Пардес
Жизнь Ари Идена всегда подчинялась строгим правилам. В ультраортодоксальной общине Бруклина его дни посвящены лишь учебе и религиозным ритуалам. Ари очень одинок и только рад, когда его семья перебирается в солнечную Флориду. В новой школе все иначе, иудаистику и ритуалы там тоже изучают, но в целом это обычная и очень хорошая школа. Ари быстро вливается в компанию друзей, погружается в удивительную и прежде неведомую ему атмосферу свободы. Его новые друзья харизматичны, умны, дерзки, для них жизнь не ограничивается какими-то рамками. И постепенно Ари из закомплексованного ученика еврейской школы превращается в человека, который пытается отыскать свой особенный путь в мире чувств, желаний и соблазнов. Всех героев романа Дэвида Хоупена ма́с, нит Парде мистический сад, где человек обретает истинное знание, приближается к Богу и к собственной сокрытой под внешними покровами сути. “Пардес” – глубокий, наполненный смыслами роман о постижении себя, о поисках истины, о любви, как всеобъемлющей, так и романтической, о том, какие силы определяют нас: пьянящие отношения юности, очарование унаследованных традиций или же наши скрытые желания. Дебютный роман Дэвида Хоупена сравнивают с книгой Сэлинджера “Над пропастью во ржи”, но его можно поставить в один ряд и с другими, очень разными книгами – “Волхвом” Джона Фаулза и “Тайной историей” Донны Тартт, книгами, в которых поиски себя уводят в лабиринт, психологический или философский.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пардес предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Сентябрь
И почему бы мне не воплотиться
Еще хоть раз — чтоб испытать сполна
Все, с самого начала: детский ужас
Беспомощности, едкий вкус обид,
Взросленья муки, отроческий стыд,
Подростка мнительного неуклюжесть?
Организационное собрание состоялось в ненастный день, какие бывают во Флориде в конце августа, — морось, прохлада, унылое серое небо.
— Погодка в самый раз, — ворчал Ноах по дороге в академию. Он заметил меня в квартале от дома (я плелся, щурясь от дождя) и настоял, чтобы я поехал с ним.
На парковке царил хаос: громкая музыка, автомобильные гудки, люди снуют в потоке машин. Мы чудом избежали аварии: какой-то парнишка бросился за футбольным мячом и едва не угодил под машину Ниман, та вильнула, чтобы его не сбить, и затормозила в считаных дюймах от задних фар “ауди”. Я наблюдал, как радуются приятели, которые не виделись целое лето, как робко флиртуют друг с другом ребята помладше, ловил на себе недоуменные взгляды незнакомцев. Меня вновь охватила зудящая неловкость, точь-в-точь как на барбекю у Харрисов, — осознание того, что я здесь безнадежно чужой.
Я готов был смириться с этим неприятным чувством. В конце концов, сказал я себе, мне наконец-то выпала желанная возможность. Я могу смотреть в незнакомые лица и притворяться кем угодно. Стать общительным, добродушно-веселым, начать все с чистого листа. Однако же, когда пришла пора, я увидел себя ровно таким, каким был всегда, — одиночкой, аморфным существом в чуждом мире. Я принял это, как принимают научный факт — равнодушно, не обижаясь на правду, которая существовала всегда, пусть я этого прежде не понимал.
Мы припарковались в дальнем конце стоянки, возле Оливера. Он сидел на капоте своего желтого джипа (подарок родителей на восемнадцатилетие, чем Оливер беззастенчиво хвастался) и на полной громкости слушал Джея-Зи.
— Уже дунул с утреца? — весело спросил Ноах.
— Я делаю что могу, чтобы как-то продержаться, — ханжески ответил Оливер.
— День еще даже не начался.
— Вот-вот, — Оливер кивал в такт голосу рэпера, — в этом-то и проблема.
С пассажирского сиденья выбрался Эван, закашлялся. Взгляд у него был стеклянный, как и у Оливера. Я стиснул зубы. В который раз прокрутил в памяти сцену вечеринки, гадая, имелось ли у Софии основание так говорить или это смехотворное обвинение, как упорно утверждал Ноах. Может, я просто перепил. В конце концов, я впервые напился и вряд ли сумел бы определить, что именно довело меня до такого состояния: то ли я смешал слишком много напитков, то ли мне подлили в коктейль неизвестное вещество. Я отмахивался от этих мыслей, убеждал себя в том, что даже если София права, произошло нелепое недоразумение. Почувствовав мою растерянность, Ноах повел меня прочь от Эвана, к академии.
Я уже видел школу, но только сейчас осознал, какая она на самом деле шикарная. Ноах с ухмылкой наблюдал, как я любуюсь аккуратно подстриженными газонами, бескрайними игровыми полями, уходящими к горизонту, самим зданием, напоминавшим гигантский круизный лайнер. В вестибюле на доске объявлений висела растяжка с надписью “ВЫПУСКНИКИ ЛИГИ ПЛЮЩА”, а под ней фотографии улыбающихся студентов в обнимку с одной и той же женщиной — невысокой, стройной, с суровым взглядом. Ноах потащил меня в библиотеку, и мы встали в очередь за учебниками.
— Посмотрим. — Ноах выхватил у меня мое расписание. — Углубленный курс по английской литературе. Углубленный курс по биологии, ну это явно не ко мне. Талмуд, Танах то же самое. Начальный курс иврита? Ты разве не из Старого Света?
Я пожал плечами:
— Там говорят на идише. В моей ешиве недолюбливали современный иврит.
— Ну разумеется.
Я указал на курс в самом низу моего расписания:
— А это что такое?
— ЕврИсФил, — ответил Ноах. — Еврейская история и философия. Традиция двенадцатого класса. Ведет занятия мистер Гарольд — классный дядька, суперзнающий, предмет свой любит, но ему уже лет двадцать как пора на пенсию. Так что на уроках у него народ на голове стоит.
Тут нас заметил Амир и пробрался к нам. Сразу же затребовал наши расписания и, нахмурясь, принялся изучать мое. Беспокоиться ему было не о чем, я считал себя умным и, бесспорно, начитанным, но понимал: из-за того, как нас учили в “Тора Тмима”, пробелы в знаниях мне уже не наверстать, хотя это и к лучшему — до Амира мне все равно не дотянуться, я на световые годы отстаю от любого среднего ученика. Амир и сам быстро догадался.
— Ты никогда не учил геометрию? — с нескрываемым облегчением спросил он.
Мы получили книги — тяжелые, грозные книги, внушившие мне одновременно восхищение и тревогу, — убрали их в свои шкафчики, после чего нас отправили фотографироваться. Я напряженно улыбался, чувствуя на себе взгляды, мысленно аплодировал своему решению не надевать сегодня зеленую рубашку, наблюдал, как Ноах и Оливер по очереди занимают место перед камерой. (“Посмотри на себя, Ари! — воскликнула Ребекка, разглядывая мой снимок на фотоаппарате; к моему смущению, ее крик привлек внимание — наверное, она этого и добивалась. — Ты такой фотогеничный, кто бы мог подумать! Ямочки на щеках! Ямочка на подбородке! А какая улыбка! Да ты у нас неограненный алмаз!”) Потом всю нашу параллель — сто четыре ученика, в три с лишним раза больше моего класса в Бруклине — повели в актовый зал, огромный, величественный, с бархатными креслами и жужжащими лампами; там уже собрались остальные учащиеся. Девочек усадили справа, мальчиков слева, хотя мехицу[90] между нами не ставили. Я последовал за Ноахом на задний ряд.
На сцене стоял осанистый мужчина с редкой бородой, аккуратно расчесанными седыми волосами и суровым, но добрым лицом. Невысокий, очень худой, он вытирал нос разноцветным платком — красно-бело-сине-зелено-желто-черным, в цветах южноафриканского флага.
— Это рабби Фельдман, — сказал мне Ноах. — Заведующий кафедрой иудаики. Он из Кейптауна. Малость строгий, но в целом хороший мужик.
Рабби Фельдман дождался, пока все рассядутся и замолчат. Передний ряд подозрительно пустовал.
— Харрис, — выкрикнул он с резким акцентом; для такого тщедушного телосложения голос у него был на диво выразительный, — пожалуйста, собери свой ряд и переходите вперед.
Я тут же встал (просьба показалась мне невинной) и увидел, что остальные поднимаются ворча и неохотно. Оливер, сидящий слева от Ноаха, отпустил еле слышное замечание.
Рабби Фельдман поднял брови:
— Прошу прощения, Беллоу?
— Извините меня, рабби, — ответил Оливер. — Пожалуйста, не думайте, что я не скучал по вам.
По нашему ряду пробежали смешки. Рабби Фельдман, пряча усмешку, вежливо попросил Оливера замолчать.
Мы перебрались на первый ряд и сели в считаных футах от рабби Фельдмана. Я заметил, что Джемма и прочие девушки перешептываются, покосился на сияющую, оживленную Софию, сидящую между Ребеккой и Реми.
Рабби Фельдман откашлялся и вновь улыбнулся.
— Добро пожаловать. Рад видеть, что вы полны энтузиазма. — Он насмешливо взглянул на Оливера, который нахально показал ему большие пальцы. — Школа с нетерпением ждет начала нового учебного года, и мы уверены, — он небрежно обвел рукой зал, — что у нас выдающийся выпускной класс. Мы счастливы, что у нас такие ученики; совместными усилиями мы добьемся успеха в этом году.
Распахнулась задняя дверь. Вызывающе насвистывая, вошел Эван. Все дружно обернулись к нему. Кое-кто из младших даже вскочил на ноги, словно приветствуя раввина. Я заметил, что София отвернулась и с блуждающей улыбкой посмотрела на Ребекку.
— Вот так сюрприз. — Рабби Фельдман вздохнул в микрофон. — Мистер Старк, как хорошо, что вы к нам присоединились.
Эван подчеркнуто неторопливо прошел по ряду, не обращая внимания на сотни любопытных глаз.
— Я бы хотел объявить во всеуслышание, рабби, что лето явно пошло вам на пользу, — ответил Эван. — Вы стали такой… поджарый. Вам помогла палеодиета, о которой я говорил?
Рабби Фельдман выдержал его взгляд и, к моему удивлению, фыркнул от смеха.
— Вы не думайте, я еще долго буду казнить себя за то, что рассмеялся. А девятиклассникам советую не подражать… скажем так, отваге этого молодого человека. Он подает плохой пример. Его последователи так легко не отделаются.
