Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Дмитрий Николаевич Таганов, 2020

Находка ученого и корысть кремлевского чиновника неожиданно выявляют следы легендарной «подземной библиотеки» царя Ивана Грозного и тайника с двумя бесценными иконами Андрея Рублева, спрятанные в 15-м веке строителем Успенского собора в московском Кремле итальянцем Аристотелем Фьораванти. Однако попытки установить их местоположение в архивах Италии осложняются вмешательством мафии Cosa Nostra, посчитавшей этот клад своей собственностью по праву наследия от итальянца-строителя храма. Жестокими способами мафия узнает место клада, проникает в московский Кремль и похищает иконы. Но частный детектив Ник Соколов и в этот раз разворачивает кровавую историю и приводит события к неожиданному финалу.

5. Тоскана

Самолет чартерным рейсом Москва — Римини приземлился в десять утра по местному времени. У историка Сизова не было багажа, и с сумкой через плечо он поспешил из заграждения паспортного контроля прямиком на выход.

Тут он все знал, — уже по разу прилетал и улетал. Но проблемой стало то, что поезд Римини — Флоренция уже ушел, а следующий, по расписанию, был только вечером, и надо было что-то придумывать. Возможно, любой другой командировочный только бы обрадовался такому раскладу. Римини — фешенебельный морской курорт на Адриатике, с километрами широких и веселых пляжей, где можно хорошо скоротать время до поезда. Но не для Сизова.

Сизов не мог бы вытерпеть сейчас в бездействии и часа. Он впервые оставил свою дочь одну в руках тех людей. Позвонить ей по телефону было невозможно: мобильная трубка была у нее давно отобрана, а приближаться к другим телефонам или к Интернету ей было под угрозой запрещено.

Сизов подбросил на плече легкую сумку, — только, чтобы убедиться, что сверток с деньгами на месте. В свертке были остатки денег, полученных от Черкизова, — больше, чем Сизов предполагал, могло у него остаться. Частный детектив, которого он нанял, или вернее сказать, которого он упросил заняться своим несчастьем, взял только на расходы и за две недели вперед. Положить оставшиеся деньги в банк в воскресенье было невозможно, и Сизов бросил этот полиэтиленовый сверток в сумку.

Сизов подошел к офису компании «Авис» — аренда автомашин, — и нагнулся над окошком. В других обстоятельствах он не стал бы брать машину в чужой стране, — не из-за прижимистости, а из-за врожденной совковой боязни поломок в дороге: в его бывшей социалистической стране сервис отсутствовал напрочь. Но торчать на этом курорте до вечера, с деньгами в сумке, было чересчур для его измотанных нервов.

Поэтому Сизов оформил аренду самого простенького «Фиата», с возвратом машины во Флоренции. Пока девушка вводила данные с его российских водительских прав в компьютер, он начал изучать карту Италии, полученную с договором и страховкой. Ему предстояло километров шестьдесят вдоль моря по скоростной платной магистрали, затем влево, в горы, перевалить Апеннины, перерезать итальянский «сапог» на две трети и спуститься в прекрасную Тоскану.

Сизов повернул из аэропорта влево, как ему сказали, затем еще влево, и за деревьями мелькнули древние мраморные ворота императора Августа. Робко прижавшись в правый ряд, Сизов двигался с потоком — он плохо представлял себе, как выехать на платную магистраль. Но вот дорога резко расширилась, и впереди замелькали светофоры с воротцами. Историк начал спешно шарить по карманам, потом полез в сумку, — он забыл подготовить мелкие евро. Но евро тут не потребовались: из автомата вылез для него картонный билетик с номером. Сизов потянулся за ним в окно, сорвал его и нажал на педаль газа. И сразу закрутился на лепестках развязки, — вокруг свистели на больших скоростях спешившие на промышленный север и на аграрный юг. Сизов по обочине подполз к зеленому щиту карты и остановился: ошибка на этой развязке могла обернутся для него десятками километров гонки в другую сторону, без всякой возможности развернуться.

Налево — в Рим, направо — в Болонью, а далее в Милан. Сизов выбрал Болонью. Он выбрал ее потому, что тот самый архитектор Фьораванти, который строил в Кремле собор, был родом именно оттуда. Из-за него и начались у историка Сизова все его несчастья. Все, что он читал в архивах своими близорукими глазами последние недели, было связано с этой фамилией. Но все архивы, записи и чертежи, — самого архитектора и его потомков, — давно уже находились по-соседству, во Флоренции. Поэтому Сизову через шестьдесят километров предстояло свернуть налево, в горы, и там проехать еще двести с лишним километров.

Сизов так и плелся в правом ряду, пристроившись за пыхтевшим фургончиком, изредка вздрагивая от проносившихся слева итальянцев. Проехав почти полсотни километров, он с ужасом отметил, что с этой супердороги не было ни одного съезда, ни одного разворота, — только со свистом прямо. Уж он боялся, что доедет до самой Болоньи, и не будет съезда и поворота.

Так он и ехал, вцепившись в руль. Единственное, что отвлекло его, и даже заставило покрутить головой, — синяя табличка «Рубикон». Если бы он не был историком, то проскочил мимо, не обратив внимания. Но он-то знал, что это за речка. Юлий Цезарь две тысячи лет назад перешел ее вброд со своими когортами, и навсегда решил свою судьбу, отрезав путь назад. То событие и родило крылатое и известное на всех языках выражение.

