Борис Суперфин

Дмитрий Раскин, 2017

Борис Суперфин, интеллектуал, метафизик и малоудачливый литератор, давно уже перебрался в Германию, работает охранником в Дрездене. Безнадежно влюблен в юную Сашу и встречается со своей ровесницей «бывшей красавицей» Галиной Давыдовной. Этой осенью герой оказывается в России. Он пытается понять ее зачастую ужасающие реалии, выяснить, что происходит с сознанием бывших соотечественников. За несколько недель Суперфин встречается с родственниками, однокашниками, бывшими любовницами, друзьями. Их истории, сами их судьбы, будь они драматичны, тривиальны или же комичны, подводят героя романа к осмыслению той ситуации, где и «смысл жизни» и «бессмысленность нашего существования» давно уже стали некими клише, общими местами, штампами. Обстоятельства складываются таким образом, что ему приходится выступить против всех, чтобы защитить то ли «отечественную словесность», то ли собственное достоинство.

Глава 3

У ДЯДИ Якова их с мамой принимали в память о бабушке Бориса (маминой маме). Маленькому Борису объяснили, что очень давно, когда дядя Яков был совсем еще юнцом, бабушка как член ВКП (б) с 1918 года очень ему помогла.

Дядя Яков — Яков Пинхасович Крамарник, директор танкостроительного завода, герой соцтруда, генерал-майор. (Сталину однажды захотелось, чтобы директора больших оборонных заводов были в погонах.) Сейчас на доме висит мемориальная доска с профилем дяди Якова, только уже не ухоженная.

Когда мама вела Бориса к нему в гости первый раз, ему представилось, что к ним выйдет маршал Жуков, точнее, его портрет из школьного кабинета истории. Так и встретит их в прихожей во всех орденах и в раме. Но дядя Яков оказался маленьким улыбчивым старичком и таким подвижным, что будь у него рама, он все равно бы выбежал из нее.

Теплый, добрый, и Борис был поражен тогда — он, Боря интересен ему! Действительно интересен, а не просто так, напоказ, из вежливости, чтобы сделать приятное маме Бориса.

Потом уже, встав взрослым, Суперфин понял, каково было дяде Якову, что по своей натуре, по темпераменту должен был руководить до самого конца, а вот давно на пенсии и забыт, а еще столько сил и страсти. Государство, которому он служил со всей своей страстью, на этот раз (в отличие от той поры, когда оно боролось с космополитизмом) ничего не отняло у него, ничем не напугало, просто повернулось спиной.

Сели за стол. Дядя Яков острит, сыплет экспромтами. Берет в руку вилку и вот, пожалуйста, анекдот про вилку. Заметил, что Мирочка (мама Бориса) стала такой солидной, и тут же рассказ, как он однажды пришел свататься (дело было еще до революции) и думал, что выглядит настолько «импозантно и загадочно», что его примут за совершеннолетнего. (Мама потом объясняла Борису, что дядя Яков все выдумал. Ну и пусть, думал Борис. Даже лучше, если выдумал.)

Он заглушал пустоту, монотонность опалы. Но его интерес, да что там! любовь к жизни, к тому, что суще — в опале появилось время на это, впервые, наверное. Но маленький Борис, разумеется, ничего такого не знал, и просто радовался дяде Якову.

Дядя Яков решительно пресек попытки мамы заставить Бориса обращаться к нему по имени отчеству. «Яков Пинхасович?! Мирочка, ты хочешь травмировать ребенка?!» Этот его милый акцент. Не тот утрированный, из анекдотов, а настоящий, мягкий.

Борис был поражен квартирой. Прихожая больше залы в их двухкомнатной. Он впервые увидел туалет, отделенный от ванной. А голова оленя в одной из комнат привела в такой восторг, что мама уже опасалась, не перевозбудится ли Борис.

Отец, наслушавшись его рассказов об этом чудесном доме, насторожился, не зависть ли здесь. Стал выговаривать Борису. А Борис даже не понял его. Он просто радовался, что такая красота существует, есть и возможна.

Каждая вещь в квартире дяди Якова казалась Борису удивительной. Не потому, что всё было дорогое или же редкое. Но за каждой история, время, длительность (как он бы назвал теперь). А в его доме, как и в квартирах всех его друзей, вещи были сиюминутные, без прошлого-будущего. (К этому возрасту он уже понял.)

Вместе с дядей Яковом в этой прекрасной квартире жили его сын Марк (Борису интересно, что будет, когда Марк наконец заговорит. И какое разочарование, когда это наконец случилось.), жена Марка Дора — статная, рослая, с широким тазом. Нельзя сказать, чтобы шумная, но ее всегда было как-то много, даже для такой квартиры, дети Марка и Доры Лёня и Бэлла, Лёня еще дошкольник, а Бэлла — ровесница Бориса. Вряд ли можно говорить о его детской влюбленности в Бэллочку. Борис (как он потом, став уже взрослым, иронизировал над собой) свой восторг от квартиры дяди Якова проецировал на всех его домочадцев (разве что кроме Марка). Но как бы то ни было, Суперфин всё свое детство пытался увидеть в тех девочках, что его интересовали черты Бэллочки.

