Темпориум. Антология темпоральной фантастики

Евгений Гаркушев, 2012

Путешествия во времени – что нового можно рассказать о них? Очередная история с «попаданцами» – разухабистые приключения в прошлом студента-супергероя, ещё один «эффект бабочки», очередная и ожидаемо скучная история изобретения чудо-машины… Оказывается, не только это! Антология «Темпориум» раскрывает другие стороны взаимодействия человека с временем – более тонкие, более сложные, но от этого не менее увлекательные и загадочные. Взгляните под новым углом на Время и удивитесь.

Евгений Филенко

Пашквиль

Всякое сходство с реальными персонами, неодушевленными объектами и событиями, как в прошлом, так и в настоящем, и в будущем, как историческими, так и географическими, следует считать случайным и непредумышленным. А то, ей-богу, навешают всех собак ни за что ни про что, как будто автор уж и выдумать из головы ничего не в состоянии!

Пролог

В эти двери Кармазин всегда заходил с непонятным ощущением трудно подавляемого страха. Хотя, казалось бы, чего ему-то бояться? Не милиция, не иные, еще более компетентные органы… даже не паспортный стол домоуправления, где водятся такие злобные и циничные особи, что капитальная стена, обшитая дюймовой фанерой, с крохотным зарешеченным окошком, как представлялось, нарочно была обустроена, чтобы оберегать посетителей от когтей и клыков тамошних постоянных обитателей. А вот поди ж ты — сердце трепетало в груди, и подсекались колени, и хотелось повернуть прямо с порога, чтобы идти куда глаза глядят, но только дальше, дальше от этого мистического места.

Кармазин прочел вывеску: «…вское государственное книжное издательство». Всего-то… В особенности, если учесть, что бывал он здесь пускай и не каждый день, а раз-два в неделю уж точно. И большую часть пути совершал с большой охотой, со скрытыми надеждами, с разгорающимися, по мере приближения, амбициями! Куда всё исчезало на этом крыльце, отчего угасало? И ведь нельзя было сказать, чтобы ему тут были как-то по-особенному не рады. То есть здесь вообще мало кому были рады, но какой-то исключительной антипатии никто лично ему не выказывал. А редактор Иван Яковлевич, напротив, демонстрировал всяческую приязнь, любил поговорить на окололитературные темы и разнообразно привечал как в пределах учреждения, так и за пределами. Вот и сейчас Кармазину было назначено специально, чтобы обсудить в очередной раз концепцию и состав его запланированного на середину будущего года сборника.

Он несколько раз глубоко вздохнул — чтобы снять внутреннее напряжение, успокоить сердце и хоть как-нибудь дезориентировать роившиеся в подсознании страхи. Толкнул дверь… и как-то сразу очутился в круговороте сакральных издательских процессов.

Жизнь здесь не бурлила — она просто текла по своему руслу, практически недоступному для понимания тех, кто не был посвящен.

С ним дважды поздоровались — он ответил, не разглядев лиц. Всё виделось, как сквозь закопченное стекло для наблюдения солнечных затмений. Кармазин всегда завидовал тем, кто не терялся в этих священных стенах, кто был нагл и уверен в себе, хотя бы даже и не столь удачлив и обещающ в профессии, кого с меньшей охотой брали в сборники и вывозили на встречи с читателем. Что-то подсказывало ему, что их будет царствие издательское, а не его, пускай и более одаренного, более прилежного к перу, но не способного с агрессией шар-молота рушить стены и торить свои дороги к призрачным пока что полкам книжных магазинов… В беспамятстве он забрел в бухгалтерию, потому что попасть туда было отчего-то проще всего, и он с безрадостным постоянством оказывался там всякий раз, когда заходил в издательство. «Кармазин! — закричали ему. — Наконец-то! Мы вас обыскались! Получите четыре рубля двенадцать копеек!» — «Я? За что?..» — «За выезд в воинскую часть в марте, забыли? Ведь вы у нас не член?» Кармазин с готовностью отринул всякую причастность к сообществу избранных. «Значит, вам четыре двенадцать». Он расписался и получил. Он знал: вот станет членом и сможет получать не в пример больше.

Визит складывался не так уж и плохо. Мрачные ощущения понемногу оставляли душу.

До кабинета, где его дожидался Иван Яковлевич, он дошел почти успокоенным.

А ведь напрасно, напрасно.

Иван Яковлевич оживленно обсуждал с редактором детской литературы Танюшей, которая делила с ним кабинетный кров, некую научную гипотезу о происхождении, кажется, видов. Он вообще был эрудит и старался быть в курсе научных и культурных событий, читал даже для редактора много и на первый взгляд бессистемно, но усвоенное им знание внутри его большой, идеально круглой и всегда лохматой головы как-то само собою упорядочивалось, устраивалось на полки, в картотеки и стеллажные ящики, и становилось совершенно пригодно к полезному употреблению по первому же требованию. Завидев Кармазина, Иван Яковлевич оборвал свою речь на полуслове, несколько помрачнел и слегка скис, как будто ему предстояло исполнение неприятного, но неизбежного обязательства.

