Стеклянный дом

Ева Чейз, 2020

Среди деревьев, плотно скрывающих особняк Фокскот от любопытных глаз, находят младенца. Чья эта девочка? Кто ее подбросил? Харрингтоны не верят своему счастью. Ужасная трагедия почти положила конец их семье. Найденный ребенок наполняет их надеждой, лучи которой проникают в самые темные комнаты особняка… Тем летом 1971 года им кажется, что все возможно. Даже выдать девочку за собственную дочь. Даже умолчать о трупе, пролежавшем в лесу возле особняка несколько дней. Но все тайное однажды становится явным. Быть может, дочерям особняка Фокскот пора наконец узнать, что случилось несколько десятков лет назад в том лесу?

10

Сильви

— ДА УЖ, это покруче букета хризантем. — Я заглядываю внутрь запечатанного стеклянного колпака, который загадочным образом появился на сестринском посту. Под стеклом малахитово-зеленые папоротники. Мох. Камешек. Белые корни пронизывают смешанную с гравием почву. Как это называется? Террариум, да, точно. Очень круто. Не знаю, почему его появление вызывает у меня такое тревожное чувство.

Что бы подумала Кэролайн? Сестра улетела в Америку почти неделю назад. Мы созваниваемся как минимум раз в день, стараясь поддерживать друг друга. Двигаться дальше нужно с надеждой, а не с унынием — так мы решили. Но теперь, когда Кэролайн нет рядом, это намного сложнее.

— Вы не видели, кто это принес, Кэрри?

— Это было не в мою смену, простите, — отвечает медсестра.

— Немного странно, что даже записки нет. — Подарок щедрый, но странный.

— Может быть, у нашей Риты завелся тайный поклонник, — говорит другая медсестра, набирая что-то на клавиатуре, не отрывая глаз от экрана.

— Может быть, — с сомнением отвечаю я. После смерти папы мама и смотреть не желала на других мужчин. («Я скорее заведу собаку, милая».)

Я поворачиваю террариум, чтобы полюбоваться с другого угла, и только тогда замечаю его: в поросшей мхом ложбинке скрывается миниатюрный — размером со спичечный коробок — домик из эпоксидной смолы. Он резко меняет масштабы всего остального: папоротники становятся деревьями, камешек — валуном. А моя тревога перерастает в нечто иное. Теперь, увидев в террариуме лес, я уже не могу прогнать этот образ.

* * *

Вернувшись в квартиру, я бросаю на пол сумку и скидываю сандалии с ремешками с горящих, ноющих ступней. Мой взгляд цепляется за что-то непривычное, и я вздрагиваю — не ожидала увидеть на диване Энни, завернутую в плед. Я улыбаюсь, довольная тем, что она чувствует себя как дома.

— Приятный сюрприз!

— Привет, мам, — бормочет Энни и косится на телефон едва уловимым взглядом, таким же быстрым, как пальцы, набирающие сообщения, — молодежь! Может, она ждет чего-то от своего загадочного нового парня. Вдруг он на двадцать лет старше? Женат? Я боюсь спрашивать.

— Как бабушка?

— Стабильно, — бодро отвечаю я. По крайней мере, она жива. — Эй, смотри, что у меня. — Я осторожно достаю террариум из соломенной сумки и ставлю его на кухонный стол, чтобы стекло поймало водянистые блики с поверхности канала. Я все еще вижу лес.

— Что это? — Энни приподнимается.

— Террариум. Кто-то оставил его бабушке. Чудесно, правда? Но в палату нельзя проносить растения. Можешь поставить его к себе в спальню, если хочешь.

— Круто. — У нее глаза покраснели. Значит, недавно плакала.

— Знаешь, бабушка бы хотела, чтобы ты все равно продолжала радоваться жизни, — говорю я, протягивая руку к чайнику на полке. Нам нужно выпить чаю. Чашечку вкусного чаю, как сказала бы мама. Я думаю о том, как она всегда радовалась Энни, с какой охотой соглашалась посидеть с ней, когда мне нужно было срочно уезжать по работе — а такое случалось часто. — Это женщина, которая подвезла вас с друзьями в Гластонбери, помнишь? Да еще и сунула тебе в руку тридцатку у ворот. Она была бы категорически против того, чтобы ты раскисала из-за нее. — Я открываю балконные окна, и в квартиру врывается аромат куркумы и жареного чеснока. — Она ужасно тобой гордится, Энни. И всеми твоими достижениями. Математика в Кембридже? Алло?

