Пардес

Дэвид Хоупен, 2020

Жизнь Ари Идена всегда подчинялась строгим правилам. В ультраортодоксальной общине Бруклина его дни посвящены лишь учебе и религиозным ритуалам. Ари очень одинок и только рад, когда его семья перебирается в солнечную Флориду. В новой школе все иначе, иудаистику и ритуалы там тоже изучают, но в целом это обычная и очень хорошая школа. Ари быстро вливается в компанию друзей, погружается в удивительную и прежде неведомую ему атмосферу свободы. Его новые друзья харизматичны, умны, дерзки, для них жизнь не ограничивается какими-то рамками. И постепенно Ари из закомплексованного ученика еврейской школы превращается в человека, который пытается отыскать свой особенный путь в мире чувств, желаний и соблазнов. Всех героев романа Дэвида Хоупена ма́с, нит Парде мистический сад, где человек обретает истинное знание, приближается к Богу и к собственной сокрытой под внешними покровами сути. “Пардес” – глубокий, наполненный смыслами роман о постижении себя, о поисках истины, о любви, как всеобъемлющей, так и романтической, о том, какие силы определяют нас: пьянящие отношения юности, очарование унаследованных традиций или же наши скрытые желания. Дебютный роман Дэвида Хоупена сравнивают с книгой Сэлинджера “Над пропастью во ржи”, но его можно поставить в один ряд и с другими, очень разными книгами – “Волхвом” Джона Фаулза и “Тайной историей” Донны Тартт, книгами, в которых поиски себя уводят в лабиринт, психологический или философский.

Август

В путь, друзья.

Еще не поздно новый мир искать.

Альфред Теннисон. “Улисс”^[2]

Первые семнадцать лет моей жизни прошли в Бруклине. С детского сада по одиннадцатый класс — туманные доисторические годы — я посещал маленькую ешиву “Тора Тмима”, перевод названия которой, “Тора совершенна”, был нашим кредо. Занимались в школе только мальчики, в каждой ступени по тридцать учеников в черно-белой форме, — правда, “образованием” это можно назвать с натяжкой, скорее, пародией на него. Раввины говорили только на идише и наотрез отказывались преподавать все, хоть как-то связанное с эволюцией. Бывшие хиппи, вырванные с улиц, неспособные найти работу в обычной школе, распинались перед нами о правах и обязанностях граждан. Уроки математики оборвались в девятом классе: мистер Альварес, единственный компетентный учитель, решил, что сыт по горло нашей чудесной страной, и вернулся в Аргентину. Тора была совершенна, наше образование — нет.

Впрочем, общину это ничуть не смущало. Все прекрасно понимали, что это в первую очередь ешива и лишь во вторую — школа, и главная ее цель — “неуклонное развитие учеников, которые должны стать современными знатоками Торы”, ну и, если останется время, нахвататься в светских предметах. Большинство выпускников годами бесцельно скитались по стране, учились то в одном, то в другом бейт-мидраше^[3], там, где некогда занимались их отцы, где почетным меценатом числился троюродный дядя, — да, в общем, везде, где им предлагали ночлег. О колледже никто не задумывался. Я лишь теперь понимаю, что это и есть прекрасная жизнь.

Мои родители жили как все — по крайней мере, тогда. Отец работал бухгалтером в маленькой местной фирме — таких, пожалуй, в общине было меньшинство, остальные отцы день-деньской изучали или преподавали Тору. Но, несмотря на это, мой отец считал себя образованным человеком, любил напомнить мне, что мой дед был довольно-таки известным в Уильямсбурге раввином из рода талмудистов средней руки, и в свободное время увлеченно учился. Профессия его была безмерно скучной, но он довольствовался своим уделом и питал слабость к благочестивым обобщениям: “Боящимся Бога песчинкам в бескрайней вселенной завидная карьера ни к чему”. Коротко говоря, он идеально вписывался в нашу общину: седеющие волосы, усталая улыбка — я не знаю человека проще.

Мать — худощавая, изящная (с некоторыми женщинами уходящая молодость никак не может расстаться) — была незауряднее отца. Ее родители, чикагцы в третьем поколении, соблюдали традиции с пятого на десятое: время от времени собирались за шаббатней трапезой, в Дни трепета^[4] ходили в синагогу, свинины не ели, но омарами^[5] не брезговали. На первом курсе Барнарда^[6] она съездила в Израиль (поездку оплачивал “Гилель”^[7]) и как-то в одночасье прониклась идеями духовного самосовершенствования, моральной дисциплины и общинной жизни, которые предлагал ортодоксальный иудаизм. Вернулась она обновленной, пошла в ученицы к местной ребецн, усвоила мицвот^[8], становившиеся все сложнее, и к концу осеннего семестра перевелась в Стерн^[9]. Вскоре ей устроили шидух^[10] с моим отцом.

Меня всегда живо интересовало мамино чикагское детство, но она мало что рассказывала. Уверяла, будто бы толком ничего не помнит. На все свои вопросы — каково это, не соблюдать кошер и субботу, ходить в обычную государственную школу, — вместо разумных ответов я получал нагоняи, в основном от отца: помалкивай о том, что мать баалат-тшува, то есть неофитка. Мать утверждала, что настоящая ее жизнь началась только с моим отцом. После свадьбы она получила диплом магистра в Тичерс-колледже^[11] — редкость среди матерей моих знакомых. Она вела занятия у четвертых классов “Тора Тмима” и сама видела, как скверно учат в нашей ешиве.

— Арье, — сказала она в пятом классе, когда выяснилось, что мой учитель воспринимает обязательный список художественной литературы как личное оскорбление, — расширять свой кругозор — это нормально.

Каждый день после уроков мы с мамой шли в библиотеку Боро-Парка^[12]. Я поглощал книги, которые она предлагала, — “Убить пересмешника”, “Приключения Тома Сойера”, “Цветы для Элджернона”, “Излом времени”^[13]. Вскоре я после школы в одиночку ехал в библиотеку на велосипеде и устраивался в уголке; библиотекарь, миссис Сандерс, с ангельски-серебристыми волосами и кошачьими глазами, оставляла мне стопки “обязательных” книг. “Их никто не читает, — говорила она. «Ночь»^[14]. «Смерть коммивояжера»^[15]. — Наверстывай за всех”. Эмили Дикинсон как-то написала, что ее отец читал “одинокие и строгие книги”. Вот и я превратился в задумчивого подростка, вечно окруженного одинокими строгими книгами.

Так я получил хоть какое-то подобие образования. На уроках английского я всегда выделялся — пусть потому лишь, что пугающее число моих одноклассников были почти неграмотны. Их родители довольствовались тем, чему нас умудрялись научить в школе (то есть на удивление малым), они вообще предпочли бы, чтобы их отпрыски занимались исключительно Талмудом.

— Что ты делаешь в библиотеке? — спрашивал мой друг Шимон. У него были до смешного длинные пейсы, которые он оборачивал дважды вокруг ушей, и доброе тонкое лицо, неизменно покрытое прыщами; рубашка его представляла собой мозаику клякс от обеденного кетчупа и пятен грязи от возни на перемене. — У тебя там какой-то шиур?^[16]

— Думаешь, в библиотеке учат Гемару?^[17]

— Угу.

Я покачал головой.

— А что тогда?

— Там книги, Шимон.

— Сфарим^[18], что ли?

— Нет, — ответил я. — Настоящие книги. Хочешь со мной?

Он нахмурился:

— Мне нельзя.

— Почему?

— Отец говорит, такие вещи пятнают нешаму^[19].

* * *

Я люблю одно стихотворение Джейн Кеньон. Три строфы, десять строк, довольно грустное. Называется “В доме престарелых”, старение в нем уподоблено дикой лошади, которая пасется на привязи и день ото дня сужает круги, так что в конце концов они исчезают вовсе. В отрочестве мне казалось, что оно очень точно описывает удушье моего детства, нехоженую пустоту сжимающихся кругов, в которой я обитал. Порой мне представлялось, что я совсем один, вне мира, ни с кем и ни с чем не связан, точно незримые помочи, соединяющие человека с его окружением, в моем случае ослабли. Я ни с кем не был связан, приучился карабкаться по сжимающейся действительности без крюков и веревки. Мне оставалось лишь вглядываться в надвигающийся мрак и терпеливо ждать в одиночестве, словно лошадь у Кеньон, когда какая-нибудь сила, любая сила, заберет меня и перенесет в мою настоящую жизнь.

Родители сообщили мне новости в феврале, посреди тусклого снегопада.

— Арье, — отец нервно отложил приборы, промокнул губы салфеткой, — мы с имой^[20] хотим с тобой кое-что обсудить.

Как правило, мы ели в тишине. Я был единственным ребенком, мать подавала на стол, поначалу мы, как положено, поддерживали беседу, но потом всегда замолкали. В большинстве знакомых семейств была куча детей (у Шимона, например, было семеро братьев и сестер), и все это в маленьком доме; обычно мне нравилось, что я сам по себе, но порою я невольно думал: быть может, в такой суматохе мне было бы менее одиноко.

Отец кашлянул.

— Я потерял работу.

Меня охватила грусть от его растерянного вида, от того, как мама пристально разглядывала грязное пятнышко на полу, от серой унылой метели за окнами. Я ничего не сказал, надеясь, что молчание мое истолкуют как сочувствие, а не как равнодушие.

— Тебя уволили? — наконец нашелся я (пожалуй, вопрос мой прозвучал бестактно).

— Формально нет. — Папа снова откашлялся, набираясь решимости. — В августе фирму закрывают.

Четырех человек в тесной сумеречной каморке во Флэтбуше вряд ли можно назвать “фирмой”, подумал я.

— То есть… сворачивают деятельность?

— Времена сейчас трудные, Арье, в экономике кризис.

Угу, кивнул я, в экономике.

— Мистер Вайнтрауб говорит, что ему придется нас закрыть.

— Кошмар, — мама теребила скатерть, — правда, Арье?

— Мне жаль, аба^[21], — сказал я.

Мне правда было жаль: отец человек порядочный, благородный, готовый недосыпать, никогда не пропускать миньяны^[22], не брать больничных, не жаловаться, что большая часть его скудного заработка уходит на оплату моего обучения. В общем, по моему мнению, он ничем не заслужил такого унижения.

— Наверняка ты скоро что-нибудь найдешь.

— Дело в том, Арье, — ответил он, — что здесь работы толком нет.

Я провел пальцем по кромке стакана с водой.

— Может, мистер Вайнтрауб тебе что-нибудь подыщет?

— Он тоже остался не у дел, небех^[23]. Но мне кое-что предложил один из деловых партнеров дяди Нормана.

— Дяди Нормана?

Папин старший брат, тучный, лысеющий тип, славился тем, что умудрялся вкладывать деньги в самые провальные затеи: закоптелый кошерный стейк-хаус, разорившийся через два месяца; только что открывшуюся прачечную самообслуживания в Куинсе; компанию, торговавшую неисправными пылесосами. Отец, как и большинство разумных членов его семейства, старался не связываться с Норманом.

— Ты доверяешь знакомым Нормана?

— Воздержусь от лашон ара^[24]. — Он примолк. — Но если честно, нет, конечно. Впрочем, мистер Вайнтрауб человек достойный. И мистер Вайнтрауб поручился за этого знакомого.

— А. — Я неуверенно взглянул на мать, надеясь, что она объяснит мне причину такой спешки. — Тогда хорошо.

Мама снисходительно улыбнулась.

— Ничего особенного, но платят больше. Барух ха-Шем^[25]. (Пауза.) Правда, есть одно “но”.

Я поднял брови:

— Какое?

— Работа эта не в Бруклине.

— А где? В Нью-Джерси?

Папа покачал головой:

— В Южной Флориде. В городе под названием Зайон-Хиллс.

— Во Флориде?

— Там гигантская еврейская община. Дядя Норман говорит, арендная плата там меньше, да и жилье лучше. Иму уже пригласили на собеседование в тамошнюю начальную школу.

— Причем эта школа может себе позволить такую роскошь, как грамотность и туалеты для учителей, представляешь? — Мама выдавила радостную улыбку. — Да и для старших классов там элитарная ешива. У нее блестящая репутация.

Я вдруг поразился тишине нашего дома — тяжелой, глухой. Я взглянул на отца и вернулся к еде.

— Ладно.

Наверное, тон, каким я это сказал, тот факт, что столь значительное решение не вызвало во мне отклика, можно было счесть тревожным признаком: на душе у меня неспокойно. Я редко смотрел фильмы, ведь это же Боро-Парк, там опасаются духовной заразы, но я знал, что в кино это наверняка был бы напряженный момент. Однако сам ничего такого не чувствовал — ни грусти, ни страданий из-за неожиданных перемен. Напротив, мысль о том, что я освобожусь от нескончаемого однообразия моего нынешнего существования, будоражила, точно предвкушение побега. Я устал от неизбывной, неумолимой чеховской скуки, устал сидеть в одиночку в библиотеках и сожалеть о том, что мне не дано изведать, — о мучительной любви, великих странствиях и ностосе^[26]. Где-то там, далеко, думал я, кипит лучшая жизнь, полная не только отголосков, но и звуков счастья. Бэкон утверждал, будто бы все люди поклоняются “идолам пещеры”, то бишь тем верованиям, из которых и складывается наша натура и — по крайней мере, в моем случае — наш провал. Мои же идолы, как я теперь понимаю, были таковы: глубинное презрение к серому на сером^[27] и нетерпимость к тому, что Фрейд называл “заурядно-безрадостной жизнью”.

Родители недоуменно переглянулись.

— Ладно?

— В смысле, я не возражаю, — сказал я.

— Быть может, тебе нужно подумать, — предположил отец.

— Меньше всего нам хочется вырывать тебя из привычного окружения, — добавила мать.

— Мы всё понимаем, — продолжал отец. — Если нужно, я могу на год найти какую-нибудь другую работу, пока ты не окончишь школу. Возможно, нам придется туговато, но мы ведь верим в ашгаха пратит^[28], верно? Хашем^[29] порой устраивает все так, как и не ожидаешь.

Мать взяла меня за руку:

— Мы понимаем, что здесь вся твоя жизнь.

Я покачал головой:

— Я хочу уехать.

Я опустил глаза и продолжил жевать. На улице белел снег и сверкал лед.

* * *

Ребятам я рассказал обо всем лишь в июне, в наш последний день в одиннадцатом классе. Мы сидели на площадке за школой. На качелях Шимон, Мордехай и Реувен спорили о Гемаре, которую мы изучали: при каких условиях можно нарушить шаббат, чтобы спасти жизнь.

— Можно нарушить шаббат, чтобы спасти жизнь младенца, которому день от роду, — пылко заявил Шимон. — Так говорит раббан Шимон бен Гамлиэль^[30].

— Ага, это как у врачей, — подхватил Мордехай. — Отрезать ногу, чтобы спасти тело. Нарушить один шаббат, чтобы потом соблюсти многие. Это же пшат^[31]. Легкотня.

Шимон раздраженно цокнул языком.

— Не воруй слова Рамбама. Это плугиат.

— Плагиат, — поправил Мордехай.

— Какая разница. Штус^[32].

— Нет. — Реувен раскачался, взлетел выше, и цепи, удерживавшие его над нами, застонали. — Вот тебе еще. — Он был долговязый, с жуткими зубами. Уверял, будто родители из религиозных соображений не разрешают ему носить брекеты. (“Не искажай тело твое, — педантично повторял он. — Так написано в Ваикре!^[33]”)

Шимон кашлянул, вытер руки о рубашку.

— Да?

— А если есть сомнение? — Когда Реувен задавал такие вопросы, взгляд его часто становился ледяным.

— Сомнение? — переспросил Мордехай. — Какое еще сомнение?

— Ну если ты не знаешь наверняка, умрет кто или нет.

— Неужели никто не помнит трактат Йома из Мишны? — Шимон пригладил правый пейс, точно хотел успокоиться. — Если дело срочное, то есть если это пикуах нефеш^[34], тебе все равно надо спросить раввина? Мишна говорит, ты поступаешь как убийца.

Мордехай кивнул:

— Да, чрезмерная набожность может стоить человеку жизни.

— То есть ты называешь меня убийцей? — с полуулыбкой уточнил Реувен.

— Мало того, — ответил Шимон, — если бы я был твоим раввином, на меня тоже пал бы позор — так учит Гемара.

Реувен потрогал зубы, провел пальцем зигзаг от одного резца до другого.

— Почему?

— Потому что не объяснил тебе, что в данном случае нет хава амина^[35], — сказал Шимон. — Потому что со своими дурацкими вопросами ты не спас чью-то жизнь.

— Окей, окей, теперь понял, — щелкнул пальцами Реувен. — А если это гой? Гои не соблюдают шаббат!

Мордехай фыркнул:

— А это тут при чем?

— Я исхожу из того, — пояснил Реувен, — что ты не спасаешь будущие мицвот.

— Помнишь Санхедрин?^[36] — Мордехай закатил глаза. — Если сосед твой тонет, ты обязан его спасти.

— Да, но разве это относится к гоям? — не унимался Реувен. — Распространяется ли этот закон на них?

Мордехай покачал головой:

— Не веришь?

— Нет, — сказал Реувен.

Шимон примолк.

— Ну, чисто теоретически…

— Арье, — возвысил голос Мордехай, — Арье, скажи им. Если кто-то тонет — еврей, нееврей, животное, кто угодно, — ты обязан его спасти.

