Борис Суперфин

Дмитрий Раскин, 2017

Борис Суперфин, интеллектуал, метафизик и малоудачливый литератор, давно уже перебрался в Германию, работает охранником в Дрездене. Безнадежно влюблен в юную Сашу и встречается со своей ровесницей «бывшей красавицей» Галиной Давыдовной. Этой осенью герой оказывается в России. Он пытается понять ее зачастую ужасающие реалии, выяснить, что происходит с сознанием бывших соотечественников. За несколько недель Суперфин встречается с родственниками, однокашниками, бывшими любовницами, друзьями. Их истории, сами их судьбы, будь они драматичны, тривиальны или же комичны, подводят героя романа к осмыслению той ситуации, где и «смысл жизни» и «бессмысленность нашего существования» давно уже стали некими клише, общими местами, штампами. Обстоятельства складываются таким образом, что ему приходится выступить против всех, чтобы защитить то ли «отечественную словесность», то ли собственное достоинство.

Глава 2

ПОЗВОНИЛА Ольга, жена дяди Наума (брата мамы). На квартиру Бориса есть покупатель. Нашелся, наконец-то. И берет сразу, то есть, не продавая, не разменивая ничего своего. Почти без торга, «две тысячи баксов, сам понимаешь, не в счет». Когда Боря сумеет приехать в N-ck?

Он как раз собирается в отпуск, так что всё вроде бы складывается удачно, он успевает покончить со всеми формальностями. Пусть покупатель пока что вносит задаток.

Ольга ответила, что поскольку ни Борис, ни Инна не дали ей доверенности на продажу, не соизволили (весьма ядовитый, но справедливый упрек), задаток он может вручить только Борису.

А если покупатель как-нибудь дематериализуется?

Он очень хочет квартиру Бориса, объясняет Ольга, так что дождется. Тем более что над ним не каплет. (Следует подробное объяснение, почему не каплет. Эта ее, в общем-то, милая деревенская обстоятельность (Наум в свое время женился на бывшей своей студентке) сейчас раздражала. Дождется, дождется. Но чтобы Борис совсем уж не расслаблялся, она добавляет: «скорее всего».

Получается, ему надо ехать в N-ск, не имея гарантий?!

Ольга еще раз упрекает его за то, что он ей не дал доверенности и предлагает Борису решать самому.

Раз пять как минимум повторив, что если покупатель передумает или же ей покажется, что он может передумать, то пусть сразу же его известит, Борис сказал, что приедет… Но если только у нее появятся сомнения по поводу сделки, хоть тень сомнения!

В свое время в покупку и ремонт этой квартиры Суперфин вложил, ладно, если бы душу, почти что всё, что заработал, будучи директором филиала. Их местный N-ский дом на набережной с видом на Волгу и заволжские дали, что внесены ЮНЕСКО в десятку лучших городских ландшафтов Европы (если Борис ничего не путает). Четыре комнаты, причем три из них залы. Большая кухня, можно сказать, кухня-столовая (прежние хозяева, снявши стенку, объединили ее с кладовкой и еще каким-то подсобным помещением). Потолки три с половиной метра. Мечта Бориса о доме, тепле и счастье. Этими квадратными метрами, эркерами и потолками он пытался превозмочь то раздражение, что у него и Инны копилось годами друг на друга, надеялся сделать небывшими омертвение чувств, провисание любви, разочарование друг в друге. Но даже такой квартире не по силам была подобная метафизика. Хотя на какое-то время вроде бы удалось.

Он женился рано. Слишком рано, наверное. Не разобравшись ни в чем еще толком, не узнав жизни, себя самого, да и женщин. Отсюда юношеская еще, прыщавая неуверенность в сочетании с предвкушением всяческих откровений, чудес в ближайшем будущем. Это понимание себя из собственного будущего (пусть если даже в него и не веришь, во всяком случае, до конца) было мучительно, сладостно… Все-таки слишком тяжело дается такая юность. Его вера, что ему должны (это насчет «откровений, чудес»). Интересно, кто только? А это было даже неважно тогда. Главное, что должны. Долго еще держалось нехорошее послевкусие от юности… Ему всегда были непонятны, казались ненатуральными охи-ахи не слишком еще старых людей: «Всё бы отдал, чтобы повторить». Он никогда не хотел повторения своего тогдашнего. Впрочем, эти его ровесники или же те, кто постарше, вздыхали о достаточно приземленных, то есть о земных вещах: гиперэрекция, свобода суставов от отложений, возможность выпивать и закусывать, не заморачиваясь насчет холестерина, давления, мочевины. А ему вот смешно, что он тогда верил, будто сумеет что-то понять в «бытии и смысле», занудливо требовал счастья — от жизни вообще и от Инны… Было бы смешно, если бы не было так всё равно сейчас. А счастье? Его искомое счастье — сентиментальное и замешанное на его тихой жалости к самому себе (на врожденной жалости, как он пытался острить), он сейчас понимает так. Да и тогда чувствовал всё-таки, но отвлекался по юности.