В зале засмеялись. Эван же, из-за которого и поднялась суматоха, уселся позади нас на втором ряду.
— Черт подери, — Ноах повернулся к Эвану, — этому все с рук сходит.
— На чем я остановился? Ах да, раз уж вы все такие приличные молодые люди, совсем взрослые, — рабби Фельдман закатил глаза, — мы рассчитываем, что вы будете вести себя хорошо и относиться к школе с тем же уважением, какого ждете к себе. Прошлогодние выпускники были замечательные…
— Жалкие идиоты, — прошептал Оливер Ноаху. — Они хоть что-нибудь отмочили?
–…и мы ожидаем такой же ответственности и содействия от наших будущих выпускников. — Он продолжал в том же духе: чтобы учебный год прошел гладко, между учениками и преподавателями должно быть взаимное уважение, они должны вместе развиваться, обогащаться познаниями и в светских науках, и в иудаике. Закончив, он попросил нас встать и поприветствовать рабби Блума, нашего директора.
— Наш главный, — прошептал Ноах. — Он тебе понравится. Самый умный человек на свете.
Директор был высокий, худой, сутулый, лет шестидесяти, не больше. Лицом смахивал на эльфа, волосы у него были седые, стального оттенка, взгляд пристальный; он обвел взглядом зал.
— Леди и джентльмены, — негромко и вдумчиво произнес он, словно обращался лично к каждому, — девятиклассники и двенадцатиклассники, десятиклассники и одиннадцатиклассники, добро пожаловать домой.
— Он по-прежнему в восторге от самого себя, — с улыбкой пробормотал Эван.
Ноах кивнул на Эвана.
— Они с Блумом и ненавидят, и любят друг друга, — пояснил Ноах. — Вообще, если честно, скорее любят. Сам увидишь.
— Мне очень приятно быть директором вашей школы, которая лидирует среди современных ортодоксальных школ нашей страны. Помню, лет двадцать пять назад, когда мы только-только организовали это учебное заведение, я представлял себе академию, в которой ученики в самом глубоком смысле будут совершенствовать своих наставников. Аристотель говорил: корень ученья горек, а плоды его сладки. — Он примолк, обвел взглядом слушателей. — При всем уважении к морену[91] Аристотелю, я не согласен с этим утверждением и считаю, что образование должно быть совершенным во всем — и по сути, и по духу. Уверен, вы согласитесь: между вами нет горьких корней.
Мой ряд пропустил его слова мимо ушей. Все слушали, как Эван шепотом рассказывает о своем головокружительном лете: девушки из маленьких испанских городков, купание в реке Тахо, увлекательные походы в Кантабрийские горы, сорокалетняя женщина, рядом с которой он как-то проснулся на берегу реки. Меня же слова рабби Блума заворожили. Он говорил много, с неистовой скоростью, сплетая религиозное с мирским; вспомнил Джона Адамса[92], который утверждал, что евреи привили миру основы морали, рассуждал о талмудическом законе как интеллектуальном предшественнике теории государства Локка[93], о разнице между марксизмом — он порабощает — и религией — она открывает возможности. Каждое его слово разительно отличалось от ломаного английского моих бывших раввинов. Вот оно, подумал я, тот шанс, ради которого я уехал из Боро-Парка.
— Огонь могуществен, — сказал он под конец. — Но он бессилен повлиять на то, что неспособно воспламениться. Попытайтесь поджечь стекло, кирпич, бетон — ничего не выйдет. — Он оглядел нас, одного за другим. Держался он грозно; в нем читалась не холодность, а сила разума. — И если вы, ученики, окажетесь невосприимчивы к вдохновению, никакая идея не проникнет в вашу душу, даже самая зажигательная. — С этим нас отпустили, однако, едва мы направились к выходу, рабби Блум снова взял микрофон: — Мистер Старк, мистер Беллоу, мистер Харрис и мистер Самсон, на два слова.
— Ну вот, снова-здорово, — произнес Ноах. — Не рановато ли?
Оливер похлопал меня по спине:
— Сложи о нас песню, чувак.
Я направился к двери, они поднялись на сцену. Я оглянулся на них: они стояли кружком и о чем-то шептались, а рабби Блум молча любовался ими. Меня на миг обожгла необъяснимая зависть, и я вышел из актового зала.
Понедельник, наш первый учебный день, выдался погожим, все было залито солнцем, пальмы покачивались в унисон, небо блистало лазурью. Нервничал я еще больше, чем в пятницу. Все выходные я раздумывал над тем, что случилось за этот месяц: я влился в чуждую для меня компанию, обманул родителей, забыл утром наложить тфилин, напился до беспамятства, грубо нарушил шомер негия и, скорее всего, мне в коктейль подмешали наркотик. К концу шаббата я все тщательно обдумал и решил абстрагироваться от всего происшедшего, восстановить равновесие. Я действительно хотел начать новую жизнь, но не такую.
— Не может быть, — едва мы вошли в школу, сказал Ноах, взглянув на объявление на доске.
— Что?
— Обхохочешься. — Он провел пальцем по прикнопленному к доске листу бумаги. — Смотри, это список миньяним. Вот обычный миньян, на который соберется процентов восемьдесят пять всей школы, вот миньян для сефардов, наших средиземноморских братьев. А вот, — он ткнул пальцем в мое имя в списке, — последний по порядку, но не по значению, так называемый вразумительный миньян, для нас.
— Не понял.
— Скажем так: проще отделить хороших от гнилых. Он задуман как воспитательный, исправительная молитва, миньян 101.
Я кивнул. Я сообразил, к чему он клонит.
— Самое забавное, что они засунули единственного в школе бруклинского хасида в миньян для отступников.
Мне это не показалось забавным. Я хотел ответить, что меня определили к ним не по ошибке, а потому что я общаюсь с ним и его друзьями.
— Я не хасид.
— Ладно. Полухасид.
Я покачал головой.
— Или как это называется. Как ты сам себя определяешь?
Я пожал плечами:
— Фрум. Еврей. Не знаю.
— Не обижайся, — он подавил ухмылку, — это же хорошо.
— И что тут хорошего?
— Прикольно, мы все вместе. Ну, кроме Амира, конечно, но этого следовало ожидать.
— Надо будет попросить, — ответил я, — чтобы меня перевели в обычный миньян.
— Забей. Как только они поймут, что натворили, мигом отправят тебя к неинфицированным. Наши раввины тебя точно полюбят.
Миньян, который любовно прозвали “миньян икс”, проходил в научной лаборатории на втором этаже; как я и опасался, он оказался сущей пародией. Собралось пятнадцать человек, включая Донни, здоровяка, который на вечеринке у Оливера сломал стол для пиво-понга, и курносого поджарого аргентинца с вечеринки у Ниман (“Гэбриел”, — представился он и сердечно пожал мне руку). Оливер с Эваном не удосужились прийти; Ноах сказал, они обычно вместо молитвы ходят завтракать в один из соседних дайнеров — разумеется, некошерный. В передней части комнаты сидел раввин, ведущий миньян, и рассеянно играл в тетрис на телефоне.
— Рабби, — Ноах подвел меня к нему, — это Дрю Иден, наш новенький.
Я еле удержался от замечания, что на самом деле меня зовут не так, и пожал руку раввину.
— Рабби Шварц, — любезно сказал он, на миг приостановив игру. Он был средних лет, невысокий, сухощавый.
— У него то ли девять, то ли десять детей, — прошептал мне Ноах, когда мы отошли от стола, — поэтому у него всегда такой усталый вид.
В “Тора Тмима” даже приготовишек учили молиться почтительно — или хотя бы не разговаривать во время молитвы, чтобы не навлечь на себя гнев ребе. (Наши раввины — наследники европейского воспитания — могли и прикрикнуть на нас, и ударить линейкой; когда мы были в четвертом классе, рабби Херенштейн в наказание вышвырнул в окно любимые электронные часы Мордехая, ханукальный подарок. “Время летит”, — пожал плечами нераскаявшийся Мордехай.) К старшим классам мы так серьезно относились к молитве, что, подобно левитам, взлетавшим по ступеням Храма, наперегонки мчались к биме[94], чтобы удостоиться чести первым прочитать молитву. От этого же миньяна рабби Херенштейн разрыдался бы. Из портативных колонок гремела электронная музыка. Во время псукей де-зимра[95] начались громкие разговоры и усиливались до самой “Алейну”. Донни чеканил баскетбольный мяч, другие лихорадочно дочитывали заданное на лето, тфилин и на голову, и на руку не наложил почти никто, удовольствовавшись чем-то одним. Я сел за заднюю парту и робко обмотал руку тфилином, чувствуя на себе тяжелые взгляды, точно я нарушаю некий священный кодекс. Рабби Шварц поднял глаза от телефона, увидел, что я жду начала, покраснел, нерешительно кашлянул.
— Ребята, если не возражаете, давайте приступим.
Саму службу существенно отредактировали. Видимо, полная версия утренних молитв оказалась слишком утомительной и школа решила их сократить до пятнадцати минут максимум. Затем, в соответствии с “вразумительной” направленностью миньяна, рабби Шварц нехотя объяснил, почему важно молиться, — правда, его никто не слушал. (“Молитва — выражение благодарности, — сказал он, не обращая внимания на то, что на задней парте режутся в покер, — она дает нам возможность мысленно побеседовать с Владыкой вселенной”.) Когда он закончил, я негромко попросил его перевести меня в обычный миньян.
День прошел как в тумане. На сдвоенном занятии по Талмуду рабби Шварц изо всех сил старался увлечь нас трактатом Брахот.
— Благословения, — бубнил он, — подтверждают то, что мы принимаем Бога как Творца вселенной. Но есть у них и вторая цель. Какая? — спросите вы. — (Никто не спрашивал.) Он откашлялся. — Они учат нас осмысленной благодарности и наслаждениям духовным.
Занятие по Танаху рабби Фельдман начал с обсуждения того, почему Рамбам так упорно подчеркивает слабости патриархов. (“Чтобы стать праведниками, — произнес он с диковинным южноафриканским выговором, — необходимо понять, что даже лучшие из нас всего лишь люди — такие же, как мы”.) Иврит у нас вела Мора Адар, семидесятилетняя израильтянка с выкрашенными в неестественно белый цвет волосами; пятьдесят минут ее урока оказались самыми скучными. (“Повторяйте за мной: «бейт сефер»”, — велела она с сильным акцентом. Оливер, торчавший в ее классе четвертый год подряд, выругался на иврите.)
Мора заметила мое недоумение.
