нее Леночка отправила его к деду Антонио: жить.

— Это потому, что я отнял себя от Ве-ни-а-ми-на, — объяснил львенок, сразу забираясь на колени к деду.

— Эх, львенок ты, львенок, — вздохнул дед Антонио. — Сокровище ты мое.

Сокровищем его называл только дед. Слово было таким, как будто им щекотали, — и львенок смеялся, когда дед говорил ему «сокровище».

В общем, дед Антонио, с этого же дня раз и навсегда отказавшийся от гастролей и выступавший отныне только на Цветном, получил то, о чем мечтал, — Льва. И Лев получил то, о чем мечтал, — деда Антонио. Если учесть, что Леночка и Ве-ни-а-мин получили всего-навсего друг друга, дед Антонио и Лев сильно выиграли.

— Мы выиграли, — сказал дед Антонио, вытащил яйцо из уха Льва и спросил: — Тебе оно там не мешало?

— Нет… — растерянно сказал Лев.

— Тогда извини! — исправился дед Антонио и снова засунул ему в ухо яйцо.

Так и началась их совместная жизнь. Отныне Лев встречался с Леночкой только в цирке на Цветном. Лев прилежно обнимал ее за коленки, а она плакала и гладила его по голове, плакала и гладила по голове, плакала и гладила по голове — и так каждый раз. Иногда она спрашивала:

— Ты скучаешь по маме?

— Нет, Леночка, — честно отвечал он, — мы же часто видимся!

Со дня переезда к деду Антонио он никогда больше не называл ее «мама». Леночка удивлялась, Леночка обижалась, Леночка сердилась, но — оставалась Леночкой.

— Разве ты не знаешь, что я твоя мама? — заглядывала она ему в глаза.

— Конечно, знаю, Леночка! — не отводя глаз, отвечал он и радостно целовал Леночку в щечку… ну что было с ним делать?

«Леночкой» называл маму дед Антонио.

В цирке, во время представлений, у Льва было специальное приставное место в четвертом ряду. Правда, видели его на этом месте только тогда, когда выступал Антонио Феери, а так — он слонялся за кулисами, разговаривал с людьми и животными, валялся на соломе или поднимался в оркестр, где ему всегда были рады: никто из оркестрантов и представить себе не мог более спокойного ребенка — способного просидеть в оркестре час и не сказать ни слова.

— А тебе не хочется выйти на арену и помочь Антонио Феери, когда он выступает? — спросил его как-то Павел-Сергеевич-гобой.

— Нет, — с испугом ответил Лев и смущенно добавил: — Я же не умею колдовать…

— И мама твоя не умеет! — рассмеялся Павел-Сергеевич-гобой.

— Не умеет, — согласился Лев. — Но она там не для колдовства. Ее Антонио Феери распиливает.

— А тебя почему не распиливает? — осторожно спросил Павел-Сергеевич-гобой.

— Я же мальчик! — воззвал к его разуму Лев. — Мальчиков никто не распиливает, я спрашивал у деда Антонио. Он сказал, что иллюзионисты всегда распиливают только женщин, поскольку женщины так специально устроены.

Павел-Сергеевич-гобой, казалось, не поверил.

— Вы телевизор смотрите, когда цирк показывают? — поинтересовался Лев. — Посмотрите в следующий раз. Тогда Вы увидите, что, кроме женщин, во всем мире никого не распиливают.

С тех пор его ни о чем таком не спрашивали в оркестре. И, кстати, напрасно. Он мог бы рассказать им довольно много всего. Например, если бы его спросили об овсяной каше! В каждой тарелке овсяной каши есть такая блестящая зеленая лента: она появляется в самом конце, когда кашу уже съедят. Но если ты овсяную кашу не ешь — или не доешь, то блестящая зеленая лента ни в жизнь не появится, хоть ты что хочешь делай! Многие люди этого не знают, потому как или совсем не едят овсяной каши, или постоянно не доедают ее — ну, и, ясное дело, никогда не видели блестящей зеленой ленты. Могут, конечно, сказать: подумаешь, блестящая зеленая лента… эка невидаль, но эта блестящая зеленая лента — бес-ко-неч-на! И сколько дед Антонио ни вытягивает ее из пустой тарелки, она не кончается вообще… — иногда даже становится страшно. Страшно, только все равно интересно, и каждое утро хочется побыстрее съесть всю овсяную кашу, чтобы уже начиналась лента! Начиналась и не кончалась. А еще… еще всякие другие вещи Лев бы мог рассказать — если бы его, конечно, спросили. Например, что случается, когда не кладешь зубную щетку в стаканчик, а кладешь ее, например, на раковину в ванной. Тут не успеешь оглянуться — как зубная щетка твоя оказывается на потолке, и ее потом ужасно трудно доставать! Сам Лев, кстати, зубную щетку с потолка вообще достать не может — и дед Антонио сразу не может, даже если на край ванны станет. Единственный выход — вынимать из чулана лестницу-стремянку, забираться на нее и пытаться схватить зубную щетку… а это тоже не всегда легко. Зубные щетки — они больше всего на свете любят под потолком кружиться: как стрекозы. Ловишь ее, ловишь — измучаешься просто весь! Но дед Антонио в конце концов всегда зубную щетку может поймать… даже если на это целое утро уходит. Мою зубную щетку он научился быстрее ловить, потому что я сначала часто забывал ее в стаканчик ставить — и дед Антонио мою привык ловить. Но однажды он свою зубную щетку забыл на раковине — вот это было да! Он ее столько ловил, что нам даже пришлось перерыв на обед сделать… — и мы пообедали, а он ее только к вечеру потом поймал.

Но никто не задавал Льву вопросов про овсяную кашу и зубную щетку… сам же он рассказов про них не начинал, потому что — с какой стати? Сейчас-я-расскажу-вам-про-овсяную-кашу… — так никто не делает! И Лев просто слушал музыку или смотрел на манеж, где всегда происходили всякие вещи… или не смотрел на манеж — это если воздушные гимнасты или канатоходцы выступали. Лев боялся, что они упадут и разобьются. Но когда начинал выступать дед Антонио… Собственно, даже не дед Антонио. Собственно, даже Антонио Феери.