Я молча раскачивался, мысли мои блуждали, и вдруг осознал: я больше не могу скрывать от них то, о чем узнал в феврале.

— Я уезжаю.

Шимон бросил на меня взгляд, досадуя, что я сбил его с мысли и помешал возразить.

— Что?

— Я уезжаю, — повторил я и уперся ногами в асфальт, чтобы остановиться.

— Шкоях^[37], ты уже это сказал. — Обливающийся потом Шимон вытер лоб тыльной стороной кисти. — В библиотеку?

— Я уезжаю из Бруклина.

— Уезжаешь из Бруклина? — эхом откликнулся Реувен.

Шимон нахмурился:

— То есть как это — уезжаешь из Бруклина?

— Переезжаю, — пояснил я. — В другое место.

— В город? — Темные глаза Мордехая зажглись.

— Почему довки^[38] на Манхэттен? — Шимон отлично знал Тору, но его привычка обращать любой вопрос в талмудический раздражала. — Твой отец хочет, чтобы ты учился в тамошней ешиве?

Я вцепился в ржавеющий металл.

— В какой ешиве?

— В Верхнем Вест-Сайде. Для тех, кто несерьезно относится к Торе. — И, помолчав, добавил: — Ты несерьезно относишься к Торе.

Я позволил себе на миг отвлечься от разговора, представил школу, улицы, район и город вокруг меня, смешал шум машин, детей, животных, Гемары, смеха, плача, пения и молитв в один простой и неделимый звук, единственное звучание, чтобы можно было схватить его и раздавить в кулаке, превратить в тишину. Я выждал, сосчитал до пяти, а потом разжал кулак, чтобы звуки разделились и вновь зазвучали ясно.

— Я переезжаю во Флориду.

— Во Флориду? (Все трое вспыхнули от изумления.) А что во Флориде?

Шимон попытался остановиться и чуть не упал с качелей.

— Во Флориде нет ешив.

— Есть, конечно, — возразил Реувен. — У меня там кузен живет.

— Там есть пляжи, — тихо произнес Мордехай. — Красивые пляжи.

— Я никогда не был на пляже, — признался Шимон. — Мой отец говорит, пляжи… не шайах^[39].

— Мой отец нашел там работу, — с каменным лицом пояснил я.

— У него же есть работа.

На меня вдруг навалилось отчаяние. Чтобы успокоиться, я представил себя героем Фицджеральда, замкнутым пылким неврастеником, чье благородство каким-то образом усугубляют невзгоды. Однако эта мысль утешила меня слабее, чем ожидалось.

— Теперь у него новая.

— И когда ты уезжаешь? — Реувен задумчиво сморщился.

— В августе.

— Вау, — бесстрастно произнес Шимон и театрально вздохнул. Некоторое время мы стояли в неловком молчании, только Шимон то и дело повторял: “Вау”. — А в твоей новой школе будут девушки? — наконец застенчиво спросил Шимон и переступил с ноги на ногу.

Я кивнул.

Шимон явно изумился. Реувен неуверенно улыбнулся, не понимая, как реагировать. Мордехай, самый опытный из нас (поговаривали, что он тайком встречается с дочерью рабби Моргана, который в седьмом классе вел у нас занятия, хотя я и не верил этим слухам), хлопнул меня по спине.

— Везет тебе, Ари Иден. — Он сощурил глаза. — Большинство из нас никогда отсюда не выберется.

* * *

Мой последний месяц в Бруклине таял с ужасающей быстротой. Мы лихорадочно собирали вещи, складывали все, что имели, — а имели мы очень немного — в коробки и фургоны. Я в одиночку бродил по району. Кое-что из вещей бросил: старые баскетбольные кроссовки, заношенные до дыр, забытые письма с поздравлениями, выцветшие карточки с парашот^[40], которые я выигрывал в школьные лотереи. В конце моих дней в Бруклине я стоял в голой комнате, таращился в зеркало, наблюдая, как исчезают семнадцать лет: мебели нет, комнаты опустели, все побелили. Впервые с тех пор, как родители сообщили о переезде, меня охватила тоска. Я грустил не из-за того, что мы уезжаем — напротив, мне наконец-то подвернулась восхитительная возможность поменять унылую, лишенную событий жизнь на что-то новое. Меня печалило осознание того, что порой мы оказываемся в опустевших домах, чтобы понять: мы не оставили никакого следа.

В последний день в Бруклине мы с Шимоном укатили на велосипедах в парк Бруклин-Бридж, расположенный в считаных милях от нашего района. Ехали в основном молча, изредка останавливались попить и передохнуть. В парк приехали к вечеру, солнце садилось в воду, небо стало ярко-фиолетовым, в воздухе пахло летом.

— Ну вот и приехали. — Отчаянно потеющий Шимон вытерся полотенцем и повязал им голову. — Можно тебя спросить?

— Валяй.

— Тебе не страшно?

— Уезжать? — По воде шла парусная яхта. Корпус легко покачивался на волнах. При виде качающейся яхты меня настиг невыразимый приступ морской болезни.

— Нет. Я хочу начать все сначала.

— Сколько мы с тобой знакомы?

— С садика.

Шимон оставил попытки вытереть пот.

— И я твой лучший друг?

— Да, пожалуй, — медленно ответил я.

— Я вот что думал.

— Что?

Он теребил пейсы.

— Прощаться с сефер^[41] легко.

— О чем ты?

— Когда мы заканчиваем сефер, читаем “хадран алах”. Мы вернемся к тебе, и ты вернешься к нам.

— Или хороним свиток.

— Да, — согласился Шимон, — если свиток испорчен.

— То есть ты хочешь сказать, что к свитку Торы привязан больше, чем ко мне?

— Нет, — уклончиво ответил он. — Я хочу сказать, что в случае с сефер мы знаем, что делать. Мы знаем, что снова увидим этот свиток.

— А со мной…

Он пожал плечами.

Я устремил пустой взгляд на реку, тускло серебрившуюся в сумерках.

— Ясно.

— Прощаться вроде как трудно, а вроде как и нет, — не унимался он. — Не знаю. Ты вроде и сам не очень грустишь?

Арье Иден, подумал я. Шиур рава Глика. “Тора Тмима”. Боро-Парк. Бруклин. Нью-Йорк. Соединенные Штаты. Олам ха-зе^[42]. Вселенная.

— Нет, — признался я с очевидным отсутствием смущения.

— Наверное, потому что ты обычно грустишь. — Шимон вспыхнул. Меня охватило желание уйти, ускользнуть в сумерки и больше никогда с ним не встречаться.

— Как думаешь, ты вернешься? — наконец спросил он, нарушив молчание, змеей прокравшееся между нами. Потом я часто спрашивал себя, что он имел в виду. Бруклин? Нашу дружбу? Религиозность? И не понимал. Все это было связано, все означало одно и то же.

— Нет, — ответил я, — вряд ли.

Мы посидели еще немного, глядя, как ночь опускается на мост, потом забрали велосипеды. Всю дорогу до дома мы ехали молча — из уважения к всеобъемлющему молчанию. Свернули на свою улицу, помахали друг другу на прощанье и расстались.

С тех пор я видел Шимона всего один раз.

* * *

Флорида встретила зноем, обдавшим нас в тот самый миг, когда автоматические двери аэропорта раскрылись, выпустив нас наружу, в выхлопные газы, на солнце, жаркое, как лихорадка. За считаные минуты, что мы дожидались такси, я вспотел так, что одежда прилипла к телу. Как примерный бруклинский мальчик, я был в белой рубашке с длинными рукавами, заправленной в мешковатые черные брюки, белые нити цицит^[43] плясали возле моих колен. Я чувствовал себя как Шимон и потел, потел.

До нашего района оказалось ехать недолго. Нам не терпелось увидеть новый дом, мать понукала таксиста — он говорил на ломаном английском и пропускал повороты — ехать быстрее. Последние несколько недель я только и слышал от нее, что Зайон-Хиллс великолепен: новенькие дома, в которых живут доктора, юристы, банкиры — “специалисты”, как называла их мать, приметы ее жизни до отца. И все равно разинув рот глазел на особняки в несколько этажей, поле для гольфа, спортивные автомобили, небрежно припаркованные на мощеных подъездных дорожках.

Мать опустила окно и указала на какое-то здание:

— А это старшая школа!

“Тора Тмима” занимала крохотный разваливающийся двухэтажный дом, асфальт перед ним растрескался, туалеты вечно засорялись, некрашеные стены доедала плесень, классных комнат было пять с половиной — с половиной, потому что, если позволяла погода, шиуры у девятиклассников проходили на крыльце, смотревшем на парковку. Эта же гигантская школа разительно от нее отличалась. Высотой в добрые пять этажей, вокруг баскетбольные площадки, зеленые полноразмерные футбольные поля, глиняные теннисные корты.

— Правда, изумительно? — Мать прильнула к окну, в голосе ее слышалась непривычная восторженность.

— Не так чтобы хеймиш^[44], — еле слышно пробормотал отец, не разделявший маминых восторгов, и добавил, вглядываясь в дальнее футбольное поле, на котором голые по пояс игроки, толкаясь, гоняли мяч: — Похоже на гойскую частную школу.

Наконец, несколько раз заехав не в те переулки, наш водитель отыскал Милтон-драйв. Мы свернули на нашу улицу и сбавили скорость, высматривая дом номер 599.

— Вон он, — махнула мать и добавила, заметив, что таксист округлил глаза: — Нет, не тот огромный, а напротив.

Соседний дом, на другой стороне улицы, и правда был огромный: на сдвоенном участке высился особняк красного кирпича в смутно-тюдоровском стиле с большими витражными окнами, балконом, смотрящим на подъездную дорожку, гаражом на три машины и четырьмя автомобилями. Я в машинах не разбираюсь, но одна из них точно была “ауди”.

— Вот это да, — сказала мама, — ну и двор.

Бассейн олимпийского размера я увидел лишь мельком: отец решил, что хватит нам глазеть на соседей (“Дом как дом, и зачем им столько комнат?”), и велел таксисту остановиться у нашего более скромного жилища.

Восхищения новым домом не ослабил даже гигантский особняк соседа. Мне сразу понравился наш новый дом — уютный, одноэтажный и существенно просторнее того, в котором мы жили прежде. Плиты подъездной дорожки выцвели и растрескались, трава побурела от зноя, перед домом росли две пальмы, а на заднем дворе я с удовольствием обнаружил маленький бассейн, бортики которого густо облепили бледные ящерки.

— Ну как тебе, Арье? — нервно спросила мама, когда мы, выгрузив из машины вещи, замешкались на подъездной дорожке.

— Здорово, — совершенно искренне ответил я. Впервые на моей памяти меня переполняло летучее счастье, я радовался, что так далеко уехал от старой жизни.

* * *

Наскоро поужинав яичницей, мы несколько часов разбирали коробки, двигали мебель, переносили всевозможные вещи из одного угла комнаты в другой и обратно и наконец уселись в гостиной. Мы с отцом читали Талмуд, как вдруг зазвонил городской телефон. Мать на кухне взяла трубку; я услышал ее преувеличенно громкий смех. Такой незнакомый.

— Звонили соседи. — Мать влетела в гостиную. — Из дома напротив. Синтия и Эдди Харрис. По-моему, очень милые люди.

Отец недоуменно уставился на нее:

— Что им нужно?

— Пригласили нас завтра на барбекю.

Отец заложил пальцем Гемару. Ущерб, нанесенный волами или маве, нанесен одушевленным существом. У огня души нет.

— И что ты им ответила?

Она покраснела.

— Разумеется, что мы придем с удовольствием.

Отец легонько кивнул и вернулся к Талмуду. Не говоря больше ни слова, мы продолжили учиться.

* * *

В день барбекю ослепительно сияло солнце. Даже в изнурительном зное Флориды мы оделись как всегда: мы с отцом в черно-белом, мать — цниют^[45] — с длинным рукавом, хотя я отметил, что она надела новое цветастое платье.

Мы робко позвонили в дверь, выждали несколько минут, любуясь мощеными ступеньками, выложенными из камня, и дубовыми дверями на двойных петлях, мать радовалась возможности пообщаться с новыми знакомыми, отец выглядел так, будто предпочел бы оказаться где угодно, лишь бы не здесь. Нам не открыли, и в конце концов мы направились вокруг дома на задний двор, откуда доносился смех. Мы толкнули железную калитку и очутились на вечеринке.

Отец с неприкрытым ужасом обвел взглядом собравшихся. Жены в коротких ярких сарафанах держат бокалы с белым вином. Мужчины в поло “Берберри” сжимают банки с пивом. Юноши и девушки вместе резвятся в бассейне — смертный грех в нашей прошлой жизни. Ослепительно непривычное зрелище: богатство, очарование, заливистый смех. У меня чаще забилось сердце.

— Здравствуйте, — прогудел сзади радостный голос. Толстяк в чистом белом поло хлопнул моего отца по спине, отчего тот вздрогнул. — Вы, наверное, Идены! — Отец незаметно посмотрел на его макушку. Кипы на уложенных гелем волосах не было. Наш новый сосед протянул мясистую руку: — Наши новые соседи! Даже не представляете, как я рад вам! От тех, кто жил в этом доме до вас, я был не в восторге. То есть, наверное, люди они хорошие, но уж очень закрытые. Нам так хотелось завести новых друзей. — Прищурясь, он обвел взглядом задний двор — пожалуй, самый впечатляющий из тех, что я видел: огромный бассейн, мраморная купальня, джакузи, бар, изгородь вокруг живописного поля для гольфа — и пожал плечами: — Не знаю, куда подевалась Синтия, наверное, ушла в дом. Идемте, я вас познакомлю. Кстати, меня зовут Эдди Харрис. Очень рад.

Отец натянуто улыбнулся; рука его в ладони Эдди казалась до смешного маленькой.

— Яаков Иден.

— Спасибо, что пришли, Яаков, — сказал Эдди и протянул руку моей матери.

Получилось ужасно неловко: мать недоуменно уставилась на его руку, не зная, как поступить — то ли, повинуясь приличиям, ответить пожатием, то ли соблюсти запрет прикасаться к людям другого пола, исключая родственников. Я моргнул, но Эдди быстро осознал свою ошибку и опустил руку.

— Черт, прошу прощения! — пролаял он. — Я как-то не подумал, извините меня за дурость…

— Ну что вы, — успокоила его мать, красная от смущения. — Ничего страшного.

Отец скривился, точно у него идет почечный камень, но Эдди и мать неловко улыбнулись друг другу.

— Я Лия.

Будь на месте Эдди кто-то другой, вышло бы неприятнее — пожалуй, такую неловкость не удалось бы загладить. Он же звучно рассмеялся, рассеяв напряжение.

— Не сердитесь на меня, такой уж я шмок^[46]. У нас тут мало кто строго соблюдает… как это называется? Шомер негия^[47], точно. Может, и стоило бы, между нами говоря, я покажу вам одну парочку, о них такое говорят, хотя кто я, чтобы их судить? Сам-то я как-то не придаю значения этому правилу — мол, нельзя прикасаться к чужим. Только Синтии не говорите, а то она меня убьет. — Эдди расхохотался, перевел взгляд на меня: — А тебя как зовут, дружище?

Рукопожатие у него было крепкое.

— Арье.

— Да ладно. Так звали моего старика.

— Правда?

— Вот кто был настоящий цадик^[48]. — Он примолк, устремившись мыслями в небо. — Вам бы он понравился, — пробормотал он моему отцу.

Отец вежливо, но как-то неуверенно кивнул.

Эдди повернулся ко мне:

— А сколько тебе лет, парень?

— Семнадцать.

— Семнадцать? Ты в каком классе — одиннадцатом, двенадцатом?

— В двенадцатом.

— Здорово. Я так понимаю, будешь учиться в ешиве в Санни-Айлс? Там люди серьезные, не сомневайся. Я слышал, у них мишмар^[49] три раза в неделю.

— Нет, я буду учиться в “Коль Нешаме”.

— В ту, о которой вы говорите, ехать намного дольше, — вмешалась мать. — Ну и нам сказали, что в “Коль Нешаме”, в общем, образование лучше.

— Ого, так ты будешь учиться в старой доброй академии “Голос души”?^[50] Кто бы мог подумать! — Он улыбнулся лукаво, как мальчишка. — Тогда ты просто обязан познакомиться с моим сыном, вы с ним будете в одном классе. — Эдди оживленно сказал моим родителям: — Правда, здорово?

Они вежливо улыбнулись в ответ.

— Ноах Харрис! — рявкнул он, обернувшись к бассейну. — Где тебя носит?

Из воды вылез высокий зеленоглазый парень с длинными светлыми волосами, улыбкой точь-в-точь как у отца, чрезвычайно развитыми мышцами плеч и живота. Явно спортсмен.

— Рад познакомиться. — Он набросил на плечи полотенце. — Я бы пожал вам руку, но я весь мокрый.

— Полегче с рукопожатиями. — Эдди подмигнул моей матери. — Ноах, это Ари, он будет учиться в твоем классе.

— Да ладно.

— Яаков, Лия, идем выпьем? Незачем нам дышать этим двоим в спину. — Эдди шутливо хлопнул меня по спине. — Яак, ты куришь сигары? Нет? Надеюсь, мне удастся приохотить тебя к односолодовому виски. У меня есть одна классная штука, ты обязательно должен это попробовать. Ноах, принеси Ари пива, а может, хот-дог, если он захочет? Не волнуйтесь, все кошерное.