— Ата хадаш?
Мой мозг медленно перевел: ты новенький?
— Кен.
— Эйх хаверит шелах?
— Э-э, ма?
— Эйх хаверит шелах?
— Это значит “Как твой иврит?”, — не выдержал кто-то из сидящих позади меня. — Господи Иисусе!
Мора Адар вздохнула и пробормотала что-то о скверных лингвистических способностях американцев.
К счастью, урок завершился, Оливер повел меня наверх, в безликую комнату на третьем этаже, мы вылезли в окно на балкон, где, рассевшись в шезлонгах, уже обедали Эван, Ноах и Амир.
Я неловко покосился на парковку, подозревая, что меня дурачат.
— Нам разве можно сюда?
— Еще бы, Иден, конечно, — ответил Эван. — И курить нам тоже никто не запрещает.
— Надо будет притащить тебе шезлонг, Ари, — сказал Ноах. — Эти нам принес Джио.
Я уселся на пол, спиной к перилам, и развернул сэндвич.
— Сначала надо его посвятить, — пробормотал Оливер, набив рот суши; он заказал доставку на адрес администрации, хотя, насколько я понял, ему не раз говорили, чтобы он не смел так делать. — Берегись, Иден, последний лох не выжил.
Я посмотрел на суши Оливера и с отвращением перевел взгляд на свой скромный сэндвич с арахисовым маслом.
— Я готов рискнуть.
— А это еще что? — Амир вдруг подался к Эвану, который вытащил из рюкзака книгу в потертом кожаном переплете. — Неужели ты не дочитал то, что Хартман задала на лето?
Эван, не поднимая на него глаза, убрал книгу обратно и застегнул молнию.
— Это книга о Набокове.
— Да ладно? Дашь посмотреть перед английским?
Ноах рассмеялся.
— Расслабься, — ответил Эван, не глядя на Амира. — Тебе это будет неинтересно.
— А. — Амир плюхнулся на шезлонг. — Опять философия?
— Не парься.
— И как вы только читаете это дерьмо, — произнес Оливер и зубами разорвал пакетик с соевым соусом. Брызнула черная жидкость, едва не запачкав Амира. — Я бы повесился.
— Аккуратнее! — Амир оглядел рубашку, нет ли пятен. — В кои-то веки постарайся считаться с другими.
Ноах отпил большой глоток “Гаторейда”. Вытер с губ оранжевую жидкость.
— Рабби Блум до сих пор дает тебе книги?
— Иногда.
— Что это? — спросил я.
Эван поймал мой взгляд, улыбнулся.
— Вряд ли ты такое читал.
После обеда начался ЕврИсФил, и это, как предупреждал Ноах, оказался какой-то цирк. Мистеру Гарольду было под девяносто; ростом он был шесть футов и шесть дюймов, невероятно добрый, с редкими пучками волос на макушке в старческой гречке. Поговаривали, когда-то он играл за “Рочестер Ройалз”[96]. Предмет свой в том или ином виде преподавал уже лет сорок, и, как я быстро сообразил, никакой управы на класс у него не было. К ассирийскому плену испарился даже намек на порядок: Ноах спал, накинув на голову капюшон толстовки, на экране его лежащего на парте айфона шли “Во все тяжкие” (правда, негромко); Амир лениво записывал за учителем, успевая сражаться с Лили в крестики-нолики; на задней парте Эван заигрывал с Реми, и говорили они в полный голос, поскольку бедный мистер Гарольд не слышал, что творится в глубине класса. Я почти весь урок просидел в оцепенении, изнывая от скуки, и развлекался тем, что поглядывал на Софию, которая грустно шепталась с Ребеккой и поглядывала на Эвана с Реми.
На геометрии я целый час тупо таращился на непонятные графики, которые начертил коренастый и неуклюжий доктор Портер.
— Неужели никто из вас не знает, чем угол отличается от луча? — Кажется, прежде он работал в министерстве энергетики. И наше угрюмое молчание его удивляло. — Вообще никто?
Николь подняла руку:
— Разве это не одно и то же?
Ее подружки захихикали.
Когда Николь заговорила, сидящий за мной Оливер пнул мой стул. Я скривился, у меня вспыхнула шея. После той вечеринки мы с Николь толком не общались. Я ожидал (по крайней мере, первое время), что мы обсудим случившееся, но в единственную нашу встречу Николь, не смущаясь, ограничилась кратким “привет”. Я не знал, как принято поступать в подобных случаях, — неужели в порядке вещей, гадал я, после близости притворяться, будто ничего не было? — и обратился к Ноаху, а тот посоветовал мне отнестись к решению Николь с уважением и не стремиться сократить дистанцию.
— Вообще-то нет, — слабо улыбнулся доктор Портер. Глаза у него слезились, казалось, он вот-вот расплачется. — Луч — это линия, которая начинается в данной точке и бесконечно тянется в заданном направлении. Два луча, исходящие из одной точки, образуют угол…
После математики — у меня еще кружилась голова от всех этих вершин и параллельных плоскостей — ко мне подошел крепкий, опрятно одетый парень.
— Аарон Дэвис, — объявил он и протянул руку. Я узнал его, это был тот нахал с урока иудаики, который громко отвечал на вопросы, чересчур оживленно жестикулируя. — Вот решил подойти познакомиться.
— Ари Иден, — благодарно ответил я. В школе меня сторонились — я либо общался с Ноахом и компанией, и тогда от меня держались подальше, либо был один, и тогда на меня смотрели как на изгоя.
— Мы с тобой, я вижу, ходим на одни и те же занятия. — Одет он был слишком нарядно — галстук, темно-синие брюки в тонкую полоску; очки были ему велики, то и дело сползали с переносицы. — Как тебе первый день?
Я ответил, что хорошо.
— Отлично. Ты явно вписался. Ты из Норуолка?
— Что?
— Или из Уотербери? Ты вроде откуда-то из Коннектикута.
— Из Бруклина.
— Оригинальненько.
— В смысле? Я не сказал бы…
— Мне на физику пора, — перебил он, поправляя галстук. — Рад познакомиться, это большая честь для меня. Помнишь, что говорил Гамильтон[97] о священном удовольствии новой дружбы?
Едва он ушел, сунув руки в карманы и насвистывая мотив времен Гражданской войны, как из-за шкафчика показался Оливер.
— Правда, противный?
— Не знаю. По-моему, милый.
— Милый? Высокомерный всезнайка, одержимый историками и Гарвардом, как все в его семье.
— А. Ну если в этом смысле…
— Не сомневаюсь, он был с тобой мил. Наверное, хочет, чтобы ты проголосовал за него.
— Проголосовал?
— На выборах президента школы. Скоро начнется избирательная кампания, а Дэвис прирожденный политик. Эван его терпеть не может, — буднично сообщил Оливер. — Не говоря уж о том, что Дэвис с Амиром постоянно соперничают.
— Из-за чего?
— Из-за оценок, наград, колледжей, кто самый большой заучка и зануда.
— А Эван?
— Мог бы, если б хотел. Но не хочет.
— Почему?
Оливер пожал плечами:
— Эвану все равно.
Биологию у нас вела самая необычная учительница, доктор Урсула Флауэрс.
— Да-да, имя неудачное, сама знаю, привыкайте к этой мысли, и начнем урок, — отрезала она, выводя свое имя на доске. Седая, мускулистая, из-под воротника рубашки виднеется татуировка — маленький, скверно прорисованный микроскоп. — А как иначе, если твои родители бестолковые гавайские хиппи с нездоровым пристрастием к Диснею? — И закашлялась, точно по сигналу.
— Вам плохо? — наконец спросил кто-то.
— Тип-топ, — просипела она, согнувшись пополам, и, порывшись в ящике стола, достала бумажные салфетки. — Привыкайте, — повторила она, лихорадочно стараясь отдышаться. — Хотите совет? Не курите одну за другой.
Народу на урок пришло на удивление мало, всего семеро двенадцатиклассников, остальные были кто на физике, кто на экологии (и то и другое — углубленный курс). Сам не знаю, как я попал в этот класс. В заявлении в “Коль Нешама” я не выразил ни малейшего интереса к биологии. Впрочем, увидев в первом ряду Софию, я решил, что буду ходить.
— Ари. — Она вскинула брови. — Какой приятный сюрприз.
Я рискнул усесться рядом с ней, и от собственной смелости у меня на миг закружилась голова.
— Почему ты всегда так удивляешься, когда видишь меня? — спросил я.
София окинула меня взглядом, сложила губы в подобие изумленной снисходительной улыбки.
— Не думала, что ты интересуешься наукой.
— Я и не интересуюсь, — ответил я, гадая, не обидеться ли на ее слова.
— Готовишься в медицинский?
— Не-а.
— Значит, преследуешь меня?
— Хватит заигрывать, — откашлявшись наконец, рявкнула доктор Флауэрс.
Битый час нас мучили ван-дер-ваальсовым взаимодействием и ненаправленными ионными связями. Следующим уроком был английский. Едва прозвенел звонок, в класс вошла миссис Хартман, высокая, худая, строгая, в черной одежде разных оттенков, и в наступившей тишине написала на доске — я в жизни не видел такого роскошного почерка — одно-единственное слово: “Трагедия”.
— Почему люди читают, пишут, изучают, а иногда — атавистическая привычка — и наслаждаются трагедией? — Она обвела глазами комнату.
Амир осторожно поглядел по сторонам и поднял руку.
— Мистер Самсон.
— Мы садисты.
— Мы садисты. И почему же?
— Э. — Амир молчал, удивленный тем, что учительница не довольствовалась его ответом.
— Наверное, людям нравится смотреть, как другие страдают.
— То есть им свойственно наслаждаться чужими страданиями?
Амир покосился на затаившегося Дэвиса.
— Да, — смущенно произнес он.
— Что ж, такое мнение имеет право на существование, хоть и несколько пугает. Кто еще хочет ответить? (Молчание.) Или только мистеру Самсону есть что сказать?
— Катарсис, — выпалил я, когда Дэвис решился поднять руку. На меня обернулись: у парня из Бруклина есть мнение о трагедии.
Миссис Хартман прищурилась с любопытством:
— Как вас зовут?
— Ари Иден, — смущаясь от пристальных взглядов, ответил я.
— И что же вы имеете в виду под катарсисом, мистер Иден?
— То, что нас очищает, — пояснил я. — Дает нам возможность выразить страх и жалость.
— А когда мы чувствуем страх и жалость?