Семья для него продолжение того, что было в родительском доме, только без острых углов, без всего, что тяготило его в родителях. И всё это сошлось на Инне? Очарование, пушок первой юности. В несколько черточек обаяния он и влюбился. И еще: с ней легко. О, как это важно было для него! (Он так устал к тому времени от Кати). Он хотел легкости. Она для него его легкое, простое, прозрачное «я».

Пушок опал как-то вдруг. И полностью. Борис растерялся даже. В Инне действительно не было того, что утомляло его в родителях. Но и того, что ему дорого в них, не было напрочь. Катиного понимания и Катиной преданности не оказалось тоже. А он-то по глупости считал всё это само собой разумеющимся!

Итак, пушок опал и остался только характер. А столь восхитившая Бориса легкость кончалась там, где перед Инной возникала цель. К цели шла она, как бульдозер. Он живет с женщиной, которая всегда права. И слишком твердо знает, чего она хочет. Но тоска и досада брала от того, чего она хочет.

Только Борис задумался, а имеет ли эта его семейная жизнь хоть какой-нибудь смысл, как у Инны не пришли месячные.

Получилось, что он обманул ее. (Он понял однажды.) Она думала, что его обаяние, юмор, начитанность, эрудиция и т. д. — это всё антураж, за которым всё, что положено надежному, правильному жениху. Но оказалось, только один антураж и есть, и ничего кроме. (Ее родители тоже обманулись здесь, при всем-то их опыте). Это был шок. Как она выдержала? Потому что любила его? Капризной, эгоистичной любовью. Переделать его она не смогла. Только попортила много крови ему и себе. Да! И себе — она же любила, а не злобствовала просто. В итоге? Семья, повседневность, жизнь. Она так воспитана — культ семьи. К тому же открыла — он слабее ее, то есть она выносливее. Он изматывается, уступает ей на стайерской дистанции. (Она, неожиданно для себя, почувствовала вкус к таким вот победам). А его «Зеленая лампа»… Пусть потешится, хотя ей было и обидно, что это он компенсирует то, чего не может ему дать она. (А она дает ему куда как больше, нежели он заслуживает!) Но ее выдержки хватало не показывать обиды. А он вот не мог. Жаловался на нее ей же. И это ее сознание своего превосходства над ним, как оказалось, согревало. К тому же такие радости как смакование своего разочарования в муже перед родителями или подругами (не перед всеми, перед двумя только, самыми близкими) — она была себе интересна в этом. Но всё это в меру, без надрыва, без, как она говорила, «ментального садо-мазо». А Борис не знал этой меры. (Еще одно ее преимущество). Но не может же она всю жизнь вытирать ему сопли. (Пусть он считает, что это слезы — романтик). Другой на его месте, узнав наконец о себе правду — о себе и своих пределах, успокоился бы, ну, помучился сколько-то как положено для самоуважения и занялся бы жизнью. А он продолжает свое. Из упрямства что ли, понимая, что нет надежды, но как будто назло. Ему и хотелось назло судьбе, себе самому, но получалось-то — назло ей! Это его какое-то детское неумение видеть в жизни ничего, кроме самого себя. Что она для него? Если, конечно, отвлечься от всех его возвышенных фраз. Она сознает, разумеется, он требовал от нее сопричастности, понимания. А чего тут, собственно говоря, понимать?! Жалеть, это да. Но нельзя же его сажать на иглу жениной жалости. И это его сладострастие собственных унизительных неудач. Пусть ему кажется, что он в себе подавил. Как всегда, самообольщается. Тогда, в начале девяностых, когда все пытались заработать хоть что-то, он объявил, что не может размениваться на поденщину, он-де художник, творец, и она должна понимать. Долго занудствовал, что им надо с достоинством пережить теперешнюю их бедность. Только почему-то на достойную бедность пришлось зарабатывать ей. Она и пашет как лошадь, рвет себе жилы. Пыталась примириться с ним на том, что он так любит Илюшу. Но что он, собственно, сделал для сына?! Да, Боря добрый, что да, то да. Но как говорит ее мама: «Оно и хорошо, конечно, но это в жизни не главное».