Вслух же он сказал:

— Вот хорошо, что пришел. У меня тут по твоему сборнику образовались вопросы.

Атеист Кармазин мысленно перекрестился. За последние семь или восемь лет он не раз слышал убийственную фразу «… не может быть издано» и был в постоянной готовности услышать ее опять. Фраза не прозвучала, а это вселяло надежду. В конце концов, как же долго можно? Столько писать, столько публиковаться в прессе, и не иметь ни единой книги уже попросту неприлично.

— Я готов, — сказал Кармазин и поискал свободный стул возле редакторского стола.

— Нет, нет, — поспешно возразил Иван Яковлевич. — Видишь, какой у нас бардак, всё завалено… — Свободного пространства в кабинете и впрямь было немного, всё занимали собой машинописи — как в виде распертых изнутри папок с едва сдерживающими содержимое завязочками-бантиками, так и россыпью. — Пойдем лучше прогуляемся. Погода хорошая…

И он, подхватив Кармазина под локоть, повлек на свежий воздух.

— А как же рукопись? — подивился было тот.

— У меня с собой, — сообщил Иван Яковлевич и больше не проронил ни слова.

— Обезьяны, дельфины, — послала им вслед Танюша. — А вот в Библии написано…

Фабула

Когда за ними захлопнулись все двери, а впереди пролегла залитая солнцем и припорошенная пылью улица, Иван Яковлевич шумно выдохнул и сказал:

— Вот же дура, прости господи. Нашла себе источник научных фактов — Библию… Знаешь, чего я боюсь?

— Чего же?

— Что однажды кому-нибудь из научных генералов стукнет в голову моча, и он оспорит эволюционную теорию.

Кармазин печально улыбнулся.

— Ты знаешь, — сказал он, — очень возможно, наступит день…

— Молчи, грусть, молчи, — сказал Иван Яковлевич. — Надеюсь, я до этого дня не доживу.

— Доживешь. И я доживу.

— Ну тебя к черту. Знаешь, зачем я тебя вызвал?

— Догадываюсь.

— Догадываешься?

Кармазин улыбнулся еще горше.

— Дай угадаю, — промолвил он. — «Сон несмешного человека».

— А чего тут гадать, — хмыкнул Иван Яковлевич. — Этот твой «Сон» всему сборнику словно заноза в заднице. А то и шило. Скажу больше: он вообще ни в какие ворота не лезет. Одиннадцать рассказов и две повести, сугубая производственная проза… и вот те нате, хрен в салате… «Сон несмешного человека»… Достоевский, блин! Карамзин с опечаткой!

— Название можно сменить, — осторожно заметил Кармазин.

— А содержимое переписать? — усмехнулся Иван Яковлевич.

— Ну, выкинь его, и дело с концом, — приуныл Кармазин.

— Уже, — сказал Иван Яковлевич с вызовом в голосе. — Выкинул! Вот он, твой «Сон», — и редактор извлек из внутреннего кармана пиджака сложенные на манер газетной мухобойки машинописные страницы.

— Так я заберу, — сказал Кармазин и протянул было руку.

Но Иван Яковлевич сунул бумажный жгут обратно в карман.

— А поговорить? — спросил он почти весело.

— Поговорить? Ну давай, — пожал плечами Кармазин. — О чем желаешь говорить?

— Ну вот, изволь для начала: с какого перепою тебя, упертого и отпетого реалиста, бытописателя и производственника, вдруг кинуло в фантастику?

— Видишь ли… — сказал Кармазин уклончиво. — Это ведь не совсем фантастика.

— Знаю, знаю: магический реализм. Гоголь, Булгаков, Орлов. И примкнувший к ним Кармазин!

Тот смущенно хихикнул.

— Видишь ли, друг мой… Чтобы раз и навсегда отбить тебе охоту к подобным экспериментам, следовало бы сызнова отправить тебя на литобъединение. Пускай коллеги по перу прочтут, оценят и воспоют… а мы уж тогда примем, с соответствующими рекомендациями. Но ведь ты же понимаешь: не оценят, не воспоют. Помнишь ли, что сталось с Чернецовым, когда он притащил на суд товарищей свой фантастический роман, сочтя, очевидно, что эдак ему будет легче пробиться к читателю, нежели со своими пасторалями?