Энни молчит.

Сама я едва наскребла на проходной балл по математике. Неусидчивая ученица — легко отвлекается, несерьезно относится к учебе, говорили учителя, — я стремилась поскорее перебраться в Лондон, начать зарабатывать, влюбиться и с головой окунуться в буйную красивую жизнь, которая поможет мне сбежать от самой себя. От своей истории. От своей сущности. Энни в сравнении со мной — новая ступень эволюции.

Наверное, мы со Стивом хоть что-то сделали правильно. После четырех выкидышей мы решили прекратить попытки завести еще детей и вложили все свои ресурсы в нашу единственную чудо-девочку. В отличие от меня и Кэролайн, в детстве предоставленных самим себе, мол, что вырастет, то и вырастет, — что поделать, это были семидесятые, — Энни играла на скрипке и в теннис, училась по методике Кумон и занималась с репетиторами в дополнение к школьному образованию.

Мы всегда говорили ей: «Учись как следует — и сможешь заниматься чем угодно, Энни, выбрать любую специальность, какую захочешь. Не останавливайся ни перед какими преградами». И она не останавливалась. Я включаю чайник.

— Кембриджу повезло, что у них будет такая студентка, как ты, Энни.

— Можно, пожалуйста, не грузить меня этим дурацким Кембриджем? — с неожиданной злостью говорит она.

Я оборачиваюсь, озадаченно нахмурившись. Это еще что за новости?

— Я, может, еще не пройду. — Она закусывает нижнюю губу и отводит взгляд. — Я, может, вообще не захочу туда поступать.

Я готова воскликнуть: «Как это не захочешь?!» (Я уже начала фантазировать о ее будущей блестящей карьере с социальными выплатами и стабильностью в комплекте, о том, что ей не придется то пировать, то голодать, как всем фрилансерам, и о том, как она встретит в Кембридже симпатичного студента и в итоге выйдет за него замуж.) Но, почувствовав, что стою на тонком льду, я успеваю вовремя прикусить язык.

Чайник щелкает, но выражение лица Энни подсказывает мне, что день вдруг резко стал неподходящим для чаепитий. И что-то еще изменилось, только я не понимаю, что именно. Между нами какой-то фильтр, нечто смутное, движущееся и хрупкое, как туман, ползущий над каналом ранним утром. Я открываю холодильник.

— Давай пообедаем пораньше. Мы же вроде покупали эти шикарные полосатые помидоры на фермерском рынке?

Энни подходит ближе, наклоняется над разделочным столом и заглядывает в террариум.

— Мам…

— А хумус? — Я отодвигаю в сторону липкую горчичницу. — Где он? Прячется где-то.

— Не прячется. — Энни проводит пальцем по стеклу террариума, не глядя на меня. — Я его съела.

— Тогда салями.

— Тоже съела.

Я молча тянусь за разделочной доской.

— Черт. Хлеб закончился. — С канала доносится резкий звук мотора. Кто-то снимается с якоря. Вдруг это тот самый красавчик? — Я сбегаю в гастроном. Минутку. — Я хватаю сумочку. Может, успею пройтись мимо него, пока он не уплыл.

— Мам…

Я чувствую присутствие чего-то осязаемого на кухне. Что-то нарастает. Даже террариум странно поблескивает, как будто внутри застряли светлячки.

— Мне нужно с тобой поговорить.

— О. — У меня внутри все обрывается. Я боялась этого разговора и в глубине души ждала: сейчас Энни скажет, что хочет остаться жить у Стива. Надежда, которую я пыталась поддерживать в себе всю прошедшую неделю, начинает угасать. Мне ужасно не хватает мамы: она бы знала, что сказать Энни. — Послушай, я знаю, тебе было трудно принять, что мы с папой… — Я не выдерживаю и срываюсь. — И да, ты права, мне следовало с самого начала быть с тобой честнее…

— Я не об этом. — Она прикрывает глаза ладонью. — Мам, все намного серьезнее.

Розовые стены комнаты накреняются, словно опрокинутые кильватером проходящего мимо судна. Тишина накатывает волной, потом отступает. Я говорю:

— Энни, милая, что случилось? — и сама уже чувствую где-то в глубине души, что это будет один из тех самых разговоров, разделяющих жизнь на «до» и «после», и что ничего уже не будет как прежде.