— Постоянно, — сказал я. — Мы кажемся себе ничтожными по сравнению с древними греками. Менее важными, менее значимыми. Но нам все же ведома скорбь, пусть и не в таких масштабах.
Я слышал шорохи, но не решался повернуть голову. Краем глаза я видел, что Амир уставился на меня, открыв рот. К моему удовольствию, София повернулась и, поигрывая браслетом, с интересом смотрела на меня. Сидящий справа Эван не сводил с меня глаз и кивал. Потом принялся что-то лихорадочно царапать в тетрадке и, закончив, расплылся в самодовольной улыбке.
Миссис Хартман крутила в пальцах мелок.
— Как по-вашему, с точки зрения общественных целей трагедия явление положительное или отрицательное?
Я вспомнил, как просиживал долгие часы в библиотеке Боро-Парка, погрузившись в далекие миры — шепот, грезы, все великое и золотое, — где обрело форму мое одиночество.
— Положительное.
— И почему же?
— Потому что позволяет нам узнать то, чего мы никогда не увидим своими глазами.
Тишина. Похоже, мой ответ произвел впечатление, Ноах даже украдкой показал большой палец, и меня на миг охватила гордость. София подняла руку.
— Мисс Винтер?
— Я не согласна.
— С мистером Иденом?
— Да.
— Замечательно. — Миссис Хартман торжествующе улыбнулась. — Поясните.
— Трагедия не спасает нас. — София не сводила глаз с доски. — Трагедия не расширяет наше воображение и не облагораживает нас.
— Что же она тогда делает, мисс Винтер?
— Она сражает нас наповал. Повергает в прах. — София спокойно выпрямилась, перевела взгляд на миссис Хартман. — По-моему, об этом нельзя забывать.
Миссис Хартман резко кивнула.
— Мисс Винтер и мистер Иден затронули интересную тему, с которой мы и начнем разговор о каноне эпической и трагической литературы, которую, начиная с “Илиады”, мы будем изучать в этом году.
И она принялась распинаться об основных принципах трагедии, о том, чем античный жанр отличается от шекспировского и современного. Я слушал с большим удовольствием, вдобавок меня вдохновляла мысль, что после урока София подойдет ко мне, бросит на меня печальный взгляд, уделит мне внимание. Но едва прозвенел звонок, София выбежала из класса.
Остаток недели выдался однообразным. Каждый день я по настоянию Ноаха ездил с ним на машине в школу, обедал с ним и его друзьями на балконе третьего этажа, сидел рядом с ними на уроках. К сожалению, меня так и не перевели из “миньяна икс”: рабби Шварц, замечая, что я досадую на кощунственные привычки сверстников, лишь смущенно пожимал плечами. Я старался не раздражаться, забивался в угол, закрывал глаза, и молитвы мои сплетались с резкими звуками, которые издавал диджей по имени Авичи.
Я с головой погрузился в учебу. Иначе было нельзя. Я понимал: чтобы оставаться на плаву, мне нужно заниматься всерьез. Я притворялся, будто знаю, что сумма углов треугольника равна 180°, оцепенело таращился на доктора Флауэрс, когда она заявила, что не станет тратить время на объяснение ковалентных связей, кивал, когда Дэвис рассказывал о событиях, приведших к взятию Бастилии. У меня скопилась гора домашних заданий: задачи по математике, переводы с иврита, викторина по Танаху, грядущая контрольная по биологии (“Если в мае кто-то надеется сдать экзамен, мы должны двигаться в прежнем темпе, и я никому не позволю нас задерживать”, — предупредила доктор Флауэрс, вперив в меня грозный взгляд). И все равно уроки мне нравились, особенно английский. Его я делал в последнюю очередь, поздно вечером, уже лежа в кровати, а потом засыпал, глядя на странные геометрические фигуры света от ночника на стене и представляя образы горящей троянской крепости.
— Ты придешь завтра вечером на отбор? — спросил за обедом Ноах, вгрызаясь в толстый сэндвич с индейкой.
— Какой отбор?
— В баскетбольную команду. Мы все там.
— Ты играть-то умеешь? — Эван сидел над нами на перилах балкона. — Я думаю, вряд ли.
Я занимался баскетболом почти все детство. В “Тора Тмима” входил в число лучших игроков класса, хотя это и не требовало усилий, хватало умения вести мяч и мало-мальской координации движений. В девятом классе у нашей команды за полгода было всего три тренировки и одна официальная игра — товарищеский матч с командой ешивы “Хафец-Хаим”. Мордехаю, нашему лучшему игроку, пришлось бросить баскетбол после того, как родители узнали, что из мишмара он уходит пораньше, чтобы покидать по кольцу. Вскоре после этого команда распалась.
— И неплохо, — ответил я.
— Насколько неплохо? — уточнил Оливер.
Их допросы меня раздражали. Я боялся, что, хорошенько подумав, они вдруг осозна́ют всю вопиющую нелепость моего присутствия. Обо мне перешептывались в коридорах, на меня таращились: плохо одетый, смертельно застенчивый бруклинский паренек разъезжает на дорогих автомобилях с Ноахом Харрисом и Эваном Старком. Впрочем, косые взгляды меня не сказать чтобы волновали — возможно, потому что я, как ни странно, получал удовольствие от того, насколько моя жизнь отличается от жизни окружавших меня незнакомцев. Мне самому собственная жизнь часто казалась неинтересной, я понятия не имел, как выгляжу со стороны и каким меня видят другие, поэтому такое внимание было мне скорее приятно, даже в те минуты, когда я жалел, что отныне меня считают частью этой компании.
— Приходи, — сказал Ноах. — У нас в команде в этом году три или четыре свободных места. Если окажется, что ты играешь плохо, мы попросим Рокки — мол, оставьте его чисто для смеха. Смех сплачивает команду.
— Кого попросите?
— Н-да. — Оливер смотрел на ютьюбе лучшие матчи Ноаха в одиннадцатом классе. — Рокки ему вряд ли понравится.
— Это наш тренер, — пояснил Ноах. — С придурью, но крутой чувак.
— В школе он был легендой, — добавил Амир. — Но на первом курсе Виллановы порвал связку. Правда, потом еще играл за границей.
Оливер рассмеялся:
— Ага, в Скандинавии.
— Он тебе точно понравится, — Эван ехидно улыбнулся, — особенно если ты любишь всевозможные пытки.
Рокки оказался куда колоритнее, чем его описывали. Густо татуированный лысый недомерок (шести футов, по его словам, а на деле ближе к наполеоновским пяти футам десяти дюймам), Рокки лучился энергией, злостью и самодовольством, ни секунды не стоял на месте, выкрикивал оскорбления, время от времени выхватывал у нас мяч и показывал, как надо выполнять упражнение.
— Рокки, это Дрю Иден, новенький. — Ноах подвел меня пожать руку тренеру.
Рокки вцепился в мою ладонь, приблизил лицо к моему лицу:
— Как у тебя с этим?
— Пардон?
— Есть в тебе это или нет? — Он до боли стиснул мою руку. Ноах жестом показал мне, что нужно кивнуть.
— Да, сэр.
— Я тебе не “сэр”. Я чертов зверь.
Я выдернул у него свою руку.
— Понял.
— Если в тебе нет этого огня, пошел на хер с моей площадки. — Он сунул мне мяч и отправил на заднюю линию к Оливеру.
— Жестко, да? — сказал Оливер.
Все принялись выполнять затейливые упражнения на растяжку. Я сымпровизировал — стал делать наклоны вперед.
— Тебе это нравится?
Оливер пожал плечами, подтянул шорты.
— Если честно, обычно я сижу на скамейке и ничего не делаю.
Рокки дунул в свисток, выстроил нас в центре площадки и жестом велел Ноаху подойти.
— Он любит Ноаха, если ты еще не понял, — прошептал Оливер. — Это его любимый игрок. Впрочем, Ноаха любят все. Он наш школьный Швед[98]. Гребаный Тор.
— Это Ноах Харрис. — Рокки расхаживал перед нашей шеренгой, точно командир, который готовит солдат к боевой операции. — Кто не знает Ноаха Харриса, поднимите руки.
Никто не поднял руку.
— Я так и думал. — Он согнул руки. На левом бицепсе виднелся носорог и логотип “Эйр Джордан” — человек в прыжке. — Кто мне скажет, почему мы знаем Ноаха Харриса?
На другом краю шеренги поднял руку Донни.
— Потому что он наш капитан.
— Нет, Донни, черт возьми, не поэтому. А потому что он лучший игрок в этой школе, а когда ты лучший игрок в школе, тебя уважают. Откуда я это знаю? Потому что я и сам был лучшим игроком в школе. (Ноах покраснел. Я впервые видел его смущенным.) Это называется “совершенствовать мастерство”, — продолжал Рокки, — и тренироваться, пока не заслужишь уважение не окружающих, — на его лбу пульсировали жилы, — а свое собственное. Вот в чем смысл этой игры, парни, — хрипло прошептал он. — Вот в чем смысл этой проклятой жизни. Усекли? (Мы послушно кивнули, притворившись, будто хоть что-то поняли из его слов.) Хорошо. А теперь Эван Старк, Амир Самсон, Гэбриел Хури и, черт с тобой, Донни Силвер, шаг вперед и встаньте лицом к товарищам по команде. Это наша стартовая пятерка. Значит, у нас еще семь свободных мест. Никому ничего не обещаю, даже если в прошлом году вы были в команде, даже если вы считаете себя Божьим даром этому священному спорту. Даже если ваш отец жертвует крупные суммы на школу, Беллоу не в счет. Ясно?
Он разделил нас на группы, и начались упражнения: челночный бег, рваный бег, пробежать между конусов, чеканя мяч попеременно левой и правой рукой, бросить мяч из-под кольца, уворачиваясь от Рокки, который пытается нам помешать.
— Черт бы тебя подрал, Силвер, катись ты в ад! — заорал тренер, когда Донни промазал по кольцу и рухнул на пол. — Если сил не хватает, так нечего тебе здесь делать!
Играл я плохо. Несколько раз забросил мяч в прыжке (случайно повезло, учитывая, как запугал меня Рокки), но двигался медленно, явно растерял форму и умудрился облажаться в куче упражнений: то побегу не в ту сторону, то мяч потеряю, а один раз вообще выпнул его за пределы площадки.
— Что за херня? — прорычал Рокки и заставил меня пробежать десять кругов “за то, что не знаешь, куда себя деть — и с мячом, и на площадке, и, видимо, в жизни”.