Кармазин помнил. Несколько так называемых «молодых фантастов», регулярно посещавших литобъединение, архаровцы без роду и племени, с парой-тройкой публикаций в молодежных газетах за утлыми интеллигентскими плечами, переглянулись, подсмыкнули рукава и принялись рвать беднягу Чернецова в лоскутья. Спустя какой-то час от романа объемом в двадцать авторских листов не осталось ничего, хоть сколько-нибудь заслуживающего внимания, а на самом Чернецове не то что лица, а и живого места найти было невозможно. И ведь что обидно, что особенно отвратительно: топтали по делу, по уму и по логике, не придерешься. Вчинили незнание школьной физики, не говоря уж об астрономии. Посоветовали купить глобус. С геохронологией на лету разобрались. И, гнусно ухмыляясь, перечислили каждый по десятку сходных сюжетов, с именами и фамилиями, никому, кроме означенных архаровцев, не известными. А уж под конец, что было в особенности унизительно, нарыли и предъявили благородному собранию список из полутора сотен стилистических огрехов, которые Чернецов попросту прощелкал в творческом запале и головокружении от гульбы по чужим пажитям…

— Сюжет ничтожный, — продолжал между тем Иван Яковлевич. — Нулевой сюжет. Интриги никакой. Идет мужик, без отличительных черт, даже без имени, по улице. Смотрит по сторонам. Время от времени разговаривает по карманному телефону со множеством знакомых и малознакомых людей. Встречает школьную подругу, которую не видел лет двадцать. Тут бы ему встрепенуться, повести вокруг себя орлиным взором, извлечь из недр памяти некое связующее обоих воспоминание и затащить опешившую от лихости даму в койку. А он… несет сущую ахинею минут десять по собственному времени… Потом они вдвоем не без труда припоминают, как некий Чижов разбил стекло в женском туалете… и расстаются. Каждый следует своей дорогой. Не знаю, что там сталось с дамочкой, а главный герой приходит домой, пьет кефир, пялится в цветной телевизор и тупо ложится спать. Всё. Точка. — Иван Яковлевич внимательно посмотрел на Кармазина. — Послушай, ведь тебе было наплевать, чем занимается сей мужичок на страницах твоего произведения! И дамочка эта нелепая… Они были тебе не интересны и вообще не нужны. Ты просто взял и пристегнул их к реалиям вымышленного мира. Ну, чтобы хоть как-то придать своей писанине жанровые признаки.

Кармазин промычал что-то невнятное.

— Ты думаешь, я не понял? Думаешь, я совсем глупый и не просеку поляну? Или что в Главлите купятся на красивое обрамление из одиннадцати рассказов и двух повестей, в которых никакой крамолы с микроскопом не сыскать, и проникнутся к тебе такой любовью, что пропустят и «Сон»? Там сидят звери — не чета мне, и Щукорацкому нашему не чета, и Двудумову, они еще «Материалы 1-го Всесоюзного съезда колхозников-ударников» изымали из библиотек…

— Да что такого-то?

— А то, что у тебя не человек главный герой, а мир.

— И что не так с миром?

— Так ведь не наш у тебя мир, — сказал Иван Яковлевич. — Неправильный. Не тот, который мы все хотели бы увидеть спустя двадцать лет, в соответствии с решениями партии и правительства.

— Ну, знаешь ли, — смутился Кармазин. — «Нам не дано предугадать…»

— Нам, может, и не дано, — возразил Иван Яковлевич значительным голосом, — а кому полагается, всё дано. Уж тебе ли не знать, не мальчик, поди.

— Давай просто забудем, и всё, а? — сказал Кармазин жалобно.

— Забудем… — проворчал Иван Яковлевич. — Легко тебе говорить. Он меня, может быть, зацепил за живое, этот твой мир. Хотя, казалось бы, что в нем особенного? Мир как мир… мирок… противненький такой… двадцать лет тому вперед. Послушай, откуда ты его взял? Может, ты знаешь что-то, чего никто не знает?

— Сам-то себя послушай, что ты несешь, — стесненно засмеялся Кармазин. — Что такого я могу знать о будущем? Пускай даже о самом недальнем? Ну кто мне подскажет?!

— Не знаю, не знаю… Ты же никогда фантастику не писал, можно сказать — на дух не переносил. Брось, я видел, как тебя всегда косоротило от этих пижонов… И вдруг — на тебе! Выпендрился!

— Скажешь, дурно написано? — ревниво спросил Кармазин.

— Нет, не скажу. Нормально написано. Для тебя — обычно. Ни взлет, ни падение. У тебя же перо набитое, навостренное, хуже своего уровня ты уже никогда не напишешь, даже если постараешься. Но вот этот твой обычный уровень меня и пробрал до печенок. Ты вдруг, ни с того ни с сего, своим обычным пером, накропал два авторских листа совершенно тебе несвойственного текста. Почему? Зачем? Что с тобой приключилось такого, что ты вдруг изменил себе? Какое ньютоново яблоко… а применительно к реалиям нашего города, ньютонов кирпич рухнул тебе на макушку? Изволь объясниться, голубчик.

— Ну нет у меня, нет рациональных объяснений, — сказал Кармазин устало. — Ты же сам говорил: для полноценного, увесистого сборника не хватает объема, а всё равно что-нибудь придется выкидывать, чтобы ублажить рецензентов, так что нужен резерв…

— И ты сел за пишмашинку, отмобилизовался, сосредоточился и породил этого агнца на заклание? Точно зная, что все рецензенты, даже самые ленивые и покладистые, набросятся именно на него, причем так рьяно, что забудут обо всех остальных, пускай даже более слабых вещах? Потому что этот твой «Сон» настолько уязвим, что всё прочее на его фоне попросту меркнет и кажется если не шедевром, то стопроцентным проходняком?