С этими словами он приобнял своей большой рукой моего отца, внимательно следя, чтобы ненароком не коснуться моей матери, и увел их прочь.

Ноах проводил их взглядом. Его руки, свисавшие вдоль тела, были напряжены, словно вот-вот перехватят мяч. Интересно, подумал я, каково это — жить с такой проблемой.

— Кажется, тебя зовут Ари?

— Арье, — ответил я и поправился: — Сокращенно Ари.

— Откуда ты?

— Из Бруклина.

— Круто. У меня друзья на Лонг-Айленде. Знаешь там кого-нибудь?

— Кое-кого, — уклончиво ответил я, уверенный, что у нас ноль общих знакомых.

— Я был в лагере с Бенджи Вертхаймером. Знаешь его? — спросил он, стараясь завязать разговор. — Нет? Потрясающий разыгрывающий защитник.

Я покачал головой.

— А Ефрема Стерна? Окей, Наоми Спитц? Ширу Хаар? Она из Кингс-Пойнт. Ее все знают, она закатывает вечеринки в Хэмптонсе, очень красивая. — Он рассмеялся. — Не говори моей девушке, что я это сказал, — доверительно произнес он и указал на бассейн.

— Не скажу.

— Где ты учился?

— В “Тора Тмима”.

— “Тора Тмима”?

— Ага, — смущенно проговорил я.

— Никогда о ней не слышал. Она новая?

— Нет. Вообще-то нет.

— А, значит, фрум^[51]. Штетл^[52]. Черные шляпы.

Как же мне было неловко. Должно быть, Ноаху, чья жизнь, по всей видимости, состояла из спортивной славы, пляжных домиков и летних вечеринок, я показался степенным учеником раввина, забредшим не в тот мир — или, по крайней мере, не в тот двор, то-то смеху. Мне не привыкать быть чужаком. В прошлой своей жизни я был чужаком, но таким, который понимает, что законы, управляющие всеми сферами жизни — как жениться, как думать, как завязывать шнурки, — неизменно продиктованы представлениями о морали. Теперь же, с Ноахом, я тоже был чужаком, но другим — тем, кто пытается спрятаться у всех на виду, не понимая, какие здесь действуют законы. Здесь притворяться своим будет еще труднее, чем в Бруклине, подумал я.

— В общем, да, — ответил я.

Он рассмеялся.

— Тут все немного иначе. У нас здесь соблазнов побольше, чем в “Тора…”… Как там дальше?

— Тмима.

— Да. Точно. Там ведь наверняка учатся одни парни?

Я скривился: как же быстро он меня раскусил.

— К сожалению, — признался я, стараясь сохранить хотя бы подобие самоуважения.

— Я бы в такой школе не выжил. Чокнулся бы, точно. — Он потер бицепс. — Идем, я тебя познакомлю.

Я нервно подошел вслед за Ноахом к краю выложенного мрамором бассейна. К нам подплыли две девушки.

— Дамы, — сказал Ноах, — знакомьтесь, это Ари Иден. Ари, это моя девушка Ребекка Надлер, а это не моя девушка, София Винтер.

— Рад познакомиться, — произнес я.

— Привет. — Ребекка подплыла ко мне, чтобы пожать руку. Ноах бросил на нее предостерегающий взгляд, она остановилась и, не растерявшись, помахала мне рукой. Она была высокая, спортивная, с волнистыми каштановыми волосами, большими зубами и крупными чертами лица. Но я не отрываясь смотрел на Софию, которая молча двигалась к бортику, — темные волосы, молочно-белая кожа, острый, чуть угловатый нос, тонкие, но сильные руки, небесно-голубые глаза.

Ноах хлопнул меня по спине: я слишком долго таращился на Софию.

— Откуда ты приехал? — Ребекка смотрела на меня с любопытством.

— Из Бруклина.

— В Нью-Йорке замечательно, правда?

Я едва не ляпнул, что моя жизнь в Нью-Йорке была какой угодно, только не замечательной, но вместо этого, повинуясь правилам приличия, кивнул.

— Здесь чересчур жарко. Я ужасно хочу переехать на север, хотя и знаю, что Ноах никогда не расстанется с родителями. Да ведь? — Она схватила его за руку и утащила обратно в бассейн.

Ноах со смехом плюхнулся в воду. Они вынырнули, Ребекка обхватила его сзади за шею. Я смущенно наблюдал, как они обнимаются. Вода касалась краев моих брючин, мочила мои новые черные кроссовки “Нью Бэланс”, но отойти я не решался. Я выдавил милую улыбку.

— Ничего, привыкнешь. — София подошла ближе. — Они все время обнимаются. — Пока она говорила, я не мог отвести взгляд от ее небесно-голубых глаз, и меня бросало в пот сильнее, чем от палящего солнца Флориды. Я вдруг поймал себя на том, что слишком часто моргаю и стою раскрыв рот. — Они вместе с шестого класса.

— Давно.

— Да, но мы-то с ней дружим с четвертого. А это значит… — она выдержала театральную паузу, — что все эти годы я пользуюсь славой “третьей лишней”.

— Да, беда, мы никак не можем от нее избавиться. — Ноах набрал в рот воды и фыркнул в Ребекку. Та в ответ тоже плеснула в него водой. — Может, сплавим ее тебе?

София смущенно улыбнулась, убрала мокрые пряди со лба и, переступив с ноги на ногу, устремила взгляд на зеленое поле за изгородью. В глазах ее мелькнула тень.

— Ты же не против? Она ведь такая красивая. — Ребекка лежала грудью на спине Ноаха. — Правда, Ари?

Я вспыхнул. Да, хотел ответить я, да, она очень красивая, я в жизни не видел никого краше. Вместо этого я пробормотал что-то неразборчивое, пристально разглядывая грязь на кроссовках. Подняв глаза, я заметил, что София смотрит на меня.

— Так ты к нам присоединишься?

— Не могу, — по-дурацки ответил я. — Плавки не захватил. Да и нам уже пора возвращаться… мы еще вещи не разобрали…

Она снисходительно рассмеялась.

— Я так понимаю, в Бруклине одноклассники и одноклассницы вместе не плавают. — Она отбросила волосы за спину, скользнула ко мне и, с вызовом глядя на меня, протянула руку. Я моргнул, помедлив, взял ее за руку и помог ей вылезти из бассейна, стараясь не думать о том, как возмутительно близко ее тело, как вода капает с ее подбородка, шеи, живота, бедер прямо мне на одежду, я отчаянно силился не глазеть на Софию, которая подошла к шезлонгу, взяла полотенце и принялась вытираться, и уставился на золотой браслет с гравировкой из скрипичных ключей, охватывавший ее левое запястье.

На ее шезлонге лежало “Бледное пламя”. Мне на лето задали ту же книгу.

— Нравится? — спросил я, стараясь увести разговор от моей вопиющей социальной неполноценности.

— Общаться с тобой? — София вытерла лицо полотенцем. — По-моему, не очень-то интересно. Или ты так не считаешь?

— Набоков. — Я указал на книгу.

Она явно удивилась, что я вообще произнес эту фамилию.

— А ты о нем разве слышал?

— Прочитал месяц назад. Так что да.

— Странное совпадение.

— Вряд ли. Мне в школе задали.

— В какой школе?

— “Коль Нешама”.

— Я думала, ты в двенадцатом.

— Так и есть.

Она набросила полотенце на плечи, как плащ, поправила черный купальник.

— Академия не берет новичков в двенадцатый класс.

— Кстати, да, — подал голос Ноах. — Помните Стиви Гласса? Он хотел перевестись к нам в двенадцатый, его не взяли. А он парень умный.

Я пожал плечами. Представил, как приеду в первый день в школу — и выяснится, что произошла ошибка, на самом деле меня не взяли.

— Меня вот приняли.

София по-прежнему вытиралась, оборачивала талию полотенцем, выжимала волосы. Я уже понимал, что навсегда запомню ее лицо.

— И как тебе это удалось?

— Подал заявление.

— Я догадалась.

— Наверное, им понравилось мое сочинение.

Переводился я просто: подал заявление, указал свои данные, в общем, ничего особенного, но вот дополнительное задание оказалось интересным: “«Ни один человек не выбирает зло ради зла. Он лишь ошибочно принимает его за счастье и добро, к которым стремится» (Мэри Уолстонкрафт). Раскройте тему на 2–10 страницах”. Прежде я сочинений не писал, и мне понравилось. Я отправил восемь страниц под заголовком “Бессмертные желания: страсти человеческие в литературе и в Гемаре Брахот Ламед Амуд Алеф”.

София не скрыла изумления.

— То есть ты хочешь сказать, что не просто ухитрился поступить в “Коль Нешаму”, но и записался на продвинутый курс по литературе?

— В Бруклине я плавал мало, — ответил я, — зато очень много читал.

София подбоченилась. У меня екало сердце всякий раз, как она поджимала губы.

— Ну ладно. И как тебе “Бледное пламя”?

Ноах ухмыльнулся:

— Ты посмотри на этих умников.

— Странное, — ответил я. — Но мне понравилось.

— Правда? Потому что оно какое-то натужное. Я не люблю, когда книга вдалбливает очевидное, — Кафка не в счет. По-моему, это признак того, что автору не хватает воображения. Да и в целом, по-моему, это вуайеризм. — Я понял, что София недвусмысленно пытается поставить меня на место. — Может, я оценила бы ее лучше, если бы прочитала “Тимона Афинского”.

— А кто такой Тимон Финский? — спросила Ребекка.

— Афинский, — со смехом поправил Ноах, и Ребекка шлепнула его.

— Это пьеса, из которой Набоков позаимствовал название, — пояснила София. — “Луна — нахалка и воровка тоже: свой бледный свет крадет она у солнца”^[53].

— Правда? Я не знал, — сказал я. — Но это все равно что утверждать, будто сперва нужно прочесть “Гамлета” и тогда лучше поймешь Набокова.

Тонкие мышцы на ее руках и плечах сжались.

— Почему именно “Гамлета”?

— Как там? “Смотри, светляк, встречая утро, убавляет пламя”^[54]. По-моему, это аллюзия, нет?

— Если я не так понял, простите старика, — вмешался Ноах, — но ты правда только что процитировал Шекспира у моего бассейна?

— Какая-то неоправданная одержимость пламенем, — сказала Ребекка. — Может, сменим тему?

— Я всего лишь хочу сказать, — пояснил я, залившись краской, — что если ты ищешь важные источники для “Бледного пламени”, можно было бы и перелистать “Гамлета”. По мне, так они равно бесполезны, начнешь читать — запутаешься.

Она взглянула на меня так, что я не понял, то ли она смотрит на меня, то ли куда-то вдаль.

— Это я-то запутаюсь?

— Нет, конечно, — запинаясь, пробормотал я, — не ты, я имел в виду, в общем…

— Я так поняла, ты читал “Тимона Афинского” просто для смеха?

— Нет, — смущенно признался я, — еще не читал.

— Сосед-бруклинец, — рассмеялась Ребекка. — Робот, цитирующий Шекспира.

— Иисусе, — сказал Ноах. — Обычно с сочинениями я обращаюсь к Софии или Эвану (услышав это имя, Ребекка шлепнула его под водой, а София отвернулась), теперь же, пожалуй, понесу свои таланты в дом напротив.

Я не знал, что делать — то ли гордиться тем, что произвел на них впечатление, то ли стесняться своей любви к Шекспиру, которая, как я понял, считается еще большим отстоем, чем детство в Боро-Парке.

— Арье, — издалека окликнул меня отец. То, что я стою рядом с девушкой в бикини, казалось, причиняло ему физическую боль. Следом за отцом шли моя мать и мать Ноаха, высокая, хорошо одетая; они о чем-то разговаривали. — Мы уходим.

— Рад был познакомиться, сосед, — сказал мне Ноах и посмотрел на моего отца.

— Ладно. — София протянула мне руку, и я ответил на пожатие, несмотря на то что отец не сводил с нас глаз. — А с тобой не так уж скучно спорить.

— И с тобой. — Голос мой дрогнул. Ее рука горячила мою.

— Увидимся, Гамлет.

Задыхаясь от смущения, я выполнил бессвязные действия — неестественно рассмеялся, наскоро попрощался — и отошел к родителям.

* * *

Потянулись беспокойные дни — дни, когда я разбирал вещи, наводил порядок в комнате, расставлял книги. В Бруклине эти книги, которые я урывал на уличных ярмарках, барахолках, в пыльных букинистических магазинах, были моим убежищем. Я уверил себя, что если одолею эти труды, то научусь мыслить абстрактно, обрету знание, утишающее печаль, знание, которое изолирует меня от самой изоляции. Когда я стал подростком, стопки книг из моей комнаты, множась, выплеснулись за ее пределы, заняли кухонный стол, потеснили отцовские сефарим^[55]. “Сын мой, остерегайся составлять много книг, — ворчал отец, изгоняя Рота из нашей новой роскошной гостиной и расставляя на полках мишнайот^[56], — конца не будет, а много читать — утомительно для плоти”^[57]. И, вместо того чтобы изучать новый город, я занялся Хемингуэем и Фицджеральдом, время от времени поглядывал в окно на соседский особняк и лихорадочно соображал, как мне преодолеть непроницаемый барьер, что отделяет меня от жизни Ноаха, Ребекки и сногсшибательной Софии Винтер.

Случай представился раньше, чем я надеялся. Через три дня после барбекю ко мне нагрянул нежданный гость.

— Как дела, сосед? — Казалось, Ноах с трудом помещается в наш дверной проем. — Занят?

Дома никого не было: у матери и отца первый рабочий день. Я пригласил Ноаха войти, спросил, не хочет ли он чего-нибудь выпить.

— Пиво есть?

Я представил, как отец, вернувшись с работы, потягивает пивко над страницей Талмуда.

— Нет.

— Ну и ладно. Тогда дай воды.

Я налил ему стакан и сел рядом с ним за кухонный стол.

— Хорошо у вас, — непринужденно заметил Ноах.

— Видел бы ты наш старый дом. Вполовину меньше этого.

— Да ну? — Он отпил воды, обвел взглядом кухню. — Вы уже разобрали вещи?

— Более-менее. — Оставалось еще несколько коробок, но мать, не щадя сил, торопилась навести порядок. Мы с отцом вносили посильную лепту, выполняли мамины указания, но чаще слонялись по дому, расставляли свои вещи и привыкали к новому месту.

— Тебе понравилось у нас?

— Ага, — выпалил я. — Было круто. (Пауза.) Спасибо, что пригласили.

— Мои родители любят гостей. Говорят, что в доме должно быть полно народу, иначе грош ему цена. — Он произнес это вовсе не снисходительно. — Ребс передавала привет, сказала, ей было приятно с тобой пообщаться.

— Мне тоже, да, она замечательная.

— А как тебе София? Вот вы с ней распустили хвосты, как два павлина, с этим вашим Набоковым.

Я почесал подбородок, отчаянно притворяясь, будто его похвала меня ничуть не трогает.

— Да, было… интересно.

— Очень. — Он подмигнул, отпил большой глоток воды, вытер губы. — Помнишь, ты обещал помочь мне с сочинением? Я решил воспользоваться твоим предложением. (Ничего такого я не предлагал, чуть было не сказал я.) Ты уже написал работу по “Бледному пламени”?

Написал. Причем еще в июле, настолько мне не терпелось всерьез налечь на учебу.

— Да.

— Тогда… — он достал из кармана сложенные листы бумаги, — может, глянешь? А то оно, как бы это сказать, сыровато.

Я развернул его сочинение, пробежал глазами.

— Мне ужасно неудобно тебя беспокоить, но мне с самого начала нужны высокие оценки, мне же поступать. Да и Эван, — Ноах упоминал о нем в бассейне, — еще не вернулся, он в Европе, или в Южной Америке, или где там его черти носят, за ним не уследишь, а Ребс не хочет, чтобы я напрягал Софию, а Амир, ты его не знаешь, но он тот еще отморозок, то есть вообще отмороженный на всю башку, особенно теперь, в выпускном классе… А ты, похоже, разбираешься, что к чему.

— Не вопрос, — перебил я.

Он просиял.

— Точно? Если трудно, не парься. Правда.

— Не трудно. Но я не обещаю, что получится хорошо.

— В жизни не поверю. — Он допил воду, встал, я проводил его до двери. — По моему опыту, люди, которые с ходу цитируют “Гамлета”, запросто причешут сочинение своего приятеля.

— Видел бы ты мою школу…

— Да мне любая помощь сгодится. Если честно, я в этом вообще не смыслю. — Он стукнул кулаком о мой кулак. — Ты сегодня вечером занят?

— Да вроде нет.

— Тогда поехали с нами. У Лизы Ниман сегодня вечеринка. Она клевая. Может, ты ее уже видел в городе? Рыжая-прерыжая, волосы торчком, красит пряди в фиолетовый, серебристый и прочие безумные цвета. Любит шутить, что это бунт против рыжести.

— Против чего?

— Извини, я не хотел обидеть рыжих. — Он примолк. — У тебя, наверное, девушка рыжая?

— Что? Нет.

Он рассмеялся грудным смехом, точь-в-точь как его отец.