Борис видел, что когда он открыл филиал и они внезапно (он занимал деньги у знакомых, чтобы заказать печать для филиала) от «достойной бедности», с которой у них так и не получилось, перешли, перепрыгнули к «достойному достатку» (теща говорила так, чтобы не признавать за Борисом провозглашенное им «почти что богатство»), Инна была обескуражена и даже уязвлена. Получилось, Борис оказался прав. Она с новой страстью стала цепляться к его слабостям. И всё это вполне сочеталось у нее с радостью интенсивного потребления тех благ, что всегда были для них заведомо недоступны.

Интуиция ей подсказывала, что так не будет всегда. Ну не может Боря быть успешным, благополучным, состоятельным, преуспевающим. Ей слышалось здесь какая-то фальшивая нота судьбы.

Если поначалу Борис, и в самом деле, смаковал свои обиды, то потом пришла лишь только тупая усталость. Пресно и как-то громоздко ему с Инной. Задыхаешься возле неё. Почему он оказался так бездарен? Вроде нет никакой трагедии, в целом благополучно, и есть свои плюсы — так обычно успокаивал его отец. (Инна, кстати, ценила, что Вениамин Менделевич «как мудрый человек» не вмешивается в их отношения.) «Просто ты требуешь счастья, — говорил отец Борису, — а это жизнь». «Что же, жизнь, — кивает Борис, — и жить, в общем-то, можно. Но вот только зачем»?

Отец отвечает, что вот это уже рисовка. (Он прав, наверное.) Пора взрослеть.

Бывало, он пытался пробиться к Инне тогдашней. Те две-три черточки, в которые он влюбился, все-таки еще имели кое-какую власть над ним. Но Инна жила настоящим. Эта ее безраздельность настоящего.

Их регулярные упражнения в постели. Только остается какое-то ощущение пустоты. Это, несмотря на то, что у нее почти всегда получался оргазм (некоторый оргазм). Но этот её всегдашний непроизвольный, отстраняющий жест ладошкой, как только он кончит. Борис чувствует себя сколько-то униженным всякий раз. Получается, он занимается с нею из принципа?

Вычитание. Такое, почти физическое ощущение, что жизнь из него вычитает чувство, подлинность, радость, смысл, то немногое, что вроде ему как дано от свободы, всё тот же воздух…

Он купил квартиру. Ту самую. О которой не смел и мечтать. Попрощался с двухкомнатной Фиры Семеновны (это теща). Фира Семеновна всегда находила способ напомнить Борису, что он живет на ее жилплощади. Суперфин относился, пытался относиться философски. «В ее квартире всё-таки лучше, чем в одной с ней квартире».

Вскоре родители Инны уехали. Кстати, всё в ту же Хайфу. Теперь Инна жаловалась своим родителям на Бориса через всю Европу, через Средиземное море. Те предъявляли претензии родителям Суперфина. И мама Бориса опять-таки через Средиземное море, через всю Европу выясняла у сына, как все обстояло на самом деле. Чтобы дать аргументированный ответ этим… она всякий раз не могла подобрать слово, адекватно выражающее всю меру амбициозности и упёртости родителей Инны. (Отец Инны во время свое был каким-то мелким, мельчайшим начальничком и считал Суперфинов гораздо ниже себя. Помнится, на какой-то праздник родители Бориса организовали стол, так папа Инны приехал с килограммом языка (дело было еще при социализме) и бутылкой армянского коньяка — это была демонстрация. Папа Инны был так доволен эффектом, что не заметил даже, что эффекта и не было — родителям Суперфина все равно.) Борис говорил Инне: «Я, конечно, польщен, что наши дрязги получают, так сказать, международный резонанс, но, может быть, всё же попробуем разобраться сами? Так, хотя бы для разнообразия».