— Не совсем…

— Верю, что «не совсем». Даже еще точнее: убежден, что «совсем не». Ты хотел, чтобы эта повесть была издана. Или, по крайней мере, прочитана неким кругом лиц. Хотя бы даже одним мною.

— Не знаю, — сказал Кармазин. — Может быть. Понимаешь… я должен был это написать. Меня как будто что-то под локоть толкало. Поднимало и несло. Давно я так легко не писывал. Иной раз сидишь утро, сидишь день, тужишься, кожилишься, а текст не идет… Тут всё было иначе. Как в молодости — не я рождал этот текст, а он сам рождался, и был очень недоволен, что я за ним не поспеваю своими кривыми пальчиками по клавишам. Наверное, это и есть вдохновение. Веришь ли, я украдкой через плечо оглядывался, кто там стоит надо мной, муза или черт с рогами…

— И кто же стоял? — ухмыльнулся Иван Яковлевич.

— Никого. Только соседка заглянула, спички у нее, видишь ли, кончились. И всё, и тишина. — Кармазин грустно засмеялся. — С таким вдохновением полагалось бы шедевры ваять, а я… вон что… «Сон несмешного человека»… обычный уровень. А что тебя так взволновало-то?

— Меня? — переспросил Иван Яковлевич. — Да всё подряд. Начиная с заголовка. Вот ты назвал повесть «Сон», а ведь дальше про сон ни слова, ни из чего не следует, что это сон!

— Ну, допустим…

— Зато как-то сразу становится понятно, что это будущее, но не самое близкое, а такое, что мы в большинстве своем до него, конечно, доживем, но законной радости от сего факта не испытаем, притом что изменить или как-то повлиять на его приход всё едино будем не в состоянии.

— Да, да, — сказал Кармазин. — Это ты верно подметил. Меня всегда выводил из равновесия идиотский посыл, что, дескать, вот мы строим будущее, что, дескать, будущее в наших руках… Да только ни хрена мы не строим. Вернее, строим, но еще ни разу не случалось, чтобы удалось построить именно то, что изначально намечено было самыми детальными планами. Помнишь анекдот про бедолагу слесаря? Который по деталюшкам выносил со своего завода швейную машинку, а как ни соберет, всё пулемет получается… Так и мы. Что бы ни начинали строить, всё равно получается какая-то глупость!

— Ну, у тебя не глупость, — сказал Иван Яковлевич. — У тебя скорее странность…

— И что же тебе показалось странным?

— А то, что этот мир у тебя обыденный, вроде того, что мы прямо сейчас с тобой видим вокруг себя, и одновременно какой-то дикий. Нелепый. Несуразный.

— Еще как назовешь? — съехидничал Кармазин. — Аргументируй.

— Запросто. Твой… гм… лирический герой в самом начале повествования перемещается с работы на автобусе. В салоне работает телевизор, по которому показывают заграничные мультики, а над кабиной водителя бежит рекламная строка.

— Всё нормально. Будущее. Дальше?

— А дальше полная задница: эта твоя бегущая строка сообщает аудитории — что? — астрологический прогноз. В будущем веке, в эпоху технологического прорыва — какие-то гадские овны, козероги и скорпионы! Потом: водитель курит, а по салону боком — боком! — пропихивается толстущая тетка-кондуктор и требует плату за проезд с пенсионеров и, что самое несообразное, с детей. С детей!

— Ну да, — пробормотал Кармазин. — Там все кондукторши как на подбор одна другой толще. Как будто их по этому признаку специально подбирали.

— Какие автобусы?! — шепотом вскричал Иван Яковлевич. — Какие кондукторы? Уже сейчас повсюду стоят компостеры для абонементов, откуда ты выкопал этих доисторических кондукторов, да еще жирных?! Где электромобили, где городские поезда на монорельсах? Ну, черт его знает… хотя бы метро? У нас ведь давно собираются метро построить… И разве в грядущем столетии никотиновая зависимость так и не будет побеждена?

— Не будет, — вздохнул Кармазин.

— Вот то-то! У тебя там все, на кого ни упадет взгляд героя, курят. Даже юные девы на улице! Стоят и курят. Как это ты их назвал: «прекрасные коровы»!

— А как их еще-то назвать? Юное иконописное личико… пустой, отсутствующий взгляд… равномерные жевательные движения…

— Непохоже, чтобы твои «прекрасные коровы» имели склонность к посещениям фортепианных концертов, а в сумочках носили томики Блока… Или вот еще: «Он задержался под вывеской, на которой кислотного цвета буквами написано было «Бытовая магия»…» Это что за хрень такая? Ты уж определись, что пишешь, научную фантастику или фэнтези.