Последние двадцать минут игра шла команда на команду. Я показал себя как никогда скверно, потому что еле таскал ноги, задыхался, в груди горело, во рту пересохло, а еще потому что товарищи по команде не рвались передавать мне мяч. Больше всего я радовался, когда меня удаляли с площадки, ведь тогда мне удавалось перевести дух.
В конце тренировки Рокки велел новичкам играть вместе. Донни, центровой, никуда не годился, — правда, благодаря своему весу он пробивал оборону, но, к досаде Рокки, постоянно промахивался, кидая из-под кольца. Эван, тяжелый форвард, оказался прекрасным защитником, вдобавок атаковал уверенно и упорно, снова и снова спасал игру. Гэбриел был легким форвардом — хотя его, похоже, взяли оттого лишь, что нужен был еще один игрок, — ему удавались только подборы[99] и комбинации с пробежками, все остальное получалось плохо; Амир, атакующий защитник, отлично бросал трехочковые.
Ноах выступил выше всяких похвал. Он играл быстро, мощно, бросал с любой дистанции, водил мяч за спиной, между ног, стремительно огибал защитников. Он делал головокружительные пасы через всю площадку, посылал передачи по самой невероятной траектории, бросал с любого разворота, прорывался к кольцу и резко взмывал ввысь — тут ему не было равных. Спору нет, он играл лучше всех, кого я знаю, но куда больше меня впечатлило его поведение. Он бурно выражал свои чувства, выкрикивал команды, но не издевался над нами, старался делать пасы, не владеть мячом в одиночку, а когда Рокки разругал бедолагу Донни, Ноах его успокаивал.
— Ноах, — сказал я ему в машине после тренировки (от боли я старался не шевелиться, но до сих пор был под впечатлением от увиденного), — это просто невероятно…
— Ари, — перебил он, — от кого, от кого, а от тебя я не хочу выслушивать эту хрень.
Я польщенно кивнул и замолчал.
На следующий день после занятия по Талмуду — скучища, мы обсуждали бейн хашмашот[100], тот неуловимый миг, когда уходит день и настает ночь, — я услышал, как мое имя произносят по громкой связи.
— Почему меня вызывают? — по-дурацки прохрипел я и беспомощно уставился на Амира. — Это плохо?
Амир нетерпеливо собирал вещи.
— Расслабься. Если бы у тебя правда были проблемы, тебя вызвал бы лично Блум.
Я пошел в администрацию. Секретарь, добрая миссис Дженис, — с южным акцентом, лет пятидесяти, в очках с роговой оправой — сказала мне, куда идти. Мне предстояло встретиться с миссис Баллинджер, сообщила миссис Дженис, начальницей отдела консультаций по высшему образованию. Я не совсем понимал, в чем дело, но все же отправился в указанный кабинет, постучал в дверь.
— Войдите.
Кабинет пестрел наглядными пособиями: на полках стояли справочники по сдаче экзаменов и поступлению (“Университеты мечты, часть вторая”, “Как написать идеальное сочинение и не опозорить семью”), на доске висели флажки (малиновые, ярко-красные, светло-голубые), на стенах сплошь фотографии миссис Баллинджер с абитуриентами, которые с улыбкой держат в руках письмо о зачислении в колледж. За письменным столом, на котором лежала одна-единственная папка с документами, меня дожидалась миссис Баллинджер, крохотная платиновая блондинка средних лет с недовольным выражением лица. Выглядела она так, словно ее вытащили из частной средней школы в Верхнем Ист-Сайде. Я узнал ее по фотографиям в вестибюле.
— Как вас зовут? — равнодушно спросила она.
— Ари Иден.
— Садитесь, — она указала на деревянный стул, украшенный надписью “РОСС БАЛЛИНДЖЕР, ГАРВАРДСКАЯ ШКОЛА ПРАВА, ВЫПУСК 2003 Г.” — Мой старший, — пояснила миссис Баллинджер.
— А. — Я недоуменно моргал, не зная, что ответить на ее непрошеное пояснение. — Здорово.
Она указала на фотографию на углу стола, на снимке миссис Баллинджер обнимала двух девочек и мальчика.
— Росс, Эшли, Зои. (Я кивнул с деланым интересом.) Гарвард, Чикаго, Виргиния, — на одном дыхании перечислила она. — Неплохо, да?
— Да, — согласился я, по-прежнему недоумевая, зачем она позвала меня. — Очень круто.
— Прежде чем мы начнем, вас ведь зовут… Вы говорили, Ари? Или Эндрю? А то у меня путаница в данных.
Я нахмурился.
— Ари.
Она записала.
— Знаете, почему вы здесь, Ари?
— Нет. — Я наморщил лоб, заметив, что она просматривает мой табель из “Тора Тмима”. — Вообще-то нет.
— Ничего страшного. Меня зовут миссис Баллинджер. Я помогаю ученикам поступить в колледж. — Она сочувственно улыбнулась. — В вашей прежней школе вас консультировали по поводу поступления?
Меня охватило волнение. Я покачал головой.
— Я так и думала, судя по ее… методологии, скажем так.
— Это плохо? — Что, если “Тора Тмима” допустила серьезную ошибку и теперь все сведения о моем образовании недействительны? Я силился вспомнить, была ли у школы формальная аккредитация.
— Все в порядке, — заверила миссис Баллинджер. — Похоже, они не очень-то стремились к тому, чтобы их выпускники получили высшее образование.
— Да, не особо.
— Просто для сравнения: какой процент выпускников поступил в колледж?
— Э-э… — я запнулся, — небольшой.
Она посмотрела на свои ногти.
— Что же это за школа?
— Очень религиозная.
— Гм. — Она снова просмотрела мой табель. — Первый вопрос, который я обязана вам задать: планируете ли вы вообще поступать в колледж? Девяносто девять процентов наших выпускников сейчас учатся в колледже. Было бы все сто, если бы не один неприятный инцидент, о котором я сейчас не стану распространяться.
Сказать по правде, я еще всерьез не задумывался о колледже. Разумеется, я знал о Гарварде и прочих университетах, был наслышан о нью-йоркских колледжах, помнил, что моя мать училась в Барнарде — правда, недолго. Но колледж оставался чем-то далеким, а для большинства моих друзей и вовсе запретным: туда шли те, кто не хотел всерьез изучать Тору. Пожалуй, я лелеял надежду, что поступлю в какой-нибудь университет, — в конце концов, оба родителя у меня с дипломами, — но мы с ними еще об этом не говорили.
— Конечно, — вяло ответил я, мне не хотелось рассказывать о том мире, из которого я приехал.
— Я так и думала. А ваши родители?
— Что родители?
— Они не против?
— Думаю, нет.
— Вы с ними это обсуждали?
— Нет, — признался я. — Пока еще нет.
Она нахмурилась.
— Нам надо будет с ними поговорить. Не волнуйтесь, — добавила она, заметив мое смущение, — это обычная процедура. В прошлом году я проводила предварительные встречи с нашими самыми целеустремленными учениками. (Я представил, как Дэвис и Амир в сопровождении угрюмых родителей толкаются у двери, чтобы первыми войти в кабинет консультанта.) Сейчас нам важно, чтобы вы определились, какие колледжи вас интересуют и куда вам попытаться поступить. Хорошо?
— Хорошо.
— Скажу сразу, Ари, нянчиться я с вами не стану. Я двенадцать лет проработала в приемной комиссии в Дьюке и в Брауне[101]. Я прекрасно знаю эту сферу, не хожу вокруг да около и буду общаться с вами как со взрослым. Так что, если вы не думаете никуда поступать, не будем тратить время зря.
Я кивнул, собираясь с духом, чтобы выслушать горькую правду о моем будущем.
— Если честно, репутация — точнее, ее отсутствие — вашей бывшей школы нам ничем не поможет. Я не хочу сказать, что ваши предметы и отметки… по сути, ничего не стоят, — она деликатно сделала паузу, — но, насколько я понимаю, они разительно отличаются от тех предметов, которые вы проходите здесь. Вы согласны со мной?
— Да, я уже убедился, что это правда.
Она любезно улыбнулась.
— Привыкаете понемногу?
— Да, спасибо. Я много занимаюсь.
— Этого мы и требуем от наших учеников.
— Я посещаю классы с углубленным изучением предметов, — заметил я.
— И это похвально, вдобавок полезно для аттестата. Это развитие — я все время об этом говорю. Разумеется, лучше развиваться, чем деградировать. Продолжайте в том же духе, и если вам понадобится помощь, обязательно обращайтесь ко мне. Я хочу, чтобы вы добились успеха, поэтому если на каких-то занятиях вам будет трудно, всегда можно найти… другой вариант. Согласны?
— Окей. — Я улыбнулся так же снисходительно, как она.
— Надо смотреть на вещи трезво, Ари. Вот наша задача. Ведь вы могли прийти ко мне и сказать, что хотите поступить, я не знаю, в Дартмут![102] — Она рассмеялась, явно рассчитывая, что я тоже засмеюсь, но я молчал, и она резко оборвала смех. — Неважно. Значит, встретимся с вашими родителями и начнем выбирать колледж по вашим возможностям. Договорились?
— Ага, — ответил я, — договорились.
— И последнее: тест на проверку академических способностей. Вы уже начали готовиться?
У меня заломило висок. Мне вдруг отчаянно захотелось убраться из этого кабинета с флажками и фотографиями с безжизненными улыбками.
— Нет.
— Не ожидала. А предварительный тест? Вы его проходили?
— Я… а что это?
Она со вздохом посмотрела на свой айфон.
— Дорогой мой, вам нужно немедленно начать готовиться, поскольку в ноябре уже сдавать. Я дам вам телефон репетитора, к которому регулярно отправляю учеников. Берет он недорого. — Она нацарапала на карточке имя и номер, ласково улыбнулась, когда я уставился на карточку, и отпустила меня.
Учитывая мое настроение, меньше всего мне хотелось обедать на балконе и терпеть неприятные разговоры. Я взял из шкафчика бумажный пакет с ланчем и пошел в столовую, решив, что найду свободный столик в углу и молча поем.
Оказалось, что в столовой особо не уединишься. К коренастому Джио, уборщику, которого вся школа обожала за уморительные шутки на смеси итальянского с эстонским, выстроилась буйная очередь за горячим обедом. Рабби Фельдман гонялся за девятиклассником, попытавшимся проехать на скейтборде по обеденному столу. Одиннадцатиклассники заигрывали с десятиклассницами — швырялись в них йогуртом. Я выбрал почти пустой стол в дальнем левом углу, плюхнулся за него и развернул исключительно унылый сэндвич с тунцом.