— Ребекка постоянно твердит, что у меня талант ляпнуть не подумав. Так, значит, у тебя нет девушки?

Мог бы даже не спрашивать.

— Нет.

— Хорошо, я это запомню. Тогда, может, займешься Лизой?

— Не знаю, — пробормотал я.

Он ухмыльнулся.

— В общем, она сегодня звала всех желающих. Родители у нее мануальщики, они свалили в Атланту на какой-то съезд мануальщиков, кому скажи, не поверят, но Лиза говорит, это правда. — Он задумался. — Ну да это неважно. А важно то, что у Ниман вечеринка, вот мы тебя там со всеми и познакомим.

Я попытался выдумать предлог, чтобы не ехать. Нам с отцом надо заниматься? Разбирать вещи?

— Ну, я…

— Возражения не принимаются. Познакомишься с народом.

— Да, но…

— Вот и отлично. Ты на машине?

Машины у меня не было. Мы перегнали из Бруклина два автомобиля, мамину старую “хонду сивик” и папин “ниссан верса”. В Нью-Йорке мне машина была не нужна — куда бы я ездил, в библиотеку? — но я понимал, что прикатить на вечеринку на велосипеде немыслимо, меня засмеют.

— Нет, — смущенно признался я.

— Ладно, поедешь со мной. Мобильник у тебя есть?

— Есть.

Он протянул мне айфон, я набрал свой номер.

— Круто. В восемь?

— А что я родителям скажу? — выпалил я, не подумав.

Фирменный смех Харрисов.

— Скажи им, что мы с тобой поедем гулять, или есть мороженое, или как вы там развлекаетесь в Бруклине.

Он хлопнул меня по плечу и направился к себе.

* * *

— Говорю тебе, эти дети совершенно другие.

За ужином мать с восторгом описывала свой первый рабочий день.

Отец положил себе еще ложку соуса к мясу.

— В каком смысле?

— Начнем с того, что они на световые годы опережают четвероклассников, которых я учила раньше, притом что эти милые малыши только во втором классе. Я не преувеличиваю, Яаков. На световые годы. Как они читают, пишут, делят в столбик. Половина из них уже знают, в какой колледж будут поступать, и рассуждают о политике. Хоть один из моих четвероклассников в “Тора Тмима” разве знал, как зовут президента?

— Шломо Мандельбаум, — сказал я, накручивая спагетти на вилку. — Он точно знал, что к чему.

— Верно. Значит, только один.

— Интересно, — произнес отец. — Светский мир понимать очень важно. Но во всем есть свои плюсы и минусы. Вряд ли они станут изучать Хумаш^[58], например.

— Не знаю. — Мать отложила вилку. — Я совсем не удивлюсь, если станут, особенно если их родители решат, это все равно что изучать иностранный язык. Эти дети занимаются с репетиторами едва ли не с самого рождения. Они развиты не по годам, даже, пожалуй, слишком. На уроках сущие ангелы, хотя молиться не любят. Один пинал мячик во время “Алейну”^[59]. В общем, я пока ничего не понимаю.

— Кстати, — с набитым ртом проговорил отец, — я сегодня все забронировал.

— Что забронировал? — спросил я.

— Гостиницу на бар-мицву Меира. Норман уломал меня заказать через знакомого турагента.

— Наверное, ему платят проценты с каждой сделки, — пробормотала мать. — Этому гонофу^[60].

— Наверное, — согласился отец.

Я прикусил щеку.

— А если у меня в школе мероприятие, которое я не могу пропустить?

Отец нахмурился:

— В школе?

— Да.

— Время еще есть, — сказала мать. — Если тебе правда нужно, мы отменим бронь.

Отец чуть не поперхнулся газировкой.

— Он не поедет на бар-мицву двоюродного брата?

— Там видно будет. — Не обращая внимания на отцовское выражение лица, мать протянула мне блюдо с картофельным пюре. — Ари, расскажи нам, как прошел твой день.

— Хорошо. Спокойно. Кстати, вечером я пойду погуляю.

— Да? — Мать приятно удивилась. — С кем?

Я отпил воды.

— С парнем из соседнего дома.

— С Ноахом, что ли?

— Да.

— Он хороший, правда, Яаков?

Отец задумчиво уставился в свою тарелку. На подбородке его застыла капля соуса.

— Правда, — согласился он. — Но они совершенно другие люди.

Мать нахмурилась:

— В каком смысле?

Отец невинно пожал плечами.

— И все-таки мне интересно, что ты имеешь в виду. — Мать приподняла брови.

— Я имею в виду, — пробубнил отец, — что Ноах Харрис далеко не Шимон Леви.

— Глупости. По-моему, он вполне менш^[61].

— В разных местах разные ценности. Ты сама сказала: здешние дети на световые годы впереди.

— Вообще-то я говорила об успеваемости. — Мать положила приборы на тарелку. — Так что позволь с тобой не согласиться.

— А что они вытворяют во время молитвы?

Мать, не глядя, убирала со стола.

— Скажи мне, Арье, — отец посмотрел на меня, — куда ты идешь?

Я пожал плечами:

— Сам не знаю. — И я почти не соврал, хотя впервые в жизни утаил от родителей правду. — Ноах хочет познакомить меня с одноклассниками.

— Вот хитрюга, — еле слышно произнесла мать.

— А те девушки, — поинтересовался отец, — с барбекю?

— Что девушки?

— Они тоже будут?

— Не знаю. — Я покраснел.

— Разумеется, будут, — ответила мать. — И Ари непременно нужно с ними пообщаться. Раз уж им еще год вместе учиться, верно?

Отец вновь сосредоточенно принялся за спагетти.

— Синтия нам рассказала о девушке Ноаха, — продолжала мать, — она милая, они уже много лет вместе.

— Ее зовут Ребекка, — сообщил я.

— Подумать только, они такие юные — и уже любят друг друга. — Мать отвела глаза, покрутила кольцо на пальце. — А с другой стороны, почему бы и нет?

* * *

Почти восемь. Я сидел в своей комнате, закрыв дверь, и нервно перелистывал сочинение Ноаха. Наконец у меня зазвонил телефон.

Я вскочил с кровати, посмотрел в зеркало. Густые, непослушные каштановые волосы растрепаны, кроссовки поношенные, не поймешь, мужские или женские, вместо рубашки с длинным рукавом я надел поло, отчего мой стандартный черно-белый наряд выглядел не так уныло. Я уже давно тщательно брился, почему же именно сегодня решил оставить щетину? Почему края моих бровей так упорно стремятся к вертикали? А вдруг набрать хотя бы десятую часть мышечной массы Ноаха физически невозможно? Другие люди тоже считают свое лицо совершенно невзрачным, таким, на которое взглянешь — не запомнишь? Недовольный увиденным, я глубоко вздохнул, заправил цицит в штаны и вышел из комнаты.

— Има?

Растянувшись на диване в гостиной, она читала очередную книгу из списка бестселлеров “Нью-Йорк таймс”. Как обычно, о самопомощи и воспитании детей.

— Аба на минхе^[62], — не поднимая глаз, сказала мать.

— За мной Ноах пришел. Я ухожу.

Она замялась.

— Ари?

Я открыл входную дверь:

— Что?

Я ждал напутствия вести себя хорошо, вернуться не поздно и прочитать маарив^[63]. Но мама бросила на меня многозначительный взгляд.

— Повеселись хорошенько, — негромко сказала она. — Это важнее, чем ты думаешь.

На подъездной дорожке негромко урчала черная “ауди” Ноаха. Рядом с ним сидела Ребекка. На миг я усомнился, не мираж ли это. И робко приблизился к ним.

Ноах опустил стекло, и на дорожку хлынула электронная музыка. Ребекка убавила звук, потянулась через Ноаха поздороваться со мной.

— Ари!

— Залезай, — сказал Ноах. — Они подвинутся.

Сзади сидели два парня. Тот, что дальше от меня, был тощий, бледный, с прилизанными светло-каштановыми волосами, тонким носом и большими очками в черной оправе, явно не из дешевых. На нем была отглаженная оксфордская рубашка и обтягивающие бледно-серые джинсы.

— Приветствую, — он надменно кивнул, — Оливер Беллоу.

Второй парень — “Амир Самсон, рад познакомиться”, — сказал он и протянул мне руку — был светлокожий, с густой бородой, редеющими каштановыми волосами и угольными глазами; когда он улыбался, они превращались в черные щелочки, а брови у него были такие густые, что казалось, Амир постоянно хмурится. Я не понял, кто он и откуда — то ли из Латинской Америки, то ли из Южной Европы; зубы у него были крупные, белые, лицо квадратное, скулы высокие, нос римский, чуть с горбинкой. Мы с ним единственные были в кипах.

— Йоу, двигайтесь, — рявкнул Ноах. — Дайте сесть.

— Оливер, сядь в середину, — сказал Амир. — Ты тут меньше всех.

— Не там, где это важно, — парировал Оливер. — Это бесчестье, если можно так выразиться, выпало тебе.

Ребекка обернулась ко мне:

— Я бы сказала, что они не всегда такие зануды, но они всегда такие.

— Давайте я сяду в середину, — предложил я, смутившись под ее пристальным взглядом.

— Как великодушно со стороны нашего гостя, — произнес Оливер, когда я неловко пролез между ними. — Погодите, а что, за Эваном не поедем?

Опять это имя.

— Не-а, — ответил Ноах, — он еще не вернулся.

Ребекка переключила радио на “99 Джемз”.

— А когда он приезжает?

— Вроде на этой неделе, — сказал Амир. — В четверг или в пятницу.

Оливер зевнул, поставил ноги на спинку сиденья Ноаха.

— И где он сейчас?

Амир потеребил бороду.

— Разве ты не знаешь, где твой босс?

— Не помню.

— Тебе травка память отшибла?

— Он в Испании, — сообщил Ноах. — Учится и отдыхает.

Оливер принялся грызть заусенец.

— Испанцы крутые, ты в курсе?

Молчание затянулось, но я наконец сообразил, что он обращался ко мне.

— Нет, не в курсе.

— Отстань от него, Оливер, — сказала Ребекка.

Оливер не сводил с меня глаз:

— Ты был в Испании?

Амир фыркнул:

— Ишь ты, как Оливер разговорился.

— Нет, никогда, — ответил я.

— А где ты обычно отдыхаешь? На Мальдивах? Суккот в Израиле? Песах в Греции?

— Дурак ты, Оливер, — не сдержался Амир.

— А ты лысеешь, Амир, — не остался в долгу Оливер.

Амир достал телефон, принялся машинально листать инстаграм, лайкнул пост какой-то фирмы, консультирующей абитуриентов.

— Ребс, теперь ты понимаешь, почему я говорю, что он ненормальный?

— Думаю, она давно это поняла, — ответил за нее Ноах, — классе во втором.

— Чего вы? Я просто хочу познакомиться, — сказал Оливер. — Ну да ладно. Эван. В Испании. Наверняка отрывается по полной.

Ребекка взглянула в зеркало заднего вида:

— Не будь свиньей.

— Ладно тебе. Ты просто защищаешь Софию, — парировал Оливер. Я насторожился, смущенно огляделся. — Между прочим, никто не запрещает Софии делать то же. Я уж точно. Я бы никогда себе этого не позволил.

— Размечтался, — отрезала Ребекка. — Фу, гадость.

Оливер подмигнул мне. Я в ответ поджал губы.

— Где она была этим летом? — переменил тему Амир. — Я ее месяца два не видел.

— За границей, — ответила Ребекка. — Но уже вернулась.

— Где за границей?

— В Кении.

Амир нахмурился:

— А разве она не проводит исследование по интервенционной кардиологии в университете Майами или что-то типа того? Вроде бы друг ее отца там заведует лабораторией?

— Да, но это было в конце июня, — пояснила Ребекка. — А потом она поехала в Кению.

Амир рассеянно, усердно хрустел костяшками.

— И что в Кении?

— Она волонтерит в какой-то организации, которая учит сирот музыке. Что-то в этом роде.

— Сироты и музыка, да? — Амир покачал головой. — То-то ее анкета заиграет.

— Внимание, леди и джентльмены, — объявил Ноах, — крысиные бега! Смотрите, Амир Самсон ведет, кто бы мог подумать!

— Пошел ты, — сказал Амир.

— Расслабься, шучу я. — Ноах свернул на подъездную дорожку. — Успокойся уже. Мы приехали.

Оливер посмотрел на дом:

— Только мне хочется свалить отсюда и пойти в “Трес амигос”?

— Хватит, — сказала Ребекка. — В кои-то веки веди себя прилично.

Перед домом стояли четыре машины; сам дом был средних размеров (по крайней мере, по сравнению с теми особняками, которые я здесь видел), но все же решительно больше любого в нашем квартале в Бруклине. К моему облегчению, в доме было тихо. Я с ужасом представлял оглушительную музыку, лужи рвоты и полуголых людей.

Оливер постучал в дверь. У него был рюкзак с логотипом “Майами Хит”^[64].

— Бухло и наркотики, — пояснил он, заметив мой взгляд.

Дверь приоткрылась, и показалась невысокая веснушчатая девчонка с огненно-рыжими волосами, в которых действительно виднелись синие пряди.

— Привет! — При виде моих спутников она просияла. Чуть погодя озадаченно уставилась на меня: — Я тебя знаю?

— Это Ари Иден. — Ноах шагнул ко мне, приобнял меня за плечи. — Он с нами.

Недоумение на ее лице сменилось улыбкой. Рыжая протянула мне руку:

— Лиза Ниман. Рада познакомиться, Ари.

— И я.

— Очень трогательно, — вмешался Оливер, — ты нас пустишь или как?

Она распахнула дверь, шагнула в сторону.

— Все на заднем дворе.

За домом было человек десять. Они сидели на складных стульях вокруг маленького бассейна, курили полупрозрачный кальян. Оливер оглядел компанию, что-то пробормотал, выражая недовольство составом гостей, порылся в рюкзаке, выудил свернутый косяк и заложил за левое ухо.

— Шмалишь?

Я устремил на него озадаченный взгляд, и он ответил мне взглядом не менее озадаченным.

— Ты куришь марихуану? — медленнее и отчетливее повторил он, точно для иностранца, кем я, пожалуй, и был.

— Ах, это. Нет, спасибо.

Он сунул мне рюкзак. Я нащупал внутри бутылку.

— Тогда сделай доброе дело, подержи. — Он повернулся к Ноаху и Амиру: — Ну что, по-быстрому?

Амир отошел в сторонку, чтобы его не увидели рядом с косяком.

— Смешно.

— Извини, приятель. — Ноах взмахнул большими руками. — Баскетбольный сезон.

— Он еще не начался.

— У меня начался. Я уже месяц тренируюсь.

— Господи, когда же Эван вернется. — Оливер раздраженно покачал головой, достал из-за уха косяк и обернулся к собравшимся: — Будет кто?

Встали два парня.

— Барух ха-Шем, — сказал Оливер. — А то я уж боялся, что летом вас всех кастрировали.

Двое парней — один блондин-латиноамериканец, второй широконосый, в очках — направились за Оливером к дому. Я же следом за Ноахом нашел свободный стул и сел, чувствуя, что на меня все смотрят. Я заметил, что Софии здесь нет. Предвкушение, вихрившееся в груди, утихло.

— Познакомьтесь, — откашлявшись, властно произнес Ноах, — это Ари Иден. Он переехал из Нью-Йорка.

Я вежливо кивнул, жалко помахал рукой. За недолгими равнодушными улыбками не последовало ничего. Правда, сидевшая справа от меня девушка, блондинка с длинным тонким носом и внимательным взглядом, протянула мне руку:

— Джемма.

— Ари.

— Рада познакомиться. Ты только что переехал?

— Да.

Она скептически посмотрела на меня.

— Вау. Ты, наверное, готовишься к смихе?^[65]

— Нет.

— Кажется, в Корал-Гейблс учат раввинов.

— Откуда мне знать.

— Просто ты так одет. — Она обвела рукой мой наряд: болотные штаны сидят мешком, поло болтается. Другие, казалось, следовали негласному кодексу: обтягивающие джинсы, белые кроссовки, футболки с V-образным или круглым вырезом, украшенные вызывающими рисунками.

— Хочешь сказать, я немодный?

— Извини, я не хотела тебя обидеть.

— Да что ты, так и есть. Я шучу. Видела бы ты меня до того, как я переоделся в это.

Она великодушно улыбнулась.

— Откуда ты знаешь Ноаха и парней?

— Я их не знаю.

— Не знаешь?

— То есть мы только что познакомились.

— Ясно. А Эвана знаешь? Где он, кстати?

— Я часто слышал это имя.

— Да кто его не слышал. Это же Эван Старк. Говоришь, откуда ты — с Верхнего Вест-Сайда?

— Нет. Вообще-то из Бруклина.

— Гм. — Джемма проверила сообщения в телефоне. — В Нью-Йорке его точно знают.

— Я не знаю.

— Не может быть. Он самый умный в школе. У него IQ под 190.

— Ничего себе.

— Да, учителя от него в восторге. С директором они лучшие друзья. Не говоря уж о том, что раньше Эван встречался…

— Мы с ним незнакомы, — перебил я.

У нее вытянулось лицо.

— А.

— Я сосед Ноаха, — добавил я, стремясь побороть ее разочарование.

Скучливый взгляд ее прояснился.

— Ноах лучший. Его все любят.