— При чем тут фэнтези?! Какая, к черту, фэнтези? Ты же знаешь мою любовь к этому делу…

— Ну а фиг ли тогда?!

— Обычный парфюмерный магазин. Духи там, помада…

— «Парфюмерный магазин», — покачал головой Иван Яковлевич. — Где в нашем городе ты видел парфюмерные магазины? Отдел в ЦУМе — вот тебе и вся парфюмерия.

— Так это же будущее!

— Хорошо, будущее… Но только у тебя рядом с этой… «магией» другая вывеска упомянута. И на ней начертано, если ты помнишь, «Мясной магазин»!

— Что, что здесь-то тебе не нравится?! — горестно вскричал Кармазин. — Думаешь, сейчас нет мяса, так и никогда не будет?

— Ты, — сказал Иван Яковлевич с ядовитейшей иронией. — Ф-фантаст, едят тебя мухи… Если это у тебя двадцать первый век, то какие там могут быть к свиньям магазины? Да еще мясные?

— Ну извини. Денежное обращение никто еще не отменял…

— Ты всерьез полагаешь, что в двадцать первом веке мятые бумажки и стершиеся монетки будут использоваться для обмена на продукты питания и первой необходимости?

— И не только первой! А и второй тоже. Будут, и очень активно. Уж поверь мне…

— Как-то нелепо у тебя будущее вторгается в настоящее. Как-то уж всё переплетено и запутано. Магия и мясо! Где ты видел в нашем городе мясной магазин? Не говоря уж о мясе…

— Это же будущее. Грядущий век.

— Ага, грядущий. Как это у тебя… «Молодая девушка, по всем признакам — студентка политехнического университета, с красивым, немного сонным лицом, стояла на углу Софрониевской церкви и лениво потягивала пиво из банки». Студентка… пиво… из банки… Я был студентом, и ты был студентом. Мы оба помним, что пили мы и что пили наши подруги. И уж последним в этом списке было пиво! Из банки, блин… Кстати, Софрониевская церковь — это где?

— Там, где сейчас органный зал.

— О, мать твою… Ты хочешь сказать, что наступит время, когда там снова будет церковь?

— И не только там. Вместо краеведческого музея, например.

— Рядом, наверное?

— Нет — вместо.

— Твою мать… А музей куда? В зоосад?

— Музея не будет. И зоосада тоже.

— А что будет?

— Говорю же — церковь. Храм. Собор. В общем, культовое учреждение.

— Во всем нашем городе столько верующих не найдется, чтобы заполнить такое пространство.

— В том и дело, что найдется. Возникнут, как бы по волшебству.

— Ну да, ну да… ты же пишешь: «на экране телевизора президент жарко лобызался с патриархом…» Любопытно, с каких это пор член партии вдруг лобызается с церковным иерархом? А как же «партбилет на стол»?

— Не будет этого. И партии той уже не будет. То есть она как бы будет, но в стороне. У нас сейчас церковь отделена от государства, а там коммунистическая партия будет отделена.

— А церковь?

— Наоборот, приближена.

— Зачем?

— Ну-у… грехов много, проще замаливать.

— Но партия-то останется? Я что же, взносы напрасно плачу?!

— Как бы тебе объяснить… Партий будет несколько. Но они такие… игрушечные. Понарошку.

— А ты заметил, что сейчас рассказываешь мне об этом мире чуть больше, чем написал?

Кармазин осекся.

— Э… м-мм… — замычал он что-то невразумительное.

— Я же сразу заподозрил! — обрадовался Иван Яковлевич. — Все-таки ты что-то знаешь о мире, которого еще нет. Как, откуда? Кто тебе сообщил? Я не допускаю мысли, что ты некоторым образом уэллсовский путешественник во времени — хотя бы потому, что помню тебя чуть ли не с детства, и ты на моих буквально глазах вырос из юного безобидного графомана в подающего немалые надежды молодого литератора сорока неполных лет.

— Всё очень просто, — сказал Кармазин без охоты. — И в то же время сложно. Конечно, я сам сочинил «Сон» от первой до последней буквы. Я же говорю: летело как по маслу. Никто мне его не нашептывал, и ветром в окно не надуло.

— Это и коту понятно. Чтобы сочинить такой… как бы помягче выразиться… пашквиль, большой фантазии не нужно. Поступаешь старым чукотским способом: что видишь, о том и поешь. Вот как сейчас идем мы с тобой по улице. Я вижу: детский сад. Детишки идут на прогулку с красивой девушкой-воспитательницей. А ты говоришь…

— Детский сад закроют, помещение продадут. И будет здесь банк. Маленький такой банчишко.

— Я вижу: органный зал. — Кармазин засмеялся, и Иван Яковлевич поспешно исправился: — С залом уже всё ясно. Что еще я вижу? А, вот: гастроном.

— Гастроном и останется. Только называться он станет «торговый центр», а хозяином его будет градоначальник.

— Гм… ну-ну. А что тут у нас? Кафе на перманентном ремонте, без названия.