Когда московское руководство выкинуло Суперфина из филиала, новый директор предложил Инне остаться (она работала у Бориса главбухом, в денежных делах они доверяли друг другу совершенно), что было вообще-то странно. В таких случаях избавляются обычно от всей команды, а уж если это семья! Очевидно, он имел в виду «на первое время», пока не найдет замену. Инна не осталась в филиале ни часу. Из солидарности. (Здесь она не советовалась с мамой). Понимала, что наступают трудные времена. (Всё же вложено в квартиру: сначала в покупку, потом в ремонт и мебель. Думали, что заработают еще, а получилось вот как). Этот ее жест был принят Борисом без патетики. Не было ни объятий, ни слез, ни признаний. В общем-то, он и не был жестом. У них действительно могло быть только так. Но времена и в самом деле наступили тяжелые. И достоинства у них не хватило на эту тяжесть, как они, в общем-то, и предполагали.

Суперфин не нашел себе работы. В филиалы всевозможных негосударственных университетов и академий его не брали, как бывшего директора. Руководители всех этих богоугодных заведений (дежурная фраза Бориса), вчерашние его коллеги, некоторые из них даже как бы друзья, вежливо отказывали, ссылаясь на свое московское или же питерское руководство. Рады, дескать, всей душой, но нет вакансий, а им не утвердят новую штатную единицу, да он и сам понимает. Неужели они боялись пригреть у себя конкурента? А как им объяснишь, что наелся он уже администрированием и даже рад, что освободился наконец-то. Он просто хочет читать те курсы, что ему интересны и мирно писать себе книги. Всё равно они не поверят. Солнце встает на востоке, вода замерзает при нуле по Цельсию, а бывший директор хочет снова стать директором.

Сунулся было в госвузы, но все те профессора, завкафедрами, что годами совмещали у него и были приветливы, любезны, услужливы, а кое-кто и заискивал (в более-менее интеллигентной форме), тут же дали ему понять, что он им не ровня. И вообще, собственно, почему они вдруг кому-то чего-то должны?! (Это уже было не только в интеллигентной форме.)

Он смеялся над ними, над их торжеством, над самой ситуацией. И в то же время расчесывал болячки. У него это как-то совмещалось. Расчесывал до отвращения к себе, до наслаждения отвращением и вглубь — до отвращения без сладострастия. Были расчесывания для Инны и для себя самого.

Инна неплохо устроилась, пусть и не сразу. А он сдавал двухкомнатную хрущевку родителей (в которой вырос). Да еще снимал по доверенности их пенсии. Родители настояли «при наших-то потребностях нам хватает израильского пособия, даже вроде еще и накопления делаем».

Борис попытался открыть какой-нибудь филиал (мало что ли вузов в Москве или Питере), но всё бесполезно, время ушло. В губернии никто уже ничего не открывал — местная реальность может и неплохо смотрелась, но ощущение было такое, что смотрелась она на прозекторском столе.

Инна добилась наконец права попасть в США. (Да здравствуют американские родственники). Ради будущего Илюши. Ну кто бы сомневался! Только он напрасно ерничает. Илюше действительно лучше быть там. Но ее высокопарного «ради Илюши» он не мог переварить, пусть даже если она и искренне. Бульдозер дошел-таки до своей цели, пусть сколько раз у него пробуксовывали гусеницы.

Началась подготовка к отъезду. Без особой лихорадки — дистанция в любом случае будет долгой. Вдруг Борис понял, если поедет — согласится на не свою, заемную жизнь. Пусть она будет лучше, даже счастливее, но не его, заемная… Много и трудно работать, продвигаться от съемной квартиры к съемной квартире в хорошем районе, а там, глядишь, и к собственному домику. На это уйдет время жизни, а сколько останется силы, мозга, души на то, что для него есть главное? Что, так уверен в своей писанине? Каждый раз заново решает для себя насчет неё.

Он не уедет. И еще вдруг дошло — он не уедет с Инной. А она, конечно же, не останется из-за него.

Договорились обо всем достаточно мирно. Сами не ожидали. Все эти годы страшило само слово «развод», а когда вот дошло до дела, стало легко, удивительно даже. «Как не додумался раньше?» — иронизировал Суперфин на свой счет. Ладно, чего уж. Да и сколько он потерял? Всего-то полжизни.

Резали не по живому — по мертвому, в общем-то. Только Илюша считал его предателем. Он, наверное, выбрал отца, если бы было можно.