Однажды Бэлла отвезла его на лифте на самый верх. Они поднялись по узенькой лестнице на площадку перед железной запертой дверью на чердак, Бэллочка сказала каким-то страшным, заговорщическим шёпотом: «Покажи». Борис показал, а Бэллочка на мгновение только подняла подол и тут же со смехом натянула платье как можно ниже, прижала к коленкам. Борис обиделся, ему не было так уж интересно, и всей этой Бэллочкиной таинственности он не понял, но он за справедливость.

Дора (тогда она не очень-то занимала маленького Бориса) умела ставить на место и, в общем-то, всех. В цеху своих девчонок (она работала мастером). А если надо, то и начальство. Однажды новый начальник цеха высказал ей что-то вроде: «Выдать план не мацы напечь». Дора припечатала кличкой, да такой, что на всю его трудовую жизнь. Его называли так уже и не со зла, а просто, то есть, а как же еще? (Подчиненные за глаза, вышестоящие — прямо.) Говорят даже, что его назвала так жена во время интимной близости. Он даже хотел уволиться, но на этом заводе были такие надбавки.

Или вот очередь: граждане рассуждают, что мы-де стоим за крупой (сахаром, солью, мылом) потому как раз, что ее (то есть Дорины) соплеменники всё это давно уже съели. Дора, насладившись паузой, отвечала всегда спокойно, не поливала бранью, да и кого смутить можно бранью (?), но сила характера, доведенная до достоинства в сочетании с острым словом… Отвечала так, что было ясно — брызгать слюной, хамить в ответ — лишь выставлять себя на посмешище.

А вот еще: три алкоголика хотели решить в подворотне с Марком еврейский вопрос. Причем, речь шла о решении достаточно радикальном. Но тут подоспела Дора. Короткие переговоры, и алкоголики бочком так, бочком…

В ту пору она была хороша. С нее надо было писать аллегорию свободы, если обнажить ей грудь (ретроспекция Бориса). Знаете, свобода на баррикадах. Будь она в Варшавском гетто, безусловно, оказалась бы среди готовивших восстание. В Палестине вошла бы в историю, «у истоков государства», а здесь у нее шла война с дядей Яковом. Когда мама с Борисом были у них в гостях, пыталась сдерживаться, но не всегда получалось. Воздух делался спертым, несмотря на трехметровые потолки. Марк не вмешивался.

Борис тогда не понимал причины. Позже, повзрослев, понял — не в причинах дело. И не нужны причины.

Чтобы мы знали, скажем, о Жанне д'Арк, о Шарлотте, скажем, Конде, если бы им была дана долгая жизнь после… Долгая жизнь с повседневностью после их подвига, жеста. Шарлотта Конде монотонна, скупа? Жанна д'Арк тиранит детей?

Внешнему миру Дора и Яков Пинхасович противостояли сообща. Однажды Дору язык довел до бюро райкома. Дядя Яков влез в свой парадный мундир старого образца (Борису он казался гораздо торжественнее современного) с золотой звездой и всем прочим и пошел в райком. И, в общем-то, отстоял свою невестку. Очень помогло давнишнее групповое фото — на снимке дядя Яков стоит через пять человек от полковника Брежнева.

Были слезы, объятия, уверения в любви. Но вскоре у них всё пошло по-прежнему однообразно, бездарно, тягостно.

Борис появился у них много спустя, будучи молодым человеком. Дора почти что не изменилась. Марк растолстел, облысел, и ясно было, к этому он продвигался планомерно, за годом год и по-прежнему молча. Лёня, похоже, так и застрял в своем переходном возрасте, по квартире носились двойняшки Бэллы. Ее муж дематериализовался, не выдержав Доры. Сама Дора по этому поводу: «Чего вы все от меня хотите?! Вот, даже Союз распался».

Дядя Яков сидит в своей комнате. Выходит только к обеду. За столом ни единого звука, вообще ни полслова. Сосредоточен на еде. А Дора с детьми и внуками жизнерадостно о своем.

Он проиграл эту войну, что шла где-то так четверть века. Что же, у Доры в союзниках время.

Борис с дядей Яковом на его любимой, на их любимой скамеечке на набережной. Говорят о чем-то пустяшном, просто понимают — нельзя молчать. Как он состарился. Как выцвел! (Борис пытается себя успокоить тем, что сам его возраст уже чудо почти что.) И такая тонкая ладошка как лист бумаги. Борис, сознавая фальшь, пытается выспрашивать его о юности. Дядя Яков, ковырнув раз-другой в своей биографии, бросил. Пауза. Вдруг: «Я давно уже живу только из принципа. Может, Доре назло. Смешно, не правда ли? Очень хочется на свободу. Но стыдно», — он замялся, но все же сказал, — «перед Ним».

Дора развернет компанию по увековечиванию и добьется мемориальной доски на доме. Ему вроде и так положено, но говорили, что кто-то наверху был против. (С доской у главной проходной завода обошлось без нее). Лет через семь после дяди Якова Дору хватит удар. А вскоре Борис купит квартиру у Бэллы и Марка.

Монолога Лопахина из «Вишневого сада» Борис не декламировал, но та же смесь торжества, восторга, жалости к прежним хозяевам, насмешки над этим своим торжеством.

Марк с Лёней уехали в Израиль, Бэлла с детьми в Австралию.

И вот теперь Борис берет билет, чтобы лететь, продавать квартиру.