— Гиблое место, — оживился Кармазин. — Кафе не достроят, бросят и начнут сызнова. Тут возникнут поочередно пиццерия «Ева», кафе «Адам», потом ресторан под названием, кажется, «Кактус»… или «Кукес»… а к тому времени, когда мой герой продефилирует мимо, откроется фешенебельное заведение с девочками и живой музыкой «Ле Маркаж».

— Тэ-э-экс… Взглянем направо. Частный сектор деревянной постройки. Слева, между прочим, то же самое.

— Справа — высотный дом с квартирами индивидуальной планировки. С книжным и зоомагазином. С того угла, что выходит на трамвайную линию, угнездятся бистро «Путята» и торговля обувью. А слева избы как стояли, так и стоять будут. Только обветшают окончательно. Впрочем, очень может быть, что скоро их сожгут.

— Сожгут? Кто?!

— Неизвестные злоумышленники. Спалят вместе с жильцами. Виновников найти не удастся, но на пепелище, кстати, и очень скоро возведут престижную многоэтажку. Этакий жилмассив на костях… Там вообще очень быстро строят. Только отвернись — и дома твоего нет, и кровати твоей нет, и тебя самого нет, а забиты уже сваи, подъемный кран башней вертит, и строители меж собой по-турецки бранятся. Такая вот чукотская песенка…

— Невеселая песенка у нас вышла. Не чукотская даже, а что-то этакое мрачное, готическое. Мол, вот то-то и то-то кое-где у нас порой нехорошо — а будет еще хуже! Только с фотонным приводом…

— А ведь не было никакой фантазии, — печально сказал Кармазин. — Наваждение — да, пожалуй. Я шел по улице, и вдруг словно ветер налетел и встряхнул кроны деревьев. Только вместо деревьев были вот эти дома, вот эти улицы… А сквозь них проступил другой Мир. Я как шел, так и встал, распахнувши рот. Только успел подумать: «С голубого ручейка начинается река… а дорожка в дурку — вот с этого…» Я ведь был с недосыпу жуткого, работал всю ночь, кофе самый поганый хлебал ведрами. Вот, думаю, и началось. И пока я впитывал этот другой Мир всеми своими органами чувств, следом на меня хлынуло Знание. Я знал всё об этом мире. И всё о себе в этом мире. Видел нее только что-то вокруг себя, а и за пределами этого видения. На какое-то время мне удалось слиться с самим собой — тогдашним, совсем уже немолодым, нездоровым, судьбою обиженным, всем всегда недовольным, и совершенно точно знающим, что впереди у него — то есть у меня! — ничего хорошего нет. Этот Мир в нем — во мне! — не нуждается и только и ждет, когда же он, то есть я, избавлю его от своего обременительного присутствия.

— Да брось, — сказал Иван Яковлевич. — Что значит «не нуждается»? Даже если допустить, что всё так, как ты говоришь… У тебя дети, друзья… Читатели, наконец! Ты всем и всегда будешь нужен. Это действительно был бред наяву. От нервного переутомления. Ну ничего, сборник у тебя практически готов, отдохнешь теперь.

— Не бред это был, — промолвил Кармазин. — Просто наше будущее по какой-то своей прихоти на краткий миг просочилось в наше настоящее. А увидел это один лишь я. Почему? За что мне такой подарок? И как я должен с ним поступить?

— Забыть, — уверенно предположил Иван Яковлевич. — Лично я не готов еще носить тебе передачки в дурку.

— Может быть, и стоило забыть. Я и забуду. Если, конечно, пойму, отчего это произошло со мной. Я вот что думаю… Вот если бы я сидел и писал о каком-нибудь типусе из двадцать третьего века. И он ходил по своим эфирным улицам, дышал своим зефирным воздухом, питался витаминными таблетками, а в отпуск летал на какую-нибудь альфу Гепарда. И думал бы, что так оно и есть, так всегда и было, так и должно быть во веки веков. И вдруг я отвлекся. Ну, та же соседка за спичками пришла. Или агитаторы на выборы позвали. Машина за окном с деревом поцеловалась. Да мало ли причин… И я на мгновение вырвался из всего этого эфира-зефира, повел вокруг себя туманным взором и увидел кривые стены в отставших обоях, соседку с ее нелепыми спичками, за окном — пыльные деревья, и трамвай с пьяными работягами ползет-дребезжит от завода до завода… Быть может, в этот роковой миг и придуманный мною типус вдруг увидел мой мир моими глазами. Увидел — и оцепенел в ужасе. И самому себе не поверил, что такое возможно. Ведь он что о нашем мире думал?

— Ничего, скорее всего, не думал.

— Хорошо, если так. А если он историк по профессии и специализируется на второй половине двадцатого века?