— Похоже на то.

— Я серьезно. Вообще все.

— И я понимаю почему.

— Ты знаешь, что он капитан баскетбольной команды? Он всегда был хорош.

— Догадываюсь.

— По-моему, у них это семейное. Его сестра играет в волейбол за колледж. И все равно. — Она придвинулась ближе: — Это правда, что о нем болтают?

— А что о нем болтают?

— Да много чего, все не упомнишь. Якобы они швыряли “ролексы” в океан. А их отцы — я, разумеется, не про отца Амира — вели торговые войны. Окей, скорее всего, это выдумки, мало ли что говорят, но вдруг?

— Мне правда нечего тебе сказать, — вежливо ответил я.

— Просто они… особенные, понимаешь? Обычные люди не могут просто так взять и приехать с ними на вечеринку, вот что я имею в виду, тем более… — она окинула меня взглядом, — если они только что переехали в наш город, скажем так.

Я не обиделся на ее намек. Она была права: достаточно пообщаться со мной полминуты, чтобы понять, до какой степени я категорически зауряден. Особенно в эти первые дни я часто воображал, каким меня, должно быть, видят люди — те, для кого социальный капитал прямое следствие богатства, ума, красоты и романтических достижений. Я представлял, как наблюдаю за собой со стороны: вот я сижу рядом с Джеммой, силюсь подобрать слова, отираю пот. Из прибежища этой второй сущности я наслаждался двумя новыми ощущениями: схожестью с людьми обычными и общением с людьми особенными.

Я посмотрел на Ноаха. Оживленно жестикулируя, он с помощью Амира рассказывал какую-то историю. Слушатели хохотали. Джемме передали кальян. Она чрезмерно глубоко затянулась и протянула трубку мне. Я отказался:

— Я не курю.

— Я тоже, — произнесла она. — Это не считается курением.

— Почему?

— Потому что от этого не поймаешь кайф. — Она затянулась еще раз, сунула мне мундштук. Я снова отмахнулся. — Как хочешь, — сердито сказала она, — он не вызывает рак.

Неожиданно вернулся Оливер, глаза у него были болезненно красные.

— Иден?

— Что?

— Рюкзак верни.

Я поднял с земли рюкзак, протянул ему, чувствуя тяжесть бутылки внутри.

— Не хочешь присоединиться ко мне и накидаться как следует?

Джемма вскочила на ноги:

— С удовольствием.

Оливер раздраженно моргнул.

— Я имел в виду тебя, мой новый друг, — пояснил он, не сводя с меня взгляда.

Джемма завистливо уставилась на меня.

— Нет, — пробормотал я, едва не лишившись дара речи от такого неслыханного предложения, — вообще-то я не…

Оливер закатил глаза и, потеряв ко мне интерес, обернулся к остальным:

— Кто хочет нажраться?

Его слова приняли благосклонно; затянувшись напоследок кальяном, гости (а с ними и я) перебрались на кухню, Оливер достал из рюкзака бутылку текилы “Хосе Куэрво”, ткнул мне в грудь красный стаканчик:

— Пей. — Оливер расплылся в дурацкой улыбке, взгляд его остекленел. — Если уж Амир бухает, тебе тоже можно.

— Не обращай на него внимания, — скривился Амир. — Он гонит.

Оливер отпил большой глоток.

— Между нами говоря, — прошептал он, когда Амир отвернулся, чтобы с кем-то поздороваться, — на его месте я бы уже и на крэк подсел. Неудивительно, что он пьет.

— Почему?

— Из-за ситуации в семье. Мама, дед. Сам увидишь. — Оливер поднял стаканчик и отошел от меня.

Подплыли две девицы. Первая, невысокая шатенка, не обращая внимания на меня, обняла Амира. Вторая, светло-рыжая, повыше ростом, оглядела меня с интересом:

— Что пьем?

— Вообще-то ничего, — ответил я.

— Текилу Оливера, — пояснил Амир.

Та девица, что обнимала Амира, выхватила у него стаканчик.

— У Оливера хороший вкус.

— Очень спорное утверждение, — возразил Амир. — И не увлекайся. Мы не хотим, чтобы было как в прошлый раз.

Голубоглазая рассмеялась. Та, что пониже ростом, с деланым возмущением шлепнула Амира.

— Дамы, это Ари Иден. Ари, это Лили, — Амир указал на невысокую, — и Николь, — он указал на вторую, улыбавшуюся с нескрываемым безразличием.

Лили отшвырнула пустой стаканчик, схватила Амира за руку:

— Пошли за добавкой?

Амир кивнул мне и позволил себя увести. Я остался с Николь. Я таращился на нее, нервно кусал губы. Чуть погодя сказал со слабой улыбкой:

— Рад познакомиться. — Я поморщился от своего писклявого голоса.

— Да, — ответила она (голос у нее был низкий, приятный), замолчала, точно не хотела продолжать, привстала на цыпочки, заметила подругу. — Извини…

С пылающими щеками я смущенно глядел ей вслед, молясь, чтобы никто этого не видел. И тут, разумеется, меня хлопнули по спине, в ушах раздался знакомый смех.

— Да уж, бесит.

Стоящая рядом с Ноахом Ребекка сочувственно взяла меня за руку:

— Не обращай на нее внимания, Ари. Николь на всех смотрит свысока.

Все вдруг умолкли. На пороге кухни, скрестив руки на груди, стоял крепкий бородатый мужик средних лет, небрежно одетый.

— Блин, — сказала Ребекка, — это, часом, не Лизин дядя?

Все застыли, с опаской глядя на пришедшего. Лиза Ниман изумленно вскрикнула, ее дядя молча таращился на нас. Мы стояли не двигаясь, точно хотели обмануть хищника. Вдруг на кухню ввалился Оливер, пьяно прищурился и нарушил тишину громовой отрыжкой.

— Кто выключил музыку?

— Оливер! — прошипела Ребекка. — Иди сюда.

Оливер рассмеялся, подошел к Лизиному дяде:

— А это еще кто такой?

— Уходите. — Дядя трясся от злости. — Советую вам…

Оливер, к нашему ужасу, медленно поднял стаканчик и вылил его содержимое прямо на голову Лизиному дяде. Тот машинально залепил Оливеру пощечину, Оливер пошатнулся.

— Вон! — крикнул дядя. С его нечесаной бороды капала текила. — Вон, или я вызову копов!

Лавина стаканчиков, массовый исход из дома. Ноах схватил пьяного Оливера, который спотыкался и ругался (на его правой щеке краснел отпечаток ладони), и потащил прочь. Мы выбежали из дома, бросились к машине. Ребекка вырвала у Ноаха ключи (поскольку сочла, что он пьян и ему нельзя за руль), и мы набились в “ауди”.

— Погоди, — сказал Ноах, когда Ребекка завела машину. — Где Амир?

Из дома донесся вопль — Лизин дядя, схватив за шкирку Амира и Лили, собирался вышвырнуть их из дома.

— Отпустите меня, — орал Амир, пытаясь вывернуться. Растрепанная Лили раскраснелась от смущения.

— В доме моего брата! — кричал Лизин дядя. — В доме моего родного брата!

Вдруг за ним мелькнули огненные кудри: Лиза подпрыгнула и своим крохотным тельцем повисла сзади на дядиной шее. Тот от неожиданности выпустил Амира и Лили, и они ринулись к машине. Амир протиснулся мимо меня к Оливеру, Лили забралась ко мне на колени, захлопнула дверь и крикнула Ребекке: “Поехали!” — на меня даже не обернулась. Впрочем, роль невидимки меня устраивала.

За всю дорогу я не проронил ни слова, молча вдыхал густой кожаный запах салона “ауди” и поражался увиденному: курево, выпивка, взрослый ударил подростка. Домой я вернулся во втором часу ночи. Я разулся на крыльце и на цыпочках прокрался к себе. Лежа в постели, думал о том, как сильно Флорида отличается от Бруклина, представлял, как отреагировал бы Шимон, плюхнись Лили к нему на колени. Засыпая, я вспомнил, что Сократ говорил Симмию: дорога в Аид проста^[66].

* * *

Проснулся я рано, чтобы пойти с отцом на шахрит^[67]. Глаза у меня слипались, и в машине я ехал молча, радуясь, что отец тоже ничего не говорит. В синагоге мы сели на заднем ряду (что было для нас внове, поскольку в бруклинском шуле^[68] отец всегда стремился занять место в первом ряду), повязали тфилин^[69] на руку и лоб, отец накинул на голову талес^[70] и спросил, нет ли здесь кого из тех ребят, с кем я был вчера. Я покачал головой. Во время Шмоне-Эсре^[71], пока отец раскачивался, я разглядывал мозаику, украшающую синагогу (лестница в небеса, расступившееся море, разноцветный плащ Иосифа), как вдруг в боковую дверь тихонько вошел Амир. Он вел под руку тучного пожилого израильтянина с тросточкой. Я оцепенел: Амир, которого совсем недавно застукали с Лили, сейчас выглядел точь-в-точь как призрак из моей прежней жизни.

Миньян завершился, Амир сидел, склонив голову, и я не мог поймать его взгляд. Когда мы с отцом уходили, я указал ему на Амира. Отец улыбнулся: известие о том, что кто-то из моих новых знакомцев ходит в синагогу, явно его утешило.

* * *

Все утро я редактировал сочинение Ноаха. Оно оказалось, мягко говоря, посредственным. Я исправил грамматические ошибки, вычеркнул опрометчивые замечания о сексуальных наклонностях Шейда и в конце концов сунул бумаги в почтовый ящик Ноаха. Я сидел у нашего бассейна, перечитывал собственное сочинение (я вдруг с тревогой осознал, что до начала учебного года осталось всего ничего, считаные дни), как вдруг у меня зазвонил телефон.

— Алло?

— Это твой любимый сосед.

— Привет, Ноах.

— Здорово ты исправил сочинение. Теперь совсем другое дело. Спасибо тебе еще раз.

— На здоровье.

— Кстати, я могу заплатить.

— В смысле?

— Многие берут за такое деньги.

— Нет-нет, не нужно.

— Точно? Ты можешь брать за это деньги. Если ты будешь писать сочинения за других, тебе будут хорошо платить. У тебя талант.

— Спасибо, не стоит.

— Ладно, но если передумаешь, говори. Я расскажу о тебе народу.

— Хорошо, — неловко ответил я. Мне на руку сел комар, попытался украсть мою кровь. Я раздавил его. — Спасибо.

— Ну что, как спалось после вечеринки? — спросил Ноах.

— Отлично. — Я решил не упоминать, что мне приснился кошмар, будто дядя Норман, как в мультфильме, гоняется за мной с топором.

— Вот и славно. Мы собираемся на пляж. Выходи в десять.

* * *

Он прибыл со свитой: Ребекка впереди, волосы заплетены в косу, поверх купальника огромная майка Ноаха, сзади Оливер в солнечных очках с красными стеклами и голый по пояс Амир.

— Знаешь что, — сказал Амир, когда я забрался на заднее сиденье и уселся посередине, — ты единственный из нашей школы, кого я видел на миньяне.

— А ты разве меня видел?

— Он, когда молится, ничего не замечает, — подначил Оливер.

— Мне жаль, если тебя не устраивает, что я молюсь, — парировал Амир.

— Не расстраивайся, — ответил Оливер. — Ты клевый чувак, вот и все.

— Это еще почему? — удивился Амир.

— Ребят, — вмешалась Ребекка, — не надо.

Ноах перестроился, подрезал едущего сзади, и нам разъяренно загудели. Оливер и Амир одновременно выставили в окно руки с оттопыренными средними пальцами.

— Ты для меня загадка. — Оливер поднял стекло. — Ари, скажи ему, что он загадка.

— Ребят, ну не начинайте, — попросила Ребекка, настраивая кондиционер. — И не втягивайте Ари.

— Почему это я загадка? — поинтересовался Амир.

— Вечером лапаешь Лили, утром бежишь на миньян.

Амир снова нервно захрустел костяшками.

— Вам не кажется, что Оливер как-то слишком на мне зациклен?

— Ишь ты, какой чувствительный. Я всего лишь объясняю нашему новому другу — правда, Ари? — что и как. Тебя ведь смущают наши порядки?

— Нет, — выпалил я и почувствовал внезапное желание изучить свои ногти. — Мое дело десятое. — Хотя, если честно, я пока что не разобрался, какое место занимает вера в этом псевдосветском мире. Например, за все время я ни разу не видел Ноаха и Оливера в кипах, хотя оба учатся в ешиве. (Амир сегодня напялил панаму с дельфином.) В Бруклине такое невозможно представить, здесь же это в порядке вещей. Я мог только догадываться, соблюдают ли их семьи кашрут и шаббат, но понимал, что главный, пусть и неофициальный, организующий принцип религиозности, бытующей в Зайон-Хиллсе, — избирательность. По всей видимости, здесь люди могут позволить себе роскошь исполнять только те мицвот, которые кажутся им важными или приятными, не обременяя себя тягостными или устаревшими. Шимон, мои бывшие раввины, даже мой отец осудили бы такую свободу выбора, пожалели бы еврея, который отказывается от многовековой традиции. Я же начинал сознавать: в том, чтобы держаться старинных обычаев, не жертвуя участием в современной жизни, есть свой смысл.

Оливер улыбнулся:

— Неужели? То есть если бы я, например, спросил тебя, включишь ли ты в своей комнате свет в шаббат, ты бы ответил…

— Не включу. — Я откашлялся.

— А если бы я спросил тебя, включит ли Ноах свет? Включу ли я свет?

— Меня это не касается.

— Безусловно. Но как ты думаешь?

— Оливер, — вмешалась Ребекка. — Хватит.

— Говори как есть, чувак, — не унимался Оливер, — всем пофиг.

— Я правда не знаю, — ответил я.

— Как думаешь, Амир делает это?

— Что — это?

Оливер пожал плечами:

— Нарушает шаббат?

Амир открыл было рот, но решил промолчать.

— Нет, — ответил я, стараясь не смотреть на Амира. — Думаю, не нарушает.

Оливер ухмыльнулся.

— Так я тебя разочарую. Здесь действуют те же правила, что и везде. В шаббат мы не работаем и не садимся за руль, но можем отправить сообщение или походя включить телевизор, чтобы посмотреть баскетбол. Никакого мяса, боже упаси, а молочное ешь сколько влезет, особенно если у тебя каникулы и никто не видит. Верим ли мы в Потоп, в то, что море расступилось, или, я не знаю, в Валаамову говорящую ослицу? Может, верим, может, нет, но, как бы то ни было, мы непременно внушим тебе, как важно пропустить несколько лет подготовки к колледжу, чтобы твои дети узнали эти истории и усвоили такое же двойственное к ним отношение!

Повисло неловкое молчание, я смущенно смотрел сквозь лобовое стекло. Ребекка покачала головой и продолжила читать твиттер. Ноах чуть убавил музыку.

— Господи, Оливер, — сказал он, — ты что, брал у Эвана уроки по фейстайму?

— Говори что угодно, — Амир потирал обнаженные плечи, — но если у тебя не хватает мозгов, сердца или, не знаю, нравственности, чтобы оценить сложности ортодоксальной жизни, это не значит, что ей не хватает глубины.

Оливер примирительно поднял руки.

— Я всего лишь хочу сказать, — со смешком произнес он, — что современный ортодоксальный иудаизм — тот еще эксперимент.

На пляже стояла такая жара, что захватывало дух — яркое солнце, слепяще-белый песок. Ребекка выбрала нам местечко у воды. Я впервые оказался на настоящем пляже и как-то растерялся. Слева от нас лежали на животах две женщины без лифчиков. Я отвернулся от них, Оливер ущипнул меня за лопатки.

— Добро пожаловать в страну плоти, цадик, — сказал он.

Видел бы это Мордехай, подумал я.

Ноах с Ребеккой пошли купаться. Мы с Амиром и Оливером лежали на полотенцах, глядя в ясное небо. Оливер быстро заскучал, достал припрятанный пакетик с травой, папиросную бумагу и принялся сворачивать косяк.

— Рискуешь, — предостерег его Амир.

Оливер фыркнул. Свернул косяк, облизнул и залепил края бумаги, полюбовался делом своих рук. Закурил, глубоко затянулся, лениво оперся на тощие локти, зашелся кашлем. Протянул мне косяк. Я покачал головой, отвернулся от дыма.

— Мистер Самсон?

Амир не поднял глаз от книги.

— Ладно. — Оливер щелкнул указательным пальцем по косяку, стряхнул пепел на песок.

Повисло молчание. Ноах с Ребеккой заплыли так далеко, что превратились в точки на синеве. Чуть погодя Амир тоже пошел купаться, я же остался с Оливером, пускавшим струи дыма.

— Оливер, — начал я, провожая взглядом Амира, заплывающего все дальше и дальше, — помнишь, что ты говорил на вечеринке у Ниман? Про семью Амира?

— Извините, офицер, не припоминаю. — Оливер набросил на голову полотенце. — Я много чего говорю про Амира. — Над нами пророкотал самолетик с рекламной растяжкой ночного клуба в Коконат-Гроув. — Хорошее место, — Оливер ткнул пальцем в самолетик. — Хочешь, съездим сегодня вечерком?

— Нет уж.

— Ты когда-нибудь был в ночном клубе?

— Если честно, нет.

Он демонстративно закопал окурок.