Инна хотела делить квартиру, но Борису удалось убедить, что лучше всё же сдавать. Арендную плату распределяли в соответствии с долями в собственности. Инне принадлежит девять двадцать пятых. Борис переехал в родительскую хрущевку (в которой родился и вырос.) Круг замкнулся, да? Причитающаяся ему от сдачи квартиры доля позволила жить и даже издать свой новый, очень важный для него текст.

Разрыв с Инной не стал началом новой жизни, как ему когда-то мечталось. Но, оказалось, есть то, что поважней новой жизни будет. Свобода? Слишком громко, наверное. Чистота дыхания. Свежесть красок в пейзаже.

Долгий такой отходняк, вот что это было, если прозой.

У Инны всё сложилось удачно, один американский родич взял ее бухгалтером в свою фирмочку. Илюша, закончив школу, выиграл конкурс и получил грант на бесплатное обучение в колледже. (Он всегда был у него способным, но чтобы так!)

Борис общался с сыном по скайпу. Что же, всё то раздражение, что копится обычно между родителями и детьми в процессе жизни, быта и воспитания здесь остается за кадром. Борис с сыном наслаждаются лучшими сторонами друг друга при отсечении прочих. (Хотя Борис мог быть занудным и по скайпу.) «Дистанционное отцовство, — язвил на свой счет Суперфин. — Зато хорошо получается».

Год назад Илюша прилетал к нему в Дрезден.

Вскоре после развода появилась женщина, но это было так и ненадолго.

Маме все-таки понадобилась операция в платной клинике. Они хотели продать свою хрущевку так, чтобы для Бориса можно было купить хоть какую-нибудь однокомнатную, но времени на такие комбинации, как он понимал (пусть родители и не признавались) уже не было. Борис сказал, чтобы они не думали рисковать, продадим по низкой цене, быстрее лишь бы. А всё, что останется после уплаты за операцию… они найдут как распорядиться, словом.

Итак, по стечению обстоятельств Борису на родине не осталось места, что при желании можно понять как метафору. Тут как раз счастливо пришла бумага из Германии. (Они с Инной в свое время подавали документы, так, на всякий случай.)

После продажи родительской хрущевки и до отъезда попробовал жить у женщины, но пришлось переехать к своему дяде. Чего он ждал от Дрездена? В общем-то, ничего.

Борис получал свою долю от аренды их замечательной недвижимости, Инна свою. И всё хорошо, кроме падения цены за съем и простоев в начале кризиса. Их квартира была нужна руководству открывавшихся в N-ске представительств всевозможных компаний, а тут как раз всё начало закрываться. Квартирой заведовала жена дяди Наума Ольга за небольшой, чисто символический (потому как родственница) процент. Если бы зависело от самого дяди, для Бориса и Инны всё было б вообще бесплатно. Но к тому времени от Наума мало уже что зависело.

Год назад Инна потребовала продать квартиру. Это был удар. Борис доказывал, что уже лет через пять их квартира будет вдвое дороже, но Инна жила сегодняшним днем. А у него рушились все его планы на старость. Рента до пенсии и счастливая жизнь на вырученное от продажи квартиры после… Борис боролся, «пробивался к ее здравому смыслу», негодовал, чуть инфаркт не получил на этом.

— Ты отдаешь себе отчет, что продажа затянется, а квартира тем временем будет стоять.

— Понимаю, конечно, что совершаю преступление перед отечественной словесностью, — цедит Инна, — ведь ты не сумеешь теперь издавать свою нетленку.

А продажа действительно затянулась. Первые полгода даже просмотров не было. Слишком дорого это для N-ска, видимо. Инна их всех издергала: и Бориса, и Ольгу, подозревала, что они по сговору пытаются всё сорвать. Её напор натыкался на сжатые скулы Ольгиной деревенской сдержанности, а у Бориса выдержки не хватало, орал ей в трубку: «Тогда езжай в N-ск и продавай сама!»

Инна требовала снизить цену, но тут уже Борис уперся. Всё это было муторно, склизко, немилосердно затянуто, и он чувствовал себя бездарным и старым.

И вот наконец-то! Неужели весь этот кошмар в ближайшее время закончится? Он забудет этот год, это свое ощущение скисшей, створоженной крови. Забудет Инну. Что еще хорошо бы забыть по итогам такой эпопеи? Он позвонил Инне, сказал, что едет, пусть готовит доверенность на право продажи. Инна счастлива.