— Уж кем ты его в своей нетленке заявишь, тем он и будет. Фрезеровщиком или вальцовщиком, кем еще-то…

— Ну да, вот отойдет он от своего станка, сядет в электромобиль, а наутро с семьей на альфу Гепарда, нежиться в розовых лучах. Чтобы поскорее выдавить из памяти тот кошмар, что привиделся ему моим попущением…

— Да ну, тоже придумал — кошмар! Так, бытовщинка не лучшего разлива, трудности переходного периода от развитого социализма к коммунистическому завтра. Подумаешь — обои у него отстали…

— Видел я это твое завтра. Уж не знаю, какое оно, да только не коммунистическое. Эх! Если бы эти архаровцы, наши фантасты, могли увидеть то, что увидел я, если бы они вдруг поняли, в какую лужу сядут со своими прогнозами и предвидениями… У меня даже злорадства недостает. — Кармазин помолчал. — Одно только внушает мне хоть какую-то надежду.

— Ну, поделись. А то уж совсем вогнал в тоску своими фантазиями.

— Вот что: быть может, нас не существует вовсе? Нас просто выдумали? Мы все, с нашим миром, с нашей бытовщинкой… Я со своими хлопотами по поводу сборника и ничтожной радостью по поводу четырех рублей за воинскую часть… Ты со своей Танюшей и обезьянами, с которыми, в отличие от тебя, она не желает иметь ничего общего… Всё это — плод чьей-то разгулявшейся фантазии? Мы существуем лишь в небольшом участке чьего-то мозга, и то лишь, пока этот мозг о нас думает?

— Да у тебя и впрямь горячка, братец, — сказал Иван Яковлевич. — Вот тебе мой совет: бросай ты это дело.

— Какое дело? — не понял Кармазин.

— Баловство с фантастикой. Ты же видел на литобъединении, каковы они, эти фантасты: глаза безумные, морды небритые, смех истерический. Из любого пустяка готовы сделать вселенский катаклизм, и сами же над ним посмеются. Ей-богу, не стоит тебе заглядывать дальше своего подъезда и глубже нынешнего вечера. Целее будешь. Пиши как писал. Бытовые зарисовки из жизни рабочих династий. Закончи, наконец, бессмертную эпопею «Рабочая закваска». Про племенных кузнецов Сероштановых.

— Потомственных, — проворчал Кармазин.

— Один хрен… Ты закончишь, я издам. И тебя на руках внесут в Союз писателей.

— Меня и так внесут, — сказал Кармазин печально. — Без кузнецов Сероштановых.

— Это как это?!

— Ну… Настанет такое время… В общем… Нужно будет хоть кого-то внести. Только никому уже это будет не нужно. Ни мне, ни Союзу.

— Книжки там хотя бы останутся?

— Останутся. Книг будет море. Причем всяких. И хороших, и плохих, и чудовищных. Не поверишь, но самым издаваемым жанром станет фантастика.

— Не поверю, — сказал Иван Яковлевич. — Как-то не сочетается это с астрологией и религией.

— Еще как сочетается. Это же будет не научная фантастика, а так… Бредятина какая-то. Кстати, грамотности народу книжное обилие не прибавит. Скорее наоборот…

— С какой же это стати наоборот?

— Невежды одолеют, — коротко ответил Кармазин.

Иван Яковлевич подождал, что тот как-то разовьет свою мысль, но продолжения не последовало. Кармазин шел рядом, погруженный в себя, и лицо его было пасмурно.

— Я вот думаю… — начал было он.

— А ты не думай, — посоветовал Иван Яковлевич.

Ложный финал

И всё же крамольные мысли не сдавались без боя.

— Знаешь что? — вдруг спросил Иван Яковлевич. — Эта твоя неожиданная картина мира. Как-то всё это… — Он вдруг сморщился и с чувством произнес: — Ну что за дерьмо?!

— А ты как хотел? — усмехнулся Кармазин. — Почему, позволь узнать, ты решил, что за двадцать с небольшим лет всё изменится до неузнаваемости? Более того, что изменится в лучшую сторону? Что люди, от которых зависит, что и как будет меняться в обществе, непременно станут стремиться к добру и свету, а не к власти и деньгам?

— Да всё я понимаю, — сказал Иван Яковлевич с досадой. — Но ведь хотелось же, хотелось…

Они свернули с центральной аллеи во дворы и миновали пивной ларек, окруженный волнующейся толпой. Кое-кто из томимых жаждой попросту лез к заветному окошку по головам, возбужденно выкрикивая оттесненным друзьям: «Тару готовь, счас дела бум делать!..»

— Студентка политеха лениво потягивала пиво из банки, — ядовито промолвил Иван Яковлевич.

— Из трехлитровой, — добавил Кармазин.

И они заржали, довольные своей шуткой, которая окончательно примирила их друг с другом и с окружающей действительностью.

Истинный финал

— Ну, что скажете? — осторожно спросил Денис.

— Забавно получилось, — промолвил Олег. — Неплохая стилизация. Хотя язык, на котором у тебя беседуют редактор и автор, даже принимая во внимание всю заявленную специфику, мне показался слишком цветистым, даже вычурным. Так могли бы общаться какие-нибудь гимназисты в начале двадцатого века.