— Дай только срок, я собью тебя с пути истинного.

Я поправил кипу, черный бархат раскалился на солнце.

— Это вряд ли.

— Ты чего-то хотел спросить?

— Амир сегодня утром был в шуле с каким-то стариком. Кто это?

— Дед его. Мощный чувак. Герой войны Судного дня. Командовал знаменитой танковой операцией, переехал в Америку, окончил Массачусетский технологический институт, выучился на архитектора или кого-то в этом роде.

— Они живут вместе?

— Ага. Дикая ситуация. Когда Амир был помладше, отец его свалил. Мужик он хороший, но, видать, надоело ему быть ортодоксом, и он вернулся в Тель-Авив. Кажется, со старшей сестрой Амира он общается, а вот Амиру миссис Самсон запрещает общаться с отцом. У мамаситы^[72] Самсон нрав крутой, уж поверь. Она баба вспыльчивая, и это еще мягко сказано. Амира гоняет в хвост и в гриву. Не дает спуску. Он и в сортир без ее разрешения не сходит. Это из-за нее он будет поступать в МТИ. Ну, не только из-за нее, а еще и из-за этого героя войны, который переехал к ним, когда его сынок сделал ноги. Ничего себе история, да? Напомни мне, чтобы я пошел учиться на историка, если я вообще поступлю.

— Так они втроем живут? И дед, получается… бывший свекор матери Амира?

— Ага, но при Амире об этом не упоминай, тебе же лучше будет. И об отце он говорить не любит.

Мы замолчали. Вскоре нас сморило от жары.

Когда я открыл глаза, надо мною склонились две девушки — одна смуглая, с выгоревшими золотистыми волосами, вторая необычайно бледная. В теплом вязком пространстве между сном и явью я с мечтательной улыбкой вглядывался в их лица — туманные, вызывающие. В следующий миг дымка безжалостно взорвалась.

— Гамлет?

— София, — выпалил я и резко сел, радуясь, что не раздевался. — Как дела?

Блондинка молча переводила взгляд со смартфона на меня.

— Извини, что разбудили, — сухо проговорила София.

— Я просто лежал с закрытыми глазами. — Я наклонился, спина затекла от песка. София была в коротком черном сарафане. У ее высокой стройной подруги в вязаном белом бикини живот был отчего-то темнее лица, выглядело это нелепо. София запрокинула голову, уставилась на небо в пятнах облаков. Солнце ускользнуло.

— Кстати, это Реми, — сказала София. — Реми, это… Аарон.

— Ари, — поправил я, уязвленный тем, что она забыла мое имя. — Ари Иден.

— Ари. Он недавно переехал и любит “Гамлета”.

— Любит галеты? — озадаченно переспросила Реми.

— Что? Нет, — ответил я. — “Гамлета”.

Реми понимающе улыбнулась и вновь уткнулась в смартфон.

— Рад познакомиться, — добавил я.

Реми махнула на храпящего Оливера:

— Накурился и отрубился?

— Ну, он…

— Да я в курсе. Я потому его и бросила. — Реми опустила телефон. — Что еще ждать от парня. Парень, он и есть парень.

Ноах, Ребекка и Амир вышли из воды. Тут же грянул гром.

— Поскакали. — Амир принялся собирать полотенца.

— Разбудим его? — спросила Реми. Грудь Оливера мерно поднималась и опускалась.

— Я бы бросил его тут как нефиг делать, — сказал Амир. — Подумаешь, дождик. — Небо на западе расколол разряд. — Ну ладно. И молния чуток.

Ноах потряс Оливера. Тот сонно потер глаза.

— Реми? — спросил он с прежней легкой улыбкой. — Как приятно проснуться и увидеть твое лицо. Как провела лето, куколка?

— Божественно, — ответила Реми, — а ты?

Оливер встал, накинул винтажную футболку с Алонзо Моурнингом^[73].

— По-всякому.

— Ясно.

— Ты вроде в Лондон ездила?

— В Париж. — Реми увлеченно набирала сообщение.

Я решил не упоминать, что ездил за границу всего один раз — в Иерусалим на похороны деда по отцу.

Оливер свернул полотенце.

— Любишь Париж?

— И я не одна такая.

Оливер потянулся.

— Ясно.

Снова громыхнуло, заморосил прохладный летний дождик. Мы поспешили к парковке — девушки впереди, Оливер ковылял сзади. София с Реми запрыгнули в красный “порше”, мы сели в “ауди” Ноаха. Я едва не рассмеялся от нелепости этой сцены: два спортивных автомобиля, каждый дороже моего дома, богатенькие чужаки, за ними тащусь я в талесе поверх футболки, мы убегаем с пляжа, с настоящего пляжа.

— Как тебе Рем? — спросил меня Оливер, когда мы сели в машину.

— Ну… — Я не знал, что ответить, мне ведь уже сказали, что Реми его бывшая девушка.

— Да ладно, не стесняйся, — он откинулся на сиденье у окна и приготовился вновь уснуть, — она богиня.

Амир засмеялся:

— Ты облажался, Оливер. Ты это понимаешь?

Оливер закрыл глаза:

— Угу.

— У ее отца денег немерено, — продолжал Амир. — Он разбогател на биотехнологиях и теперь вот на крипте. Его постоянно показывают по CNBC.

— Крипта, доткомы, голландские тюльпаны. Спекуляции все это. Пузыри, которые того и гляди лопнут, — полусонно пробормотал Оливер. — Дерьмо для нуворишей. Не настоящие деньги.

Мимо нас под дождем пролетел “порше”. Ноах припустил следом, перестраиваясь из полосы в полосу.

Прижавшись лицом к окну, я смотрел на слепой флоридский дождь, на гиперреалистичные отражения лиц в небе.

* * *

Тот первый шаббат прошел спокойно. За ужином мы обсуждали парашат^[74]:

— Шофтим^[75] учит нас, как выбирать царя, — зажмурясь и чуть раскачиваясь, произнес отец певуче, словно читал Тору, — но зачем нам вообще нужен царь?

— Чтобы быть как соседи. — Мать разложила по тарелкам гефилте фиш^[76]. — Чтобы не отличаться от других.

Отец поднял указательный палец:

— Забывать, кто мы, — большой грех.

После ужина мы с отцом занимались, мать читала на диване и довольно поглядывала на нас. Назавтра мы проснулись в семь, сходили на миньян (отец предпочитал молиться рано, когда мозг еще не проснулся и прочие посетители шула еще спят), вернулись домой и молча позавтракали. Потом прочли биркат ха-мазон^[77], немного попели — я терпеть не мог шаббатнего пения, но все равно из смутного чувства долга время от времени принимался подтягивать, — и сонные родители ушли к себе в комнату подремать, я же улегся на диване в гостиной.

В детстве мне периодически снился один и тот же страшный сон. Я стою у входа в пещеру, перекатываю туда-сюда валун. Камень скрежещет о землю, и этот звук действует мне на нервы, меня тошнит, бросает то в жар, то в холод. Я ненавидел эти сны, боялся, что они следствие некоей комбинации телесных и психосоматических цитокинов — недоумевающих белочков, которым поручено уничтожить инфекцию, хотя ни тело мое, ни мозг о ней не подозревают. Но самым невыносимым симптомом было ощущение, будто я застыл во времени. Движения теряли четкость, мысли текли слишком медленно, звуки слышались глухо, точно из-под воды. Стоило мне на шиуре по Гемаре или во время поездки на велосипеде вспомнить эти сны, и я снова чувствовал себя так, словно застрял во времени, бледнел и покрывался липким потом.

Мне было лет тринадцать, когда эти сны — вероятно, следствие препубертатных мигреней — прекратились. И все равно я не раз ощущал, что время вновь ползет нестерпимо медленно. Мать так толком и не поняла, что я имел в виду, ей казалось, я в одночасье превратился из мальчика в задумчивого молодого человека, и она не успела привыкнуть к мысли, что ее единственный сын вот-вот уедет из дома. Шаббат служил нам обоим противоядием. Для матери он притормаживал время, давал передышку, возможность подумать. Для меня шаббат восстанавливал равновесие. Мы ходили в шул, мы ели вместе, мы пели, и на двадцать пять размеренных часов время обретало более выносимую скорость. Я же в детстве любил шаббат не за то, за что его любит Эрих Фромм и большинство евреев, а ровно за противоположное: раз в неделю мне выпадала возможность не уничтожить время, но счастливо вернуться в его оковы.

После хавдалы^[78] — мать подняла свечу над головою, отец окунул пальцы в вино, потом сунул их в карманы, потер за ушами — мне позвонили. Родители Оливера укатили в Хэмптонс, а это значит, что Оливер устраивает вечеринку. Приду ли я? Я согласился. Вот и хорошо, сказал Ноах, нам нужен трезвый водитель. Мною хотели воспользоваться, но я все равно был польщен, что меня пригласили. Да и к тому же рассудил, что раз я за рулем, не придется выдумывать причину, почему не пью. Это и так ясно.

Я переодевался, когда ко мне постучал отец. Оглядел меня с головы до ног и нахмурился.

— Ты куда-то собрался?

— Да.

— В этой футболке?

Я сменил белую рубашку с длинным рукавом на темно-синее поло. Я истосковался по цвету и устал от ехидных замечаний по поводу моего черно-белого наряда.

— Я же к Оливеру, — пожал я плечами с деланым безразличием.

— К кому?

— К Оливеру Беллоу.

— Это тот, который тогда был на шахрите?

— Нет. Другой.

— Но фамилия знакомая.

— Как у писателя.

— Что?

— Ничего.

Он примолк, щелкнул пальцами.

— Беллоу. В шуле только о них и говорят. Они известные благотворители.

— Угу, не удивлюсь.

— Бааль хесед^[79], значит? Дают большую цдаку?^[80]

— Еще бы.

Это его успокоило.

— Я не привык, что ты так часто уходишь из дома. — Я вспомнил свои вечера в Бруклине: слонялся по дому, читал, пока не заболит голова, рано ложился спать, время от времени бывал на школьных онегах^[81], а иногда, если нас тянуло на приключения, мы шли в пиццерию в надежде увидеть там девушек из школы Бейт-Яаков^[82]. — Но я доверяю тебе, Арье. — Отец закивал, слабо улыбнулся и, все так же кивая, вышел из комнаты.

* * *

Дом Оливера оказался еще роскошнее, чем у Ноаха, — особняк в викторианском стиле, высокие потолки, во дворе фонтанчик. Возле дома дюжина машин, все припаркованы криво, наспех. В доме гремела музыка.

— Его отец большая шишка, — пояснил Амир, когда мы шли к дому. — Производит кресла-качалки, прикинь?

— Кресла-качалки?

— Кажется, на Кипре они пользуются бешеным спросом. У него там какая-то монополия на производство.

Входная дверь привела нас в необозримую гостиную с выходящими на бассейн окнами от пола до потолка. Мебель убрали, вместо нее поставили длинные складные столы для стихийных состязаний в пиво-понг. Посередине высилась огромная пивная бочка. В доме собралось минимум человек шестьдесят. Жара стояла нестерпимая, я в ужасе оглядывался по сторонам. Я готовился к вечеринке, которая, надеялся я, будет лишь самую малость отвязнее той, что у Лизы Ниман, но такого даже представить себе не мог. Оглушительная музыка, буйные приятели толпятся в углах, танцуют, косятся на нас, ждут, что мы присоединимся к ним.

— Пошли искать Оливера, — сказал за моей спиной Амир.

Мы протолкались на кухню (точнее, Ноах с Амиром протолкались, я отчаянно старался не отставать) и увидели Оливера: он в огромных солнечных очках и красном атласном халате стоял на мраморном столе.

— Мальчики мои! — Он ринулся к нам и сверзился бы со стола, не удержи его Ноах. — Ноах, — продолжал Оливер, — Ноах, держи, держи. — И протянул ему бутылку.

Ноах гортанно рассмеялся, отхлебнул глоток, передал бутылку Ребекке.

— Вы двое, — Оливер указал на Ноаха и Ребекку, — пейте, и я… я хочу, чтобы вы поднялись ко мне в комнату… нет, я передумал, лучше в комнату к моему брату… заперли дверь и наделали милых спортивных детишек, хорошо? Согласны? — Он, покачиваясь, прошел по столу. — А одного отдайте мне, я его усыновлю.

— Боже. — Ребекка обвела рукой его халат. — Он вообразил себя Хью Хефнером.

— Джеем Гэтсби, — добавил я.

— Что?

— Гэтсби.

Она пожала плечами.

— Я тебя не слышу, музыка очень громкая, — прокричала Ребекка и смущенно показала на свои уши. Ноах схватил ее за руку, подмигнул мне и увел Ребекку из кухни. В другом конце гостиной я заметил Амира, он уже нашел Лили. Я остался один.

Я беспомощно бродил по дому, пробирался сквозь толпу гостей, не обращая внимания на пристальные взгляды, обходил танцующих и лужи пива. Я вдруг заметил, что сзади у меня болтаются цицит, заправил кисти в брюки и упрекнул себя за то, что так стесняюсь — вдруг кто-то заметит цицит. Так и не найдя никого, с кем можно было бы поболтать, я поднялся по широкой свеженавощенной лестнице. На втором этаже было тише, прохладнее на добрых десять градусов, и головная боль прошла точно по волшебству. Я оперся на перила, вздохнул с облегчением, глядя на толпу внизу, и вдруг услышал фортепиано. Я прислушался: играли уверенно, сдержанно, точно. Я медленно отправился на звук. Подергал какую-то дверь — заперта, из комнаты доносятся страстные стоны. Я шагал по коридору, мелодия изменилась, повторялась то громче, то тише, умиротворение сменилось неистовством. В конце коридора обнаружился сумрачный кабинет, дверь была приоткрыта. Стараясь не шуметь, я осторожно толкнул дверь и заглянул в комнату. Посередине сидела, склонившись к роялю, София и играла, оживленно потряхивая головой. Длинные пальцы ее налетали на клавиатуру под неожиданными углами, вновь и вновь выстукивали одну и ту же музыкальную фразу; чуть погодя София опустила правую руку, и скругленная левая кисть, оставшись одна в крайних левых октавах, мягко извлекала из клавиш тающий шепот.

Я протиснулся в дверь. София царственно выпрямила спину. Я решил было, что она доиграла, но ее правая рука, дотоле медлившая на колене, вдруг резво вскочила на клавиатуру. София стремительно вертела головой, пальцы ее порхали над клавишами в яростном танце. Я приблизился, чтобы увидеть ее лицо. Она сидела зажмурясь.

Музыка смолкла. София открыла глаза, заметила меня. Взгляд ее прояснился, слепая чернота растаяла. Казалось, к Софии вернулась способность владеть своим телом.

— Извини, пожалуйста, — я залился смущенным румянцем, — я услышал музыку и…

Она шумно вздохнула, провела пальцами по волосам.

— Ничего страшного.

Я изучал ее губы, щеки, глаза. Она так глубоко погрузилась в музыку, что сейчас смотрела на меня, не узнавая.

— Я… я не хотел тебя пугать, — сказал я.

— По-моему, это я тебя напугала.

— Что это было? — помолчав, спросил я. — Ты сама это придумала?

— Не совсем. Эта штука называется Бетховен.

— Что-то знакомое.

— Соната № 23 фа минор, “Аппассионата”, с небольшими вариациями.

— Точно, “Аппассионата”. То-то я слышу, вроде что-то знакомое.

Она вытянула шею, взглянула на меня.

— В литературе ты разбираешься лучше, чем в музыке.

— Да, — согласился я, — пожалуй, ты права.

— Садись. — Она провела рукой по банкетке. — Или ты так и будешь стоять раскрыв рот?

Я сел, нечаянно коснувшись левой рукой ее запястья. От ее близости кружилась голова.

— Ты прекрасно играла.

— Как любезно.

— Я никогда не слышал ничего подобного.

— А ты вообще раньше слышал классическую музыку?

— Вообще-то нет, — признался я. — К моему сожалению.

— Ее мало кто понимает. Мистер Беллоу разрешает мне играть на его рояле, поскольку, кроме меня, к нему никто не подходит, и это очень печально. Шикарный инструмент.

Из вежливости я провел пальцами по роялю.

— И давно ты играешь?

— С четырех лет. Когда я сказала, что хочу брать уроки, родители были в восторге: будущая абитуриентка должна быть всесторонне развита. Но потом их восторги утихли. И теперь им не нравится, что я занимаюсь музыкой.

— Почему?

— Потому что я слишком хорошо играю.

— Разве это плохо?

Она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Мои родители хотят, чтобы их дочь стала врачом, а на пианино играла разве что на вечеринках в университете Лиги плюща и на званых ужинах для развлечения гостей. Им совершенно не улыбается вырастить нищего музыканта.

— Понятно.

— Из-за этого в доме Винтеров создалось легкое напряжение. — Она закрыла крышку рояля, погладила ее. Ногти у нее были выкрашены белым лаком. — В общем, я согласилась на то и другое.

— На что?

— Музыку я не брошу, но учиться пойду на врача.

Я еле удержался, чтобы не признаться, что недавно нашел ее в фейсбуке. Фотографии Софии с концертов музыкальной школы, семейного отдыха в Аспене, шестнадцатилетия Ребекки, бар-мицвы брата. Фотографии, на которых София безмятежно улыбается, обнимает родителей, искренне любуется закатом, не задумываясь о том, что это мгновение сохранится в саркофаге интернета и однажды на него наткнется тот, с кем она познакомилась возле бассейна парня ее подруги. Мне вдруг стало неловко, что я подглядывал за ее жизнью.