Уже через пару дней перезвонила. «Знаешь, Илюша как раз заканчивает колледж, и было бы хорошо…» — далее следовали общие рассуждения и множественные упреки, из которых он понял, что хорошо было бы, если он какую-то часть из вырученных им от продажи денег подарит Илюше, «дабы дать ему старт». Кстати, это в любом случае справедливо, так как его доля гораздо больше, чем у нее. К тому же, он «так виноват перед сыном, пусть деньгами, конечно же, этого не исправить».

Если бы он владел квартирой один, то вполне себе мог не охранять сейчас Дрезденский супермаркет. Мало того, что она испортила ему половину жизни, хочет испортить вторую… Бог с ним с прошлым, но так обкорнать его будущее! Но не убивать же ее, в самом деле. Тем более, что это весьма проблематично, по причине географической удаленности.

Инна смеется, стало быть, считает, что он уже сдался. Сдался? Он сам не знает.

Он восстановил отношения с Галиной (Галиной Давыдовной). Как-то так само собой получилось, вскоре после той его истории (он понимает, конечно, фальшь этого слова) с Сашей. Ну да, кто-то же должен иногда отмывать его сковородку. Ирония помогала лишь в какой-то мере.

Вполне себе рубенсовских форм, его ровесница Галина Давыдовна когда-то была красавицей в восточном стиле (и увяла достаточно рано, как и положено восточным красавицам.) Периодически предъявляла ему доказательства в виде старых фото. «Видишь, какие у меня были ресницы! Мне даже не надо было пользоваться тушью». «Видишь, какие у меня были волосы! Видишь!» Уверена, что всякий должен, просто обязан быть счастлив от самого факта общения с нею. И совсем не замечает, что Борис не слишком счастлив. Впрочем, он и не претендовал. Да! Насчет их разрыва. Она так и не узнала, что Борис прекращал отношения с нею. Просто весь месяц у него было то одно, то другое и у них не получилось встретиться. Жаль, конечно, но ничего, бывает.

У Суперфина не было какого-то определенного типа женщины. Инна вот достаточно миниатюрная, Галина вот. Но женщина должна волновать, то есть должно быть обаяние. И это важнее для него красоты самой по себе. А Галина изначально была красавицей без обаяния. Если бы они встретились в молодости, она бы его вряд ли заинтересовала, во всяком случае, надолго. А сама Галина в ответ на ухаживания юного Суперфина фыркнула бы только и отвернулась. А сейчас? Почему она на его диване сейчас?

Получается, время вот так вернуло его пренебрежительно фыркавшим и отворачивавшимся от него красавицам? Это Суперфин так язвит на свой счет.

Она говорит, говорит. Эти ее бесконечные монологи о себе удивительной, о своих мужьях, обстоятельствах, теперь уже взрослых детях, перипетиях, дрязгах. Говорит, доказывает, что она права. Эта ее мелочность счетов с судьбой. Говорит, говорит, всё еще пытается что-то такое доказать судьбе, времени, жизни.

Борис кивает, что-то вроде: «Да, ты права». Вот что ей нужно от него. А его усилия над ней на диване всегда воспринимались ею спокойно. «Раз уж так полагается», — всякий раз читалось на ее лице в эти минуты. Это для нее своего рода плата за то, что он ее понимает. А ведь было время — он ее добивался. И добивался достаточно долго. Правда догадывался, что, скорее всего, будет разочарован. (И первая их близость действительно разочаровала.)

Он вдруг понял, почему он все еще с ней. Из жалости. Сие и лестно, конечно (не только вот потому, что больше, собственно, не с кем). Но если бы Галина узнала насчет этого его «из жалости» — лопнула бы от негодования, запустила в него этой его сковородкой или просто высмеяла бы такую уму непостижимую наглость.

Иногда Борис ставил старенькую видеокассету, на которой две немецкие девушки с какой-то доходящей до комизма серьезностью-сосредоточенностью имитировали лесбийскую страсть. Но ни одна из них не заставляла его выслушивать о ее прошлом, не требовала, чтобы Борис признавал ее правоту. Ни одна не призывала Суперфина быть свидетелем того, насколько жизнь и сам порядок вещей к ней несправедливы.