Они сидели на открытой веранде, слегка затененной от прямых лучей полуденного солнца причудливой занавесью из декоративных лиан. Заблудившийся в орнаменте стеблей шмель добавлял свою лепту в обсуждение, создавая своим растерянным жужжанием ненавязчивый, почти музыкальный фон.

— Как это у тебя, — добавил Антон. — «Бытовая магия»… — Он размашисто начертил пальцем прямо в воздухе дымный контур сердечка, тут же пронзил его такой же иллюзорной стрелой и мановением ладони послал в направлении Наташи.

— Банально, — сказала та. — Это не о тебе, Денис, а об этом символе.

— Зато искренне, — сказал Антон. — И совершенно в духе повествования уважаемого автора.

— Вот ему бы и послал свою нелепую валентинку, — сказала Наташа.

— Я ему другую сотворю. Что-нибудь эфирно-зефирное.

— А меня не стошнит? — засмеялся Денис.

— Ты же сам это придумал.

— Не слушай никого, Денис, — сказала Наташа. — Мне понравилось. Я просто поражена, как тебе это в голову пришло. Как ты сумел из ничего выдумать целый мир. Даже два мира! И заполнить его совершенно непонятными мне проблемами, которыми твои герои не на шутку озабочены. Ты не станешь протестовать, если я тебя поцелую?

— Приму как высшую награду, — сказал Денис.

Некоторое время все задумчиво следили за тем, как Наташа вручает обещанный приз под негромкий аккомпанемент шмелиного оркестра.

— Я-то другому поражаюсь, — наконец сказал Олег. — Как тебе было не лень исписать руками — руками! — столько бумаги. Я бы так не смог. Аплодирую твоему подвигу. Ведь чего, казалось бы, проще! — Он развернул перед собой сияющий экран, на котором появились двое мужчин, тотчас же затеявших меж собой оживленную дискуссию.

— Привет, Бим! — закричал один петушиным голосом.

— Привет, Бом! — в том же духе отозвался другой.

— Мы здесь затем, чтобы!.. — заверещали было оба, но Олег взмахом руки отправил их в небытие.

— Вначале я хотел проверить, существует ли на самом деле магия начертанного слова, — сказал Денис.

— Бытовая! — засмеялся Антон. Он развлекался тем, что жонглировал большими радужными буквами.

— И что же? — осведомился Олег. — Она действительно существует?

— Скорее да, чем нет. Я даже был готов всё бросить… По названной тобою причине: мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Но обнаружил, что не могу оторваться, что одна реплика сама собою цепляется за другую, как звенья цепи, а я лишь орудие для переноса их на бумагу. И хотя никакой особенно изящной словесности здесь нет, как вы могли уже заметить, но было радостно видеть, как из-под моего пера рождаются слово за словом, фраза за фразой, выстраивается этот странный, нелепый мир, в котором вынуждены обитать мои герои…

— Забавный поворот темы ты им подкинул, — сказал Антон. — Насчет просачивания временных пластов…

— Ну, ничего нового здесь я не изобрел, — ввернул Денис.

–…Хотя мог бы оказаться более последовательным и довести ситуацию до необходимого абсурда. Этот твой Кармазин должен был увидеть наш мир. Настоящий, истинный мир, который породил его — игрушку праздного ума.

— Не будь таким циничным, — сказала Наташа. — Тебе это не к лицу. Люди не игрушки, ты не знал? Занимайся лучше своими банальными иллюзиями.

— Я не волшебник, — скромно сказал Антон. — Я только учусь. На день рождения ты получишь в дар от меня живого белого единорога. Как ты того и заслуживаешь, наша милая взыскательная муза.

— По правилам игры Кармазин, конечно же, мог увидеть наш мир, — сказал Денис. — Но, увы, во время сочинительства меня ничто не отвлекало! Даже вы, друзья, были на диво снисходительны к моей внезапной фантазии заняться творчеством. У меня не было случая «повести вокруг себя туманным взором», увидеть эту веранду, это чистое небо, этот чудесный мир… и сообщить это видение своему герою.

— И дать ему надежду, — сказал Олег.

— Скорее, внушить полную безнадежность существования в его вымышленном мрачном мирке, — усмехнулся Антон.

— Это безжалостно, — сказала Наташа. — Жестоко! Ты должен дописать еще несколько страниц, чтобы всем подарить надежду!

— Не знаю, — сказал Денис. — Пока я чувствую себя выжатым лимоном. Оказывается, сочинительство — нелегкий труд!

— А если я тебя очень попрошу? — настаивала Наташа. — Ты сделаешь это? Для меня?

— Для тебя — что угодно, — улыбнулся Денис. — Но не сегодня, хорошо?

— Смотри, ты обещал.

— Знаете что? — вдруг сказал Антон. — Давайте уже что-нибудь придумаем с этим глупым насекомым, пока с ним не случился нервический припадок!

И они отправились спасать шмеля, на время забыв обо всех прочих делах.