— Новенький?
Я поднял глаза. Напротив меня, чуть справа, сидела девушка. Густые темно-каштановые волосы, задумчивые светло-карие глаза. Уткнулась в учебник по физике.
Я вытер губы.
— Пардон?
— Извини, я не хотела тебя обидеть, — сказала она. — Ты же у нас новенький?
Я моргнул, кивнул.
— Я тебя здесь раньше не видела.
— В школе?
— В столовой.
— А, да, — ответил я. — Я тут впервые.
— Правда? И где ты обычно обедаешь?
Я положил сэндвич.
— Где придется. — Я решил не упоминать о балконе.
Она ухмыльнулась, перевела глаза на страницу учебника.
— Ты ешь на третьем этаже. Это все знают.
— Все?
— Скажешь, нет?
— Ты даже не знаешь, кто я.
— Знаю, конечно. Я не знала, как тебя зовут — ивритским именем или нет. — Она взяла механический карандаш, зажала зубами ластик на конце. — Да ладно тебе, — девушка закатила глаза, — трудно не заметить, что священное племя Старка приняло к себе персонажа романа Хаима Потока[103].
Я силился придумать колкость, но в голову ничего не пришло. Так и сидел с открытым ртом.
— Кайла Гросс. — Девушка насмешливо помахала рукой. — Так ты Ари или Эндрю?
— Вообще-то Арье.
Она рассмеялась хриплым грудным смехом, залилась румянцем.
— И где же они?
— Кто?
— Твои опекуны.
— Смешно.
— Они ведь присматривают за тобой?
Я отщипывал от корки крошки, отщелкивал их на стол.
— И что, все так думают?
— Откуда мне знать? — Она покрутила в пальцах карандаш. — Я в школе почти ни с кем не общаюсь.
— Почему? Ты в каком классе?
— Вообще-то в твоем.
— Извини. Неделя выдалась суматошная…
— Не парься. Все равно ты не замечаешь никого, кто не входит в твою непосредственную орбиту. Это же школа.
— Я не очень понимаю, на что ты намекаешь, — сказал я, — но я не марионетка.
— Можно вопрос на миллион?
— Давай.
— Как так получилось?
— Что получилось?
— Как ты с ними связался?
— Не понимаю.
— Все ты понимаешь.
— Они мои друзья. — Меня охватило раздражение: не хватало еще оправдываться из-за того, что меня приняли в компанию.
— Ага, конечно.
— Не веришь?
— Отчего же. Да я и не придаю этому большого значения.
— Чему именно?
— На тебя теперь многие будут… обращать внимание, скажем так. Да ты и сам это скоро заметишь.
— Ну разумеется, не может же быть такого, что моим друзьям просто со мной интересно. Это ведь уму непостижимо.
— Ой, я не хотела бить по больному, — сказала она. — Я всего лишь имела в виду, что сама от них не в восторге. Ты, конечно, вправе относиться к ним как считаешь нужным. Но, по-моему, быть самому по себе вовсе не плохо.
Я не ответил, лишь раздраженно щипал сэндвич. Думал уйти, но не знал куда. Девушка писала уравнения на полях учебника.
Когда прозвенел звонок, она демонстративно захлопнула книгу и встала:
— Рада познакомиться.
— Взаимно, — буркнул я, не поднимая глаз.
— Извини, если обидела.
— Ничего страшного.
— Кстати, твой ответ мне понравился больше.
Я скомкал бумажный пакет из-под сэндвича.
— Ты о чем?
— София, по-моему, перемудрила.
Я нахмурился, соображая, о чем речь.
— Я про урок миссис Хартман в первый день. Я сидела сзади, через четыре ряда от тебя. — Она собрала вещи. — Довольно логичная теория для парня с двумя именами.
И ушла. Ярко-желтый рюкзак подпрыгивал у нее на спине.
В среду наш класс отвезли на “рассветный миньян” — ежегодная духоподъемная традиция: двенадцатиклассники молились на пляже, общались, завтракали. Мы приехали в шесть утра, шатаясь от недосыпа; в воздухе висел редкий туман. В сумеречном небе пробивались лучики света.
Как ни странно, молиться было приятно. То ли из-за обстановки — небо из темно-серого постепенно становилось светло-голубым, легкие волны накатывали на берег, вокруг пусто, ни души, — то ли потому что мы еще толком не проснулись. Перед началом рабби Фельдман произнес короткую речь о том, что нужно чувствовать божественное в природе, о том, как замечательно пообщаться с Богом с утра пораньше, о том, что ощущаешь нутром, когда стоишь у океана и размышляешь о своем месте в мире. Я молился в одиночку, погрузившись в себя, и в кои-то веки не опасался, что меня осудят за чрезмерную кавану[104], как опасался каждое утро на “миньяне икс”. Мне удалось полноценно помолиться впервые с тех пор, как мы перебрались во Флориду.
Потом подъехал на фургоне Джио (“Беллоу, мудило укуренное, — сказал он Оливеру с глазу на глаз, — поделись травой, я же дал вам шезлонги на балкон!”), привез бейглы, вафли, вкуснейший сливочный сыр, копченую лососину, ругелах и какое-то неизвестное мне желе. Затеяли играть в тачбол. Команду раввинов возглавил рабби Фельдман, участвовал даже тщедушный рабби Шварц — один раз он оступился и на глазах у всех улетел вниз головой в воду.
Мы с Ребеккой сидели в сторонке, на мягком песке, и жевали вафли.
— Знаешь что, Ари? — сказала Ребекка. — Такие моменты редки.
— О чем ты?
— О том, о чем нам будут говорить без остановки весь учебный год — да, собственно, уже говорят. Что это лучшее время нашей жизни, которое мы будем вспоминать с улыбкой и жалеть, что не наслаждались им чуть более осознанно.
Я разломил вафлю напополам.
— Мне такое точно никто никогда не говорил.
Она рассмеялась.
— Скажут еще. А ты отмахнешься, как я, но они правы. Посмотри вокруг. С нами все время друзья, учителя, родители, братья, сестры. У нас ни работы, ни настоящих обязанностей. Так уже никогда не будет, правда?
— Похоже, ты по-настоящему счастлива. Приятно слушать счастливого человека.
Она коснулась моей руки:
— Ты так говоришь, будто это что-то из ряда вон. Не уподобляйся этому шмендрику. — Она указала на Эвана, который как раз в прыжке поймал длинную передачу Ноаха, сделал тачдаун и теперь ликовал, насмехаясь над рабби Фельдманом. — Посмотри на него. Конечно, ему многое пришлось пережить, но и он порой бывает счастлив, правда же?
После того как игра подошла к концу и рабби Фельдман зевнул “Хейл Мэри”[105] — мяч ему кинули откуда-то сзади и сбоку, — нам велели возвращаться в школу, мы как раз успевали к третьему уроку. Мы с Ноахом и Ребеккой чуть задержались, помогли Джио и раввинам убрать мусор. А когда пришли на парковку, Эван стоял на выезде и не давал никому уехать. Вокруг него собрались другие, в их числе Донни. Образовалась пробка, машины сигналили, но Эван не двигался с места. В руках у него были ключи от машины Донни.
— Ну хватит, Эв, — Донни вяло пытался отобрать у него ключи, — мне ехать пора.
Эван схватил Донни за плечи:
— Твои родители на работе, так?
Донни слабо кивнул, в поисках поддержки оглядел собравшихся. Но никто за него не вступился.
— Значит, если я правильно подсчитал, — продолжил напирать Эван, — твой дом пустует и буквально напрашивается, чтобы им воспользовались?
Меня охватило сочувствие к нашему великану-приятелю, который в ответ на вопрос Эвана что-то промямлил. В глубине души я надеялся, что Ноах вмешается, но он молчал.
— Может, э-э-э, может, лучше поедем к тебе домой, Эв?
Эван помрачнел, и Донни поспешно пробормотал извинение. Эван в ответ отдал ему ключи, привстал на цыпочки, взъерошил ежик Донни, направился к “ауди” и уселся на мое место на пассажирском сиденье. Когда мы с Ноахом и Ребеккой подошли к машине, Эван окликнул меня:
— Иден!
Я моргнул, недоумевая, почему он выбрал именно меня.
— Что?
— Я так понимаю, вы с Амиром гоните обратно в школу?
Я в самом деле намеревался спокойно вернуться в школу, пойти на занятие по Танаху, послушать рабби Фельдмана. Мы так хорошо провели время, хотел сказать я, зачем же в ответ на заботу плевать школе в лицо? Однако нехотя покачал головой.
— Правда? — уточнил Эван. — Я в шоке.
С парковки уехали несколько автомобилей. Я заметил, что София одна в машине. Я мог бы подбежать к ней, попросить подбросить меня до школы. Но вместо этого обернулся к Эвану:
— Почему?
Эван холодно посмотрел на меня, уверенный в том, что уж на это я точно отвечу так, как ему нужно.
— Ты не похож на человека, который готов рискнуть.
Ругая себя, я сел на заднее сиденье. Эван, еле заметно ухмыляясь, захлопнул переднюю дверь.
Когда мы приехали к Донни, на заднем дворе тусовалось человек двадцать — пили, слушали ту же музыку, что на “миньяне икс”, от которой меня воротило с души. Оливер уже обшарил кухню, расставил бутылки на ржавом шезлонге и наливал всем “отвертку”.
— Миледи. Джентльмены. Иден. Не желаете выпить?
Ребекка, Ноах и Эван согласились. Я отмахнулся.
— Оставьте хоть немного сока, — взмолился Донни, словно именно это заботило его больше всего. Он навис над Оливером, под мышками его серой футболки с эмблемой школьной баскетбольной команды расплывались огромные пятна пота. Разница в росте Оливера и Донни в этот момент была обратно пропорциональна их влиянию. — Наши мелкие ничего другого не пьют. Мать будет ругаться.
— Плохая новость: твоя маменька и так будет ругаться, — ответил Оливер. — А хорошая в том, что явно не из-за сока.
Донни нервно почесал прикрытую кипой макушку.
— Чувак, вообще-то он дорогой.
— Правда? И сколько же он стоит? Хотя знаешь что? Выпей коктейль имени Леона Беллоу, моего отца, без пяти минут алкоголика, — Оливер подлил в стакан еще водки и всунул его в ручищу Донни, — и позволь мне отблагодарить твоих родителей за щедрость. — Он достал из кошелька четыре двадцатки, свернул в трубочку и запихнул Донни под футболку. — Этого хватит?