— Ничего себе.

— Мне не дает покоя другой вопрос. — Глаза ее весело блеснули. У меня вспыхнули уши. — Что ты тут делаешь?

Я уставился на крышку рояля.

— Мне нужна была передышка.

— Я имею в виду, на этой вечеринке.

— А. Хороший вопрос.

Она чуть наклонилась, коснувшись меня плечом. Теперь у меня загорелись и щеки.

— Так ты сбежал сюда, потому что внизу слишком шумно?

— И ты, видимо, тоже.

— Я и не отрицаю.

— Моя воля, ушел бы домой, — признался я.

— Со мной?

— Нет, домой. (София ухмыльнулась.) Но теперь уже не хочу уходить.

— Я польщена. Тебя Ноах привез?

— Им нужен трезвый водитель.

Пауза.

— Кому — им?

— Ребекке, — пояснил я. — Амиру.

— А. — Лицо ее просветлело. — Ясно.

Дверь распахнулась, вплыла Реми с бокалом в руке и, не глядя на меня, громко сказала:

— Боже, София, я тебя везде ищу. Даже ворвалась в комнату, где… шумят.

— Ты думала, там я?

— Нет, конечно. Мне просто было интересно, кто это. Ну и вообще прикольно.

— Подозреваю, ты отлично знала, где меня искать.

— Признаться, меня пугает, что ты тут с ним, — откровенно заявила Реми и недовольно уставилась на меня.

— Я все слышу, — пробормотал я.

Реми закатила глаза.

— София, сходишь со мной в туалет?

— Тебе непременно нужна компания?

— Нет. Но я помогаю тебе выпутаться из неприятной ситуации. Идем, глупая пианистка. Это срочно.

— Рем, правда, у меня все в порядке…

— Ты мне доверяешь? Идем.

София рассмеялась, позволила увести себя от рояля.

— Окей, окей. Извини, Гамлет. Всего тебе самого лучшего.

Я еще посидел, ошеломленный музыкой, которая почему-то подчеркнула тот факт, что мне не место на этой вечеринке и не стоит даже надеяться, что эти чужаки когда-нибудь примут меня как своего, разве что я буду им чем-то полезен: поправлю сочинение, отвезу домой после долгой попойки. Головная боль вернулась, в доме опять стало душно. Я вдруг осознал, до чего одинок — до чего всегда был одинок.

— Судя по выражению твоего лица, тебе не помешает выпить.

В кабинет вошел незнакомый парень с двумя красными стаканчиками. Высокий, небритый, с маленьким острым носом. Загорелый дочерна — так, что зубы сияют. Взгляд какой-то волчий, мутный, тяжелый.

— Спасибо, не нужно, — ответил я.

Он улыбнулся:

— Не пьешь?

— Нет.

— Я тоже не пью. — Он осушил почти весь стаканчик. — По-моему, я тебя раньше не видел.

— Я тут новичок.

— Правда? Нечасто к нам попадает свежая кровь. — Он оглядел меня с головы до ног. — И как же новичок очутился один в кабинете посреди буйной вечеринки Оливера Беллоу?

— Я был не один.

Он скользнул взглядом по роялю.

— Она прекрасно играет.

— София? Как ты узнал, что она была здесь?

— Интуиция.

— Да, — согласился я, — играет она неплохо.

— Неплохо? — Он мрачно улыбнулся. — Друг мой, у нее талант. — Он мерил комнату шагами, рассматривал картины. Остановился перед той, что висела над роялем. Мужчина с рассеянной улыбкой держит за руку женщину в летящем розовом платье, которая неловко застыла в воздухе над его головой.

— Тревожная картина, правда?

Изумрудные оттенки. Голубовато-белое небо. Верхушки деревьев вдали. Лицо у мужчины грубое, опаленное. Женщина парит почти горизонтально, раскинув руки, точно распятая, губы ее поджаты.

— Пожалуй, — согласился я, — но красивая.

— Мне всегда казалось, что больше всего она нравится тем, кого не пугает сверхъестественное. Тем, кому хватает смелости вырваться из обыденной жизни. — Он улыбнулся про себя. — Понимаешь, что я имею в виду?

— Не совсем.

Он повернулся ко мне:

— Это любимая картина Леона Беллоу — по крайней мере, он так говорит. Знаешь ее?

— Нет.

— Это Шагал. “Прогулка”.

— А.

— Ты не знаешь Шагала?

— Там, откуда я приехал, искусству не придают большого значения.

— И где же это? В Антарктиде?

— В Боро-Парке.

Он снова отпил большой глоток.

— Шагала стоит знать. Теперь ты будешь видеть его часто.

— Это еще почему?

— Он есть у всех.

— У нас нет.

— Скажи, — он прищурился, — откуда ты знаешь Софию?

— Я ее не знаю.

— Однако ж она разрешила тебе послушать свою “Аппассионату”.

— Да я сам пришел. — И добавил, помолчав: — А как ты узнал, что она играла?

— Слышал отрывки, — пояснил он. — Из коридора.

— Так вы друзья?

— Мы с ней давно знакомы. — Он сделал глоток и равнодушно посмотрел на меня, ожидая ответа.

— Пойдем вниз? — наконец нашелся я. Мне не терпелось уйти от него, и я поднялся с банкетки.

Мы не спеша прошли по коридору, спустились на первый этаж и смешались с толпой. Мне опять стало жарко, по спине потек пот.

Мой спутник оглядел гостей, которых за время моего отсутствия заметно прибавилось.

— А Оливера ты близко знаешь?

— Я бы сказал, мы просто знакомы. Меня сюда привезли.

— Кто?

Я поискал глазами Ноаха, но не нашел.

— Вон тот парень, — я указал на стоящего у стены Амира, который обнимался с Лили.

— Амир?

— И Ребекка с Ноахом, — добавил я, чтобы произвести на незнакомца впечатление.

— Харрисом?

— Он мой сосед. — Я протянул руку: — Арье Иден.

— Какое библейское имя. А английское у тебя есть?

— Я им не пользуюсь.

— Но оно существует?

— Да, — осторожно произнес я, — Эндрю.

— Эндрю Иден, — проговорил он, — годится.

— А тебя как зовут? — смущенно помолчав, спросил я.

— Эван Старк, — он наконец пожал мне руку, — рад познакомиться.

— Я слышал о тебе.

— А я слышал, ты знаток Шекспира. Какая у тебя любимая пьеса?

Я закусил губу, напустил на себя невозмутимость, не зная, то ли радоваться, что обрел единомышленника, то ли насторожиться.

— А что?

— Просто интересно.

— Ну, “Антоний и Клеопатра”.

— “Порфиру мне подай. Надень корону, — процитировал Эван. — Бессмертие зовет меня к себе”^[83].

Я впился в него взглядом.

— Почему ты это сказал?

— В смысле?

— Почему ты выбрал именно эту цитату?

— Не знаю, она всегда мне нравилась. В ней говорится и о том, что значит быть человеком, и о наших желаниях. — Он с любопытством взглянул на меня: — А почему ты спрашиваешь?

— Нипочему, просто так. — Я решил не упоминать, что не раз использовал эту фразу в сочинении, которое подавал вместе с заявлением в ешиву, и даже вынес ее в заглавие. — А у тебя какая любимая?

— “Лир”. Но ничто не сравнится с сонетами.

— Правда?

— Мне их читала мама, когда я был маленький, — пояснил он. — “Ни Марса меч, ни битвы пламена преданья о тебе не изведут. Ты будешь вечно шествовать вперед, забвение и смерть переборов”^[84]. Эти строчки меня убаюкивали. Странно, правда?

— Да, — ответил я, догадываясь, что меня проверяют, хотя и не понимал, в связи с чем. Я вновь беспокойно оглядел толпу, выискивая Ноаха, мне хотелось, чтобы кто-нибудь — кто угодно — увел меня прочь. — Странно.

— Выпей. — Эван протянул мне стаканчик, на этот раз настойчивее. — А то ты так озираешься, что мне даже неловко.

— Нет, я…

— Давай, Иден. За новую дружбу, подкрепленную бодрящей жидкостью.

— Я за рулем.

— Все за рулем. Один стаканчик. Отказываться невежливо. К уходу уже протрезвеешь.

Я взял стаканчик, поднес к губам.

— Погоди, — Эван остановил меня, — сперва нужно сказать тост.

— Тост?

— Мы же не дикари.

— Я не знаю тостов.

— И еще называешь себя ученым человеком. Что, ни одного? — Он покачал головой. — “Тот, кто превращается в зверя, избавляется от боли быть человеком”, — торжественно произнес он, поднял стаканчик и допил остатки. Я глубоко вздохнул и принялся пить, жидкость обжигала горло. — Знаешь эту фразу?

— Нет, — ответил я. Глаза у меня слезились.

— Доктора Джонсона^[85] надо знать. — Он прижал мой стаканчик к моей груди. — Допивай, — велел он, и я повиновался. — Хоть расслабишься.

— Что это было?

— Самодельный коктейль. — Он вырвал из рук проходящего две банки пива. Тот обернулся, хотел возразить, но, увидев, кто отнял пиво, решил промолчать. Эван протянул мне банку: — Расслабляйся, наслаждайся, будь собой.

Я открыл пиво, выпил с ним. Он спросил, откуда я, почему переехал в Зайон-Хиллс. В голове моей туманилось, комната превратилась в неопределимое пространство, освещенное вращающимися огнями. Я потряс головой, пытаясь прийти в себя.

Эван допил пиво, бросил банку на пол.

— Все окей?

— Конечно, — отозвался я, не обращая внимания на сгущающийся туман. Подняв глаза, я увидел, что к нам направляются две девушки. Даже во внутреннем тумане я осознал бледную красоту Софии. На стоящую рядом с ней Реми мне было плевать. Что-то в Софии — ослепленные светом глаза, проницательный взгляд, надменно поджатые губы — откачало кислород из моего мозга.

— София, — еле слышно сказал Эван и немного побледнел. Посмотрел на Реми, на меня, оглядел комнату и снова уставился на Софию. Их взгляды встретились. Казалось, они остались наедине, хотя мы были тут же. — Рад тебя видеть.

Она медленно повернулась и кивнула, глядя сквозь него.

— Как… Кения?

— Хорошо.

— Когда ты вернулась?

Пауза.

— Недавно.

— Понятно.

Снова молчание. Я опьянел и не соображал, кто что говорит. Я изо всех сил старался не шататься. Наконец Эван сунул руки в карманы и кивнул на меня:

— Я познакомился с твоим новым другом.

— По-моему, ему нехорошо, — заметила Реми.

— Все у него в порядке. Правда, Дрю?

Я хотел ответить, что меня зовут не Дрю. Но не выдавил ни слова.

София бросила на меня подозрительный взгляд.

— Что с ним?

Я обливался холодным потом, глаза остекленело уставились в никуда, музыка звучала приглушенно, пружинила, сбивала с толку.

— Ничего, — ответил за меня Эван. — Подумаешь, выпил стаканчик.

София оглядела меня с головы до ног.

— Тогда почему он выглядит так, будто… — Ее тон действовал мне на нервы. Я хотел спросить, что она имеет в виду. Но вместо этого уставился на вмятины на своих ладонях. — Он таким не был.

Эван пожал плечами:

— Не понимаю, о чем ты.

— Значит, вот как ты себя ведешь? — сказала София. Я осознал, с приглушенной алкоголем досадой, что стал объектом ее жалости. — Портишь все, что тебя окружает?

— София. — Он так произнес ее имя, что она замолчала. Эван, похоже, и сам удивился.

Она покачала головой и, не глядя на меня, ушла.

— Ну и ладно. — Эван покосился на меня. — Все в порядке?

Тошнота проходила. Я кивнул, не зная, что еще делать.

Эван обернулся к Реми:

— Сейчас принесу тебе выпить.

Эван принес водки. К четвертой или пятой рюмке она утратила вкус, и все закружилось с умопомрачительной скоростью. Мы танцевали, музыка во всем, Реми прижимается ногами к моим ногам. Мы играли в пиво-понг — Эван и Реми против нас с Николь, — потом Николь вспомнила, что мы с ней виделись на вечеринке у Ниман, и уговорила меня допить наши стаканчики, а какой-то здоровяк (кажется, его звали Донни?) плюхнулся задницей на стол и разломал его пополам.

Я очутился в темной комнате, надо мною раскачивалась Николь, ее волосы падали мне на лицо, мы горячо и тяжело дышали. Мягкие губы, ловкие пальцы скользят по моей коже, комната невыносимо вертится, стены надвигаются, пол — черная лужа, что-то обезображенное на стене, я то прихожу в сознание, то вновь уплываю. Паника сменилась желанием, наслаждение — тяжестью. Я падаю, думаю я, парень из Бруклина. А потом лицо моего отца в окне. Я моргнул, вспомнил, где нахожусь. Отодвинулся, открыл дверь. Николь нахмурилась, спросила, куда я. Я извинился и, пошатываясь, вышел на свет.

* * *

Проснувшись наутро, я осознал лишь, что комната не моя и прошлый вечер не привиделся мне в кошмаре. Я поспешно сел и вынужден был снова лечь: голова раскалывалась. Я зажмурился, отдался страху, растущему в груди. Я у Оливера? Искали ли меня родители? Я представил массовые поиски, распространившиеся на все побережье Флориды. Заставил себя дышать глубоко и ровно.

Я открыл глаза, вновь попытался сесть, на этот раз медленнее. Комната красивая — чистая, яркая, на подоконниках спортивные награды, на стенах футболки с автографами Дуэйна Уэйда и Дэна Марино^[86]. Я помассировал виски, услышал, как льется вода. Меня охватил ужас: я с Николь? Вернулась тошнота.

Воду выключили, послышался гортанный смех.

— Первое похмелье?

Из прилегающей к комнате ванной вышел Ноах в одних трусах, с зубной щеткой во рту.

Я кивнул.

— Мазл тов. — Он вернулся в ванную, сплюнул. — Я решил, тебе лучше переночевать у меня, чтобы родители тебя не видели.

— Который час?

— Почти два.

— Ночи?

— Дня, — крикнул он из ванной.

— Господи, — простонал я и поднялся на ноги. Я был в штанах, но понятия не имел, куда подевалась моя футболка. — Мне надо домой.

— Расслабься. — Вернулся Ноах, натягивая майку на скульптурный торс. У меня снова закружилась голова, перед глазами поплыли красные пятна, солнце слепило. — Я отправил твоим родителям сообщение с твоего телефона, что ты заночуешь у меня. Все в порядке.

Я благодарно вздохнул и рухнул на кровать, стараясь отогнать тошноту.

Ноах протянул мне бутылку воды:

— Попей, прими душ, а потом мы приготовим тебе яичницу и кофе. — Ровно дыша, он принялся отжиматься. — А ты не дурак выпить, ты это знаешь?

Я глотал воду и лихорадочно моргал, пытаясь вспомнить случившееся.

— Спасибо, — произнес я между глотками. Вода текла по моему подбородку. — Что помог.

Он выпрямился, отдохнул.

— Для чего еще нужны друзья, если не для того, чтобы возиться с твоим коматозным блюющим трупом?

— Сам не понимаю, как так получилось.

— Я тоже. Ты же вроде должен был отвезти нас домой?

— Прости.

— Не парься, чувак. С кем не бывало.

Я открыл рот, закрыл, попробовал снова:

— Это Эван?

Ноах подошел к комоду, достал из ящика носки с логотипом НБА, потер дезодорантом под мышками.

— Что — Эван?

— По-моему, он мне что-то дал. — Я уставился на Марино и Уэйда, мой вопрос деликатно повис в воздухе.

— Еще как дал. Он то и дело наливал тебе водки. А тебе, мой друг, надо научиться отказываться.

— Я не об алкоголе.

— Ты курил траву?

— Нет.

— Тогда о чем ты?

— Не знаю, в том первом стаканчике, который он дал мне, была какая-то мешанина, и еще София сказала, что я какой-то…

— Пьяный?

— Возможно, но вряд ли. Скорее, как будто я выпил что-то такое… даже не знаю… как будто мне что-то подлили в стакан.

— То есть коктейль был, типа, с ксанаксом?

Я пожал плечами. Я никогда не слышал о ксанаксе.

Ноах сел в кресло у письменного стола, покрутился туда-сюда.

— Эван такого не сделал бы, — сказал он наконец. — По крайней мере, намеренно.

— Точно?

— Тебе сейчас лучше поспать. — Он неожиданно поднялся. — А я пойду.

* * *

Когда я проснулся, мне ужасно хотелось пить. Я потянулся — тело затекло, руки-ноги дрожали — и направился в ванную. Уставился на себя в зеркало: лохматый, глаза красные, лицо какое-то нелепое, и чем дольше я всматривался в себя, тем меньше узнавал. Тощий, измученный. Я умылся, взглянул на часы. Половина восьмого. В животе клубился стыд, в горле стоял комок — впервые с тех пор, как мне исполнилось тринадцать, я забыл надеть тфилин и помолиться. В окно я видел задний двор Харрисов, залитый неярким оранжевым светом, солнце уже садилось. Во дворе Ноах в баскетбольной майке, коротких белых шортах и кепке “Найк”, повернутой козырьком назад, подбрасывал в воздух красные мячики и отправлял их за изгородь, на поле для гольфа. Я смотрел, как мячики поднимаются все выше и выше, превращаясь в красные крапинки в небе.