Сверху послышался шум. Голый по пояс Эван поднимался по лестнице, прислоненной к внешней стене патио. Залез на крышу, сделал несколько шагов, остановился прямо над нами. В ответ на одобрительные пьяные возгласы медленно поднял руку, требуя тишины.
— Друзья. — Он скинул кроссовки, едва не попав Оливеру по голове. — Добро пожаловать в выпускной класс. — Эван стащил носки, расстегнул джинсы, снял, швырнул вниз, проводив свои вещи взглядом. Реми под общие аплодисменты поймала его штаны. Эван остался в одних трусах. — Вскоре, — продолжал он, расхаживая по крыше, — мы обретем независимость. Какое счастье. Мы ведь так давно этого хотели, правда? Мы мечтали об этом с детства — как вырастем и не будем зависеть ни от родителей, ни от раввинов, ни от учителей, перестанем жить по чужим правилам. — Прикрыв глаза от солнца, я смотрел на Эвана. Он двигался, и порой в ослепительном свете был виден лишь его силуэт. — И вот мы наконец выросли — что дальше? Станем ли мы такими, как все? Точной копией родителей? Будем ли мы цепляться за то, что изжило себя? Лицемерие, сплетни, жадность, чересчур дорогие продукты, соревнование, у кого круче дом, машина, цдака — все, что знакомо нам с детства… — он замер на краю, согнул пальцы ног, бесстрашно посмотрел вниз, — все это не вечно.
— Господи боже мой, — произнес стоящий рядом со мной Ноах, — умеет же чувак испортить праздник.
— Это все Блум виноват, — равнодушно ответил Оливер, смешивая очередной коктейль. — Со своей философской хренью.
— И мы должны воспользоваться этой свободой, чтобы сломать шаблоны, — Эван стоял на самом краю крыши, — если нам хватит смелости. — С этими словами он снял трусы и бомбочкой прыгнул в бассейн.
Молчание. Эван вынырнул, направился к Реми, которая сидела, опустив ноги в воду. Прошептал что-то ей на ухо, отчего она уставилась под воду. Потом грациозно поднялась и, явно наслаждаясь тем, что все раскрыв рот таращатся на нее, разделась догола и нырнула в бассейн.
В воздухе повисло напряжение, у всех перед глазами явно стоял образ раздевающейся Реми Уайт. А потом все, словно по команде, рванули к лестнице и к воде, расшвыривая одежду; стройные тела, воодушевленные грехом: Ноах рука об руку с Ребеккой, Николь сбросила юбку, Оливер подкинул в воздух трусы и, опрокинув бутылку водки, припустил к бассейну.
С крыши в воду низвергались тела, под ногами у меня растекалась водка. Я замер, не в силах оторвать взгляд от вынырнувшей Николь, но при виде Ребекки все-таки опустил глаза. Опомнившись разом, юркнул в раздвижную стеклянную дверь, промчался по дому — влажные следы, разлитый сок, перевернутые стулья — к подъездной дорожке. Занятие по Танаху уже началось, подумал я, силясь стереть из памяти увиденное, и если я соображу, на чем добраться до школы, то не очень опоздаю. На миг меня даже посетила безумная мысль позвонить матери, но я представил, что она увидит Эвана и Реми во всем великолепии их наготы, и, борясь с возбужденным волнением в груди, вызвал “Убер”.
Пять минут ожидания были пыткой. Я боролся с растущим желанием вернуться к бассейну и все озирался, не заметил ли кто моего ухода, — разумеется, никто не заметил, и это было еще хуже. Наконец приехал “Убер”, пожилой водитель с жуткой бородой и во вьетнамской шляпе вонял каким-то омерзительным одеколоном. Я подсказал ему, как доехать до “Коль Нешамы”, и на школьной парковке он резко свернул, чтобы не сбить охранника. Я вылез из машины, хлопнул дверью, оборвав его непрошеный монолог, и поспешил в школу. Отмечаясь на стойке регистрации, я заметил, что миссис Дженис неодобрительно смотрит на меня поверх очков в роговой оправе. Понурив голову, я вошел в класс, опоздав на полчаса, и плюхнулся за парту у двери.
Когда я вошел, рабби Фельдман рассказывал о Раши[106], а потому и не упрекнул меня за опоздание, хотя и покосился в мою сторону. Осмелившись наконец поднять глаза, я заметил, что класс до смешного пуст, отсутствуют примерно две трети учеников. Сидящий в другом конце кабинета Амир ловил мой взгляд, но я упорно таращился на свои кроссовки, а на него не смотрел. Так я провел весь урок, с волнением вспоминая образы Николь и Реми. Когда прозвенел звонок, я вскочил, ринулся в коридор и смешался с толпой.
Постепенно возвращались ребята. Ноах с Ребеккой приехали к концу обеда. Лили юркнула на заднюю парту на ЕврИсФиле. К математике явилась Реми, от нее сильно пахло ромом. К концу дня не хватало только Эвана, Оливера и Донни.
На биологию я явился пораньше, надеясь застать Софию.
— Смотрите, кто пришел. — Она села рядом со мной. — Аквамен собственной персоной. Плавки не забыл?
— Тебе уже рассказали?
— В общих чертах, — ответила она. — Я слышала, дело приняло… пикантный оборот.
Я покраснел.
— Я бы сказал, обнажилось многое неизвестное.
— И кого?
— Что — кого?
— Кого ты видел?
— Оливера в таких подробностях, о которых предпочел бы не знать, чтобы жить спокойно.
— А еще кого?
Я демонстративно достал учебник из рюкзака.
— Да всех.
— То есть Рем…
— Ага, но я отвернулся.
— Тебе не понравилось шоу? — невозмутимо уточнила София.
— Я сразу уехал.
— Только не говори мне, что лишил одноклассников, скажем так, удовольствия видеть “преображенье Гамлета”[107].
Я покраснел еще гуще.
— Я тебя разочарую, но никто не видел моих “укромных частей”[108].
Она долистала учебник до главы, которую мы проходили. Страницы пестрели подробными рукописными примечаниями, фрагменты текста были выделены цветом. Даже от почерка Софии у меня теплело на сердце.
— Если честно, я вообще не понимаю, зачем ты поехал с ними.
— Я тоже.
— Ты мог поехать со мной. Я отличная попутчица.
— Сам жалею.
— Но ты послушал его, да?
— Кого?
В класс влетела доктор Флауэрс, захлопнула дверь и разразилась избыточно свирепой тирадой о триглицеридах и жирных кислотах. Я даже не притворялся, будто слушаю, последнее замечание Софии ввергло меня в непонятное уныние, и я мучительно размышлял, не накажут ли меня. (“Я очень надеюсь, что все, кто участвовал в сегодняшнем диспуте, — сказала на своем уроке миссис Хартман, — приготовятся к гневу грознее того, «который ахеянам тысячи бедствий соделал»[109]”.) Когда до конца урока оставалось всего двадцать минут и от голоса доктора Флауэрс уже раскалывалась голова, миссис Дженис, растягивая слова на южный манер, произнесла по громкой связи мое имя.
Стараясь не встречаться глазами с Софией, чье неодобрение прожигало в моем виске дыру, я встал и отправился в администрацию.
— Не ко мне, — миссис Дженис махнула рукой, — на этот раз к главному.
Я направился в кабинет рабби Блума, от волнения кружилась голова. Я видел сквозь стеклянную дверь, что он ждет меня. Я постучал.
— Входите, мистер Иден.
Я вошел и замялся на пороге.
— Садитесь, пожалуйста. — Директор указал на длинный стол в центре кабинета. — Чаю, кофе, воды?
— Только воды, спасибо, — ответил я и тут же принялся гадать, не полагалось ли мне вежливо отказаться.
Рабби Блум подал мне бутылку воды из холодильничка, спрятанного под его столом, сел напротив меня, крутнулся в кресле.
— Вам нравится у нас, мистер Иден?
Меня не оставляло напряжение — впервые все внимание директора было обращено на меня.
— Да.
— В некотором смысле здесь лучше, чем в вашей прежней школе?
— Да.
— Хотя, разумеется, новеньким всегда быть непросто. Здесь… свои трудности.
Я неуверенно кивнул.
— По-моему, вы нервничаете из-за того, что я вызвал вас.
— Немного, сэр.
— Что ж, прошу прощения. Вам совершенно не о чем беспокоиться. Я всего лишь хотел познакомиться с вами. Мне рассказывали о вас интересные вещи. Та же миссис Хартман о вас очень высокого мнения.
— Правда?
— Ваши литературные познания произвели на нее глубокое впечатление, особенно учитывая то, где вы учились раньше. Признаться, я не удивлен. Вы прислали нам блестящее сочинение. Пожалуй, лучшее из всех, что мне доводилось читать, — для юноши ваших лет.
— Вау, я… спасибо, — сказал я. — Даже не верится, что вы помните его.
Рабби Блум улыбнулся, вернулся за стол, порылся в ящике, достал папку, открыл и протянул мне лист бумаги. Последний абзац был выделен маркером.
Мудрецы прибегают к оригинальным вычислениям, чтобы определить, как мы стоим во время молитвы. Те, кто на востоке, поворачиваются лицом на запад, те, кто на западе, — на восток. Те, кто на севере, поворачиваются к югу, те, кто на юге, — на север. Слепые, не различающие сторон света, обращаются сердцем к Богу. Изгнанники представляют Эрец Исраэль, израильтяне — Иерусалим, иерусалимцы — Храм, коэны — Святая святых. Таким образом, в Гемаре закреплено то, что нам известно от Платона: зуд желания нельзя утолить. “По-вашему, даже не мечтать о счастье! — говорит Тузенбах. — Но если я счастлив!”[110] Примечателен ответ Гемары: мечтать о счастье крайне важно, даже если вы несчастны. Счастье бежит от нас, а мы все равно за ним гонимся. Мы никогда не достигнем вечного счастья, однако упрямо преследуем его тень — и телесно, и духовно. Мы ближе и ближе подбираемся к Богу, каждый раз сокращая расстояние вполовину, но то, перед чем мы оказываемся, лишь приблизительное представление. Мы переезжаем в новые места, предвкушаем новые достижения, но томление не проходит, поскольку жить, не зная желаний, по мнению Талмуда, недостойно человека.
Не зная, куда деваться от смущения, я вернул ему текст.