Я вышел из его комнаты, спустился по винтовой лестнице, миновал длинный коридор. Пробрался на кухню и налил себе воды: меня мучила жажда.

— Здравствуй, дорогой.

Я едва не подпрыгнул. За длинным кухонным столом сидела Синтия, листала поваренную книгу.

— Миссис Харрис, — прохрипел я, — прошу прощения, я…

— Все в порядке. Пей на здоровье, — она кивнула на кружку в моей руке. — Давай я тебе что-нибудь приготовлю? Ты, наверное, умираешь с голоду.

— Нет, спасибо, не нужно. Мне пора домой.

— Уверен? Не хочу показаться нескромной, но я готовлю сказочно вкусно, спроси хотя бы мою дочь. Я говорю об этом потому лишь, что я повар. — Она указала на книги, аккуратно разложенные на столе, на всех обложках красовалось ее лицо. “Кошерная кухня”. — Даже написала несколько поваренных книг.

— Ух ты. Есть не хочется, но все равно спасибо.

— Тебе хоть легче? — Она понимающе улыбнулась. — Лег ты явно под утро.

— Да, — пробормотал я.

— И нечего так стесняться. Я тоже была молодой. Да и ведешь ты себя в таком состоянии приличнее Оливера. Ты ведь знаком с Оливером?

Я вспомнил, как тот в халате отбивал на столе чечетку.

— Еще бы.

— Он, как переберет, начинает буянить. — Она рассмеялась. — Кстати, я недавно видела твою маму.

— О боже.

— Не волнуйся, я тебя прикрыла. Сказала, вы с Ноахом играете в гольф.

— Спасибо, миссис Харрис.

— Да ладно, — отмахнулась она. — И зови меня Синтией, это даже не обсуждается. А теперь иди к Ноаху. Он за домом. Только сделай мне одолжение. Поиграй с ним в гольф, чтобы не оказалось, будто я наврала твоей маме.

Я вышел из двери с витражным стеклом на задний двор. Ноах размахнулся, заведя клюшку за спину, обернулся ко мне:

— Доброе утро, солнце.

— Доброе утро. — Я выдавил слабую улыбку.

— Как ты?

— Гораздо лучше.

— Вот и хорошо. — Он подбросил в воздух очередной мячик, вновь замахнулся. Удар у него что надо. Мяч улетел вдаль. — Играешь?

— В гольф или бейсбол?

— Да какая разница, чем бить по мячу, рукой или битой. Мы с папой часто играем в гольф. — Он протянул мне клюшку, бросил мячик на землю. — В Бруклине в гольф не играют?

— Нет. Но это не значит, что мы вообще ни на что не годимся.

Я подошел к мячу, взмахнул клюшкой и отправил мячик мимо цели.

— Да, я вижу. — Он поднял с газона другую клюшку и вновь принялся перебрасывать мячики через изгородь. — Расскажешь, как все прошло?

— Что прошло?

— С Николь.

Я опять ужасно промахнулся, и мячик пролетел всего два ярда.

— Ничего не было.

— Вообще ничего?

— Нет, ну что-то все-таки было.

— И что же?

— Кое-что, — неловко ответил я. — Но, в общем, не это.

Ноах рассмеялся.

— Это ж не высшая математика. Хочешь, начерчу тебе график?

— Нет, я…

— Шутка, чувак. Я и не имел в виду это.

— Ясно. — Я покраснел. — Ну, в общем, я ушел в самый разгар этого.

Ноах подошел к мячику, замахнулся.

— Что-что? Шутишь? — Он окинул меня взглядом. — Ты раньше когда-нибудь занимался…

— Нет, — смущенно перебил я.

Ноах изумился.

— И все равно ушел? От Николь? Николь Хониг? Которая на вечеринке у Ниман даже разговаривать с тобой не захотела?

— Да, — сказал я, — именно так.

Он присвистнул, указал на меня клюшкой:

— Зачем же ты это сделал?

Я пожал плечами и наконец отправил мяч поверх изгороди.

* * *

В ту ночь мне приснилось, будто я в шуле. Рыжая вошла в святилище, взяла меня за руку и повела по винтовой лестнице в сумрак.

— Где мы? — Я чувствовал, что ухожу глубже и глубже под землю, хотя почему-то стою на ногах, грудь теснило, словно при погружении. Я чувствовал, как рассеивается заклятие нереальности, я сознавал, что сплю, но столь же ясно сознавал и то, что если не проснусь сейчас, не проснусь никогда.

Она приложила палец к губам. “И привяжи их как знак к своей руке, — процитировала она, не мигая, — и сделай меткой на лбу…”^[87]

Проснулся я в поту. Некоторое время таращился в потолок, пытаясь снова уснуть, но вместо этого вспоминал тот день, когда отец вручил мне тфилин. Прежде он принадлежал его отцу, этот тфилин тайком провезли в Дахау. Дед каждое утро накладывал тфилин, не пропускал ни дня. Отец тоже, и я знал, что он не пропустит ни дня. Я же прервал эту цепь, едва приехал в Зайон-Хиллс.

Я сдался и включил ночник. “Тот, кто бодрствует ночью, — невольно думал я, — поплатится жизнью”. Я читал почти до половины седьмого, на стене лежали тонкие тени, перед самым рассветом я выключил ночник и забылся беспокойным сном.

* * *

В четверг был последний день лета. Он выдался суматошным, я ругал себя, что не подготовился к началу учебного года; мы с матерью помчались покупать мне одежду и канцелярские принадлежности. В “Коль Нешаме” требования к одежде были свободнее, чем я привык, годилась любая рубашка, и мы ездили из магазина в магазин в поисках недорогих рубашек, которые были в разы круче тех, что висели у меня в шкафу.

— Мне нравится эта. — Мать приложила к моей груди рубашку во флуоресцентных зеленых полосках. В местном торговом центре мы набрели на магазин под названием “Территория богемы”: приглушенный свет, дребезжащая музыка, плакаты с угрюмыми гитаристами. — На нее как раз скидка. Хочешь, купим?

Никто не назвал бы меня модником, хотя я все же набрался смелости и отказался от белых рубашек на все случаи жизни. Оливер с Ноахом выглядели словно с картинки каталога “Джей Кру”, я же гадал, можно ли назвать эту рубашку стильной или она выглядит так, словно ее выбрала мать-дальтоник, недавно переехавшая из Боро-Парка. Я скрестил пальцы и решил считать ее стильной.

— Отлично. И пойдем отсюда. — Мать положила рубашку в корзину к остальным покупкам и направилась к кассе. — А то это место напоминает мне о моей юности.

Я ждал мать, разглядывал магазин, щупал другие, слишком дорогие для нас рубашки, любовался блестящими белыми кроссовками (Ноах ходил в таких же). От магазинной музыки уже гудела голова.

— Гамлет! — София вышла из-за манекена так неожиданно и чудесно, что на миг показалось, будто мне это привиделось. Я вспомнил ожившую статую Гермионы. “Приди, мы ждем! Лишь мертвые недвижны, но движется и дышит тот, кто жив”^[88].

— София. — Я едва не подскочил от неожиданности.

— Значит, тебе тоже не нравится, когда к тебе подкрадываются?

— Пожалуй, у тебя в этом смысле нервы покрепче. — Я вернул кроссовки на полку. — Что ты здесь делаешь? — задал я нелепый вопрос.

— Не поверишь, приехала за покупками. — Ее веселая снисходительность вернулась, а от раздражения, которое она излучала на вечеринке Оливера, не осталось и следа. — Ты же не купишь этот ужас? — Она оглядела стопку лежащих рядом со мной зеленых рубашек.

— Нет, конечно. — Я мысленно содрогнулся. — Я маму жду.

— Ты ходишь по магазинам с мамой?

— Не всегда, — пристыженно признался я и тут же пожалел, что вообще открыл рот.

— А утром она тоже тебя одевает?

— Мы пришли за новой одеждой. К школе.

— Кто бы сомневался.

— Все так плохо?

Она оглядела меня с головы до ног:

— Увы.

— Видела бы ты меня в Бруклине. Хотя моя черная шляпа была вполне авангардной.

— Ты правда носил черную шляпу?

— Ну, формально темно-серую. Да и надевал я ее только на бар-мицву.

У нее зажужжал телефон, но она не обратила внимания.

— Какая прелесть.

— В общем, сама понимаешь, я нечасто хожу за покупками.

— Надо было позвать меня. — Я гадал, всерьез ли она предложила это. София заметила мой конфуз, еле заметно улыбнулась и указала на мальчишку, стоявшего у витрины: — Это Харрисон, мой младший брат. Я собираю его в восьмой класс. Правда, красивый?

Я не знал, что ответить, и вяло кивнул.

— Этим летом в лагере у него было две девушки — по крайней мере, так сказали нашей маме. — София примолкла, наклонила голову и странно посмотрела на меня.

— Что?

— Кстати, о вечеринке. — Она понизила голос: — Я о том, что было у Оливера.

— А. Ну… ничего особенного.

— Я так не думаю.

— Все в порядке.

— Я хотела извиниться.

— Ты ни в чем не виновата.

— Правда. Но я ушла и бросила тебя. Хотя у меня были подозрения. И я слышала, что все кончилось… неожиданно. В общем, мне правда жаль, если тебе пришлось сделать что-то неприятное…

— Нет, что ты. В смысле, спасибо, но…

Ровно в этот момент подошла моя мать. Она, не таясь, окинула взглядом Софию: облегающие черные джинсы, туманные голубые глаза, невозмутимый вид. Впрочем, едва ли мама отдавала себе отчет в том, что делает, учитывая, что за десять лет всего лишь второй раз видела меня с девушкой, которая мне не родственница.

— Здравствуйте, — довольно невинно проговорила мать.

София протянула ей руку:

— София Винтер. Рада с вами познакомиться, миссис Иден. — Она явно умела общаться со взрослыми — держалась уверенно и невозмутимо, точно разговаривала с ровесницей.

— Вы одноклассница Арье?

— Именно так.

Мать щелкнула пальцами.

— Кажется, я видела вас на барбекю.

— У вас прекрасная память.

— Вот и славно. Я рада, что у Арье такие чудесные новые друзья.

— Он прекрасно вписался в нашу компанию. — София бросила на меня многозначительный взгляд. Я отвернулся, закашлялся. — Ладно, пойду помогу брату, ему всего тринадцать, а привередлив не по годам. Рада была познакомиться, миссис Иден. — Она кивнула, окинула нас сияющим взглядом. — До завтра, Ари.

София ушла. Мы с матерью молчали, смущенные выпавшим нам испытанием.

— Какая красавица, — сказала наконец мама и расплылась в улыбке.

Я выхватил у нее пакет с покупками и пошел вперед:

— Идем?

Она кивнула, притворившись, будто не замечает выражения моего лица.

Примечания

2

Перевод И. Манделя.

3

Место изучения Торы, Мишны, Талмуда и послеталмудической раввинистической литературы.

4

Период от Рош ха-Шана до исхода Йом-Киппура.

5

Омары считаются некошерными, как все моллюски и ракообразные.

6

Барнард-колледж — частный женский гуманитарный колледж в Нью-Йорке, один из старейших и самых престижных на Восточном побережье.

7

“Гилель” — крупнейшая еврейская молодежная организация в мире.

8

Заповеди, предписания (ивр.).

9

Колледж Стерна — ешива для женщин в Нью-Йорке.

10

Шидух — знакомство потенциальных супругов, которое устраивает шадхан, сват.

11

Один из колледжей Колумбийского университета.

12

Район в юго-западной части Бруклина.

13

Роман американской писательницы Мадлен Л’Энгл (1918–2007).

14

Книга о Холокосте американского писателя Эли Визеля (1928–2016).

15

Пьеса американского драматурга Артура Миллера (1915–2005).

16

Урок (ивр.).

17

Свод дискуссий и анализов текста Мишны. В обиходе Гемарой часто называют Талмуд в целом и по отдельности все составляющие его трактаты.

18

Священные тексты, написанные на иврите или арамейском.

19

Нешама — душа (ивр.).

20

Има — мама (ивр.).

21

Аба — папа (ивр.).

22

Миньян — группа из десяти (или более) мужчин для совершения богослужения или проведения религиозного обряда.

23

Увы, к сожалению (идиш).

24

Лашон ара — запрет произнесения любых слов, которые унижают других: сплетен, наговоров и прочего, в случае если они правдивы. Папа Арье фактически говорит: “Не хочу отзываться о нем дурно”.

25

Слава Всевышнему (ивр.).

26

Ностос — мотив в античной литературе, возвращение героя на родину.

27

Аллюзия на цитату из предисловия Гегеля к “Философии права”: “Когда философия начинает рисовать серой краской по серому, тогда некая форма жизни стала старой, но серым по серому ее омолодить нельзя, можно только понять; сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек”. В данном контексте серое на сером — синоним скуки.

28

Божественное провидение (ивр.).

29

Дословно — “имя” (ивр.). Здесь: Всевышний.

30

Раббан Шимон бен Гамлиэль — правнук Гиллеля, один из десяти выдающихся еврейских мудрецов, казненных римлянами.

31

Пшат — прямой, буквальный смысл, простой уровень понимания Торы.

32

Штус — вздор, чепуха (идиш).

33

Ваикра — одна из 54 недельных глав, открывает третью книгу “Ваикра” (в христианской традиции — книга Левит).

34

Пикуах нефеш — принцип, согласно которому спасение человеческой жизни превыше любых других религиозных мотивов.

35

Здесь: не о чем рассуждать. Хава амина — предположение, суждение.

36

Санхедрин — трактат в Мишне, Тосефте, Вавилонском и Иерусалимском Талмуде.

37

Шкоях — здесь: молодец, спасибо.

38

Здесь: именно.

39

Здесь: неуместны, никуда не годятся.

40

Парашот — абзацы в свитке Торы.

41

Сефер-Тора — свиток Торы.

42

Этот мир (ивр.).

43

Цицит — сплетенные пучки нитей, которые повязывают на углах талеса в память о заповедях.

44

Здесь: домашний, родной (идиш).

45

Здесь: скромно (ивр.).

46

Шмок — шутливое ругательство, мужской половой член (идиш).

47

Негия — понятие Галахи, запрещающее телесный контакт с кем-либо, кроме супруга/супруги и близких родственников. Тот, кто соблюдает этот закон, называется “шомер негия”.

48

Цадик — праведник.

49

Так в ешивах называют длинный учебный день, до самого вечера, — обычно по четвергам.

50

Так переводится с иврита название школы.

51

Религиозный, благочестивый (идиш).

52

Штетл — еврейское местечко, здесь в переносном смысле: нечто провинциально-ортодоксальное (идиш).

53

У. Шекспир. “Тимон Афинский”. Перевод Н. Мелковой.

54

У. Шекспир. “Гамлет”. Перевод Б. Пастернака.

55

Священные книги (ивр.).

56

Мишнайот (множ. форма от мишна) — религиозно-юридические сборники, древнейший после Библии свод законов.

57

Свиток Коэлет (Екклесиаст), 12:12.

58

Тора, Пятикнижие Моисея.

59

Заключительная молитва ежедневной литургии.

60

Вор (идиш).

61

Благородный, добрый и хороший человек (идиш).

62

Ежедневная послеполуденная молитва. Может читаться до захода солнца, в будние дни она должна быть прочтена во время рабочего дня.

63

Ежедневная вечерняя молитва.

64

Профессиональная баскетбольная команда.

65

То есть стать раввином.

66

Отсылка к диалогу Платона “Федон”.

67

Утреннее богослужение.

68

Шул — синагога.

69

Тфилин — маленькие черные коробочки с цитатами из Торы, которые повязывают на лоб и руки.

70

Талес (талит) — прямоугольное молитвенное покрывало.

71

Вариант молитвы амида будней, основной литургической молитвы в иудаизме.

72

Мамочка (исп.).

73

Алонзо Хардинг Моурнинг (р. 1970) — профессиональный баскетболист, выступал за “Майами Хит”.

74

Парашат ха-шавуа — недельная глава Торы.

75

Шофтим — одна из 54 недельных глав Пятикнижия.

76

Гефилте фиш — фаршированная рыба (идиш).

77

Благословение после еды.

78

Молитва, знаменующая переход от субботы к будням.

79

Тот, кто делает добрые дела.

80

Цдака — здесь: пожертвование (ивр.).

81

Онег — дословно: удовольствие, радость. Также пятничный праздничный ужин (ивр.).

82

Система ортодоксальных учебных заведений для девочек.

83

У. Шекспир. “Антоний и Клеопатра”. Перевод М. Донского.

84

У. Шекспир. Сонет 55. Перевод А. Финкеля.

85

Сэмюэл Джонсон (1709–1784) — английский литературный критик, лексикограф, поэт.

86

Дуэйн Тайрон Уэйд-младший (р. 1982) — американский баскетболист, атакующий защитник клуба НБА “Майами Хит”. Дэниел Марино-младший (р. 1961) — профессиональный игрок в американский футбол, квортербек.

87

Втор. 6:8.

88

У. Шекспир. “Зимняя сказка”. Перевод В. Левика.