— Возможно, вы не в курсе, но обычно мы не берем в одиннадцатый и двенадцатый классы учеников из других школ. Наша учебная программа предусматривает определенный период проб и ошибок, новички не успевают к ней приспособиться и в итоге отстают. Если мне не изменяет память, за последние пятнадцать лет, а то и больше, мы не приняли ни одного старшеклассника. Вы знали об этом, мистер Иден?
— Нет.
— И вас не удивляет, что мы сделали исключение для ученика школы, которая называется “Тора Тмима”?
Я уклончиво дернул шеей — не поймешь, то ли кивнул, то ли покачал головой.
Рабби Блум закрыл папку, подошел ко мне, сел напротив.
— Это сочинение демонстрирует глубину мысли и не по годам серьезное стремление разобраться с неоднозначными вопросами. Вы так нас заинтересовали, что мы просто не устояли. И пока что, должен сказать, мы в вас не ошиблись. — Он положил ногу на ногу. — Я давно работаю директором, мистер Иден. Если честно, дольше, чем мне того хотелось бы. И вот сижу я у себя в кабинете, вижу в коридоре вас с мистером Старком, мистером Харрисом, мистером Самсоном и даже с мистером Беллоу… — Он подался вперед, оперся ладонями на стол. — Скажу без утайки: я восхищен.
Повисло неловкое молчание. Я осознал, что он договорил и ждет ответа.
— Я… я не вполне понимаю, что вы вообще имеете в виду.
— Я имею в виду, что у вас, на мой взгляд, выдающийся, еще не раскрытый потенциал.
— Вряд ли все с вами согласятся. — А именно доктор Флауэрс и доктор Портер, подумал я. — Но спасибо.
— Многие люди до ужаса близоруки, мистер Иден. Вырастете — поймете.
Я перевел взгляд на словно забытый диплом, висевший в дальнем углу.
ПРИНСТОНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
настоящим присуждает
ЛОРЕНСУ ИСААКУ БЛУМУ
степень ДОКТОРА ФИЛОСОФИИ
вкупе со всеми надлежащими правами,
почестями и привилегиями
за успешное завершение курса
в соответствии с требованиями
КАФЕДРЫ ПОЛИТОЛОГИИ
Под дипломом висел плакат в рамке:
Мой вождь и я на этот путь незримый
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,
И двигались всё вверх, неутомимы,
Он — впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет;
И здесь мы вышли вновь узреть светила[111].
— Все ученики удивляются, когда видят это, — произнес Блум, заметив мое удивление. — Подростки воображают себя умнее дряхлого старика, сидящего за стеклянной стеной.
— Извините, — выпалил я, — я не хотел вас обидеть. Просто почти ни у кого из моих бывших раввинов… не было докторской степени.
Рабби Блум улыбнулся.
— Может, вы здесь не единственная аномалия.
— Вы раньше преподавали? В смысле, в колледже?
— Давно.
— Вау. А что?
— В основном политическую философию. Я несколько лет проработал старшим преподавателем. Ну а потом ушел, чтобы создать собственную школу.
— Почему ушли?
— Мне было мало того, что давал университет. Я любил и люблю заниматься наукой, но в университете мне не хватало пищи для души. Мне хотелось Тора Умадда[112], красоты западной мысли, сопряженной с более духовной восприимчивостью к человеческой природе. Я стал раввином, основал эту школу, и вот прошло много лет, я старею, чахну, но от былых убеждений не отказался.
Я сделал вид, будто пью воду.
— Вы скучаете по университету?
— Разумеется. Порой я поневоле думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я продолжил идти прежним курсом. Почти все мои друзья-преподаватели добились выдающихся успехов в карьере. Я же директор ешивы, а это занятие не всегда благодарное — наверняка вы и сами заметили. Поэтому для меня имеют такое значение напоминания, почему это важно, почему ортодоксальный иудаизм обогащает жизнь, почему раввины сильнее влияют на становление личности, чем университетские преподаватели. Вдобавок, чтобы подсластить пилюлю, время от времени попадаются ученики, которые мыслят оригинально, и тогда понимаешь: все не зря.
Рабби Блум встал, подошел к шкафу со стеклянными дверцами.
— За свой долгий путь я собрал чудесную библиотеку, но эти книги пылятся без дела, поскольку мало кто из учеников их ценит. К сожалению, до сего дня лишь один-единственный наш ученик интересовался такими вещами. Возможно, вы станете вторым.
Лейбниц, Спенсер, Локк, Чосер, Гоббс, Руссо. Я восхищенно моргнул, вспомнив собственную скудную коллекцию.
— Догадываетесь, кто этот ученик, мистер Иден?
Я поковырял заусенец:
— Эван.
— Нам повезло, в Академии удивительное количество незаурядных умов. Наши ученики набирают высшие баллы в тестах, поступают в элитарные колледжи, лучшие аспирантуры, потом устраиваются работать в ведущие компании, мы внимательно следим за их успехами. Но порою ученики чересчур увлекаются учебой, дополнительными занятиями, целиком сосредоточиваются на поступлении, а о прочем забывают. Мало кто в старших классах активно интересуется чем-то большим. Я к чему это все: думаю, вам полезно будет пообщаться с мистером Старком на интеллектуальные темы. По-моему, ваши устремления во многом совпадают.
— Да, но… вряд ли Эвана заинтересует или обрадует мое внимание.
Рабби Блум еле заметно улыбнулся.
— Возможно, сначала и не обрадует. Но позвольте дать вам непрошеный совет: не принимайте на свой счет его… скажем так, отчужденность. Постепенно он привыкнет к вам и откроет вам душу.
Я вспомнил, как Эван нагишом прыгнул с крыши в бассейн.
— Мне так не показалось.
— Впереди еще целый учебный год. Вы удивитесь, как все поменяется. Говоря откровенно, мне прекрасно известно, что в настоящее время мистер Старк от меня не в восторге, — впрочем, учитывая, что мне рассказывали о сегодняшних событиях, я тоже не сказать чтобы им доволен. Но я знаю, что это временно.
Я ничего не ответил. Рабби Блум перебирал книги на полках. Чуть погодя протянул мне томик в выгоревшей красной обложке с потрепанным корешком:
— Вы читали Йейтса?
— Вообще-то нет.
— Тогда вот вам домашнее задание. Как дочитаете, заходите. Мне интересно, что вы скажете.
Я взял Йейтса и ушел, не зная, что думать.
На следующий день нас ждала расплата за случившееся после рассветного миньяна. Почти всем поставили прогулы (выяснилось, что это минус полбалла от средней оценки успеваемости за полугодие), а Оливера, Донни и Эвана еще и оставили на полдня после уроков за то, что они вчера вообще не явились в школу. Меня почему-то не наказали — может, и к худшему, так как это дало пищу для неприятных сплетен.
— То есть как это тебе не влепили прогул? — спросил Эван, сидя на обычном месте на балконе.
Сворачивающий косяк Оливер поднял глаза:
— Как такое возможно?
Мне пришлось сидеть на полу, шезлонга у меня так и не было.
— Я пришел на Танах.
— Именно, — сказал Оливер, — и это, позволь напомнить, было очень нечестно с твоей стороны.
— Тебе-то что за дело? — Ноах развернул высокопитательный протеиновый батончик. Его мать считала, что перед началом баскетбольного сезона ему необходимо набрать мышечную массу. По правде говоря, я не понимал, куда еще больше, но мои соображения на этот счет вряд ли кого-то волнуют — какой из меня культурист? — Радоваться надо, что ему повезло. Жаль, что мне не повезло.
Эвана его слова не убедили; он повернулся ко мне:
— Я слышал, ты говорил с Блумом.
Я нахмурился, выпрямил ноги.
— И что?
— Что ты делал у него в кабинете?
— Он вызвал меня к себе.
— Зачем?
— Поговорить, — нервно ответил я.
Амир поднял глаза от учебника по физике, встревоженно посмотрел на Эвана.
— О чем?
На миг я подумал, не рассказать ли Эвану о совете, который дал мне Блум. Наверное, мы посмеялись бы и это разрядило бы обстановку.
— О том о сем.
— Как мило. — Эван холодно улыбнулся. — О политике? О социологии? Он дал тебе понять, что ты особенный?
— Эван, — вмешался Амир, — остынь.
— Почему тебя это так волнует? — удивился я. — Он просто хотел познакомиться со мной поближе.
— На твоем месте я был бы осторожнее. — Эван взял протянутый Оливером косяк. — Ему соврать как нефиг делать.
— Господи, Эв. — Ноах жевал уже второй батончик. — Чего ты вдруг взъелся на Блума? Вы же с ним обычно неразлучны.
— Просто странно, и все, — пояснил Эван.
Я настороженно прислонился к стене.
— Что странно?
— А то, — ответил Эван, — что с Блумом говорил только ты и только тебя не наказали — такое вот совпадение.
— Понятия не имею, о чем ты. Я ничего ему не сказал.
И это правда: когда Блум упомянул об Эване, я ничего не ответил и словом не обмолвился о вечеринке у Донни. Я не сделал ничего дурного — если, конечно, не считать предательством то, что я согласился прочитать Йейтса.
Прозвенел звонок, обеденный перерыв закончился.
— Это мы еще посмотрим. — Эван затушил косяк и через окно залез обратно в школу.
В воскресенье у меня было первое занятие с репетитором. Его офис располагался на Линкольн-роуд между грязной забегаловкой (окна в разводах сажи, дюжина телевизоров транслируют игру “Долфинс”[113], в зале сидят без дела мотоциклисты) и модной, хорошо освещенной кофейней. Я пришел рано, подумывал, не зайти ли позавтракать, рассматривал белый интерьер кофейни, толпящихся посетителей, снующих официантов. Но вместо этого сделал несколько кругов по кварталу, вспоминая стихотворения Йейтса.
Я вошел в офис, вежливо постучал в непримечательную дверь, на которой выцветшей краской было выведено “А. Берман”.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Пардес предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
94
Бима — возвышение (обычно в центре синагоги), на котором стоит стол для публичного чтения свитка Торы; сам стол тоже называют бимой.
98
Харви Уэйд “Швед” Холбрук (1933–1988) — американский баскетболист, с 1960 по 1962 год играл в НБА; самый высокий баскетболист своего времени.
99
Подбор — ситуация, когда игрок овладевает мячом после штрафного броска или неудачного двух — или трехочкового.
101
Университет Дьюка — частный исследовательский университет в Дареме, Северная Каролина. Университет Брауна — один из самых престижных частных университетов США. Находится в Провиденсе, штат Род-Айленд.