Историк резко нажал на тормоз и закрутил головой. Но моста нигде не было, за стальными барьерами виднелось лишь болотце. Это был тот самый Рубикон, но он давно был разобран по виноградникам, и только жалкие остатки благородных вод сочились в трубе под бетоном дороги.

Сизов облизнул сухие губы и прибавил газу. Речка была уже далеко сзади, его личный Рубикон был тоже им пройден, — не сегодня, а еще в Москве, несколько недель назад.

К большому облегчению Сизова, за несколько километров до поворота на Флоренцию начались предупреждающие указатели. Потом многоярусная развязка, воротца с будками для оплаты, согласно полученным билетикам, — и свобода. В горы, на перевал через хребет Апеннин, шла далее узкая извилистая дорога.

Солнце прогревало утренний воздух, и в окно машины вливались ароматы итальянского лета. Натянутые нервы Сизова начали понемногу расслабляться: через четыре часа он увидит свою дочь; завтра снова примется за работу; через неделю, или самое позднее, через две, он отыщет в этих архивах недостающее документы. Тогда они с дочерью вернутся в Москву, а он даже с потрясающими новыми историческими фактам, найденными им попутно в архивах.

Дорога становилась все уже, повороты круче, начались густые леса, потом скалы, и — перевал. Тут смотровая площадка, флаги всех стран и множество мотоциклистов. Сизов, сам не зная того, находился в раю: не для всех, а лишь для особых рисковых людей, байкеров. Горные серпантины, неизменное солнце, сухой и свободный асфальт, расстилающиеся во все стороны тосканские красоты и запредельные скорости: байкеры представляли рай только таким. По всей длине этого рая, но чаще на поворотах, белели на обочинах мраморные обелиски с завядшими венками: в память об открутивших правую ручку руля чуть дальше…

Сизов остановился, вышел из машины, чтобы размяться, и подошел к ограде. В синеве, за холмами тосканских виноградников угадывалась светлая полоска черепичных крыш и куполов соборов Флоренции. В мрачной тяжести на душе Сизова, как луч солнца из-за черных туч, блеснула робкая радость: «Это перевал, теперь будет только лучше и лучше…».

К Флоренции Сизов подъезжал к концу дня. Перед самым городом у него стал заканчиваться бензин, но удалось дотянуть до заправки. В воскресном безлюдье и тишине касса оказалось закрытой, тут было только самообслуживание, по картам или монетам. Ни того, ни другого у Сизова не оказалось, и он прождал тут час, пока компания веселых молодых флорентинцев не заправила его бесплатно.

Во Флоренцию Сизов въезжал по набережной Арно. Эта горная река встретила его еще среди холмов, провела мимо виноградников, под стены первых соборов, под черепичные крыши средневековых улочек. Сизов свернул на мост, на левый берег, — здесь стоял его отель «Феруччи», — но не остановился тут, а взлетел по мосту дальше от реки, выше на холм, где в пригороде, на роскошной вилле с апельсиновым садом томилась в заложницах его дочь. 6. Год 1934. Канал

Лето тридцать четвертого года выдалось в Подмосковье дождливым, но теплым. Мириады комаров и мошек как будто давно ждали такого сочетания и появились тучами в самом начале июня, а потом множились с каждой неделей. В уходящем за горизонт глинистом и скользком котловане, где копошились одновременно сотни тысяч заключенных, стоял комариный зуд и глухой человеческий ропот.

Священник подмосковной Покровской церкви отец Троицкий подставил плечо под набухшую дождевой водой тачку, полную синей блестящей глины, — чтобы ее колесо не сорвалось с досок и не увязло, — и сполз на спине рядом с ней. Следующий поднимавшийся за ним зэк толкал вверх свою тачку метрах в ста, и у священника оставалось минут пять, чтобы перевести дух и собраться силами для следующего рывка, — теперь через бровку канала. Отец Троицкий в свои сорок пять лет был невысокий, но жилистый и крепкий. Никогда раньше, даже в самые сытные времена, под его рясой не круглился мягкий животик.

Еще одна тачка глины через бровку означала еще ближе к выполнению нормы, — тогда вечером полная миска варева на нарах в бараке, недолгая радость сытого желудка и мертвый сон. Но жизнью было и это: в людской истории было побольше именно такого, чем лучшего.

На строительство канала Москва-Волга отца Троицкого привезли ранней весной, когда еще не полностью сошел снег, и земля не оттаяла. Но работа уже шла полным ходом. Лопаты были тогда бесполезны: били мерзлую глину кайлом и грузили в тачки руками. Летом стало легче, но пришли дожди и гнус.

С семи до шести, — и мокрые до нитки, скользкие от глины, уставшие до беспамятства, вереницы зэков вылезали из глубокого котлована и брели, согнувшись, вверх по проложенным для тачек доскам. Первые месяцы, когда о.Троицкий оглядывался на них, выходя на бровку канала, ему казалось, — он в древнем Египте, на строительстве пирамид, в рабстве у жестокого фараона. Библия еще не написана, Иисус Христос не рожден и не распят, и некому еще молиться, просить о милости и защите. Но это искушение и слабость были недолгими. Уже через несколько дней в его тело, привыкающее к тяжелой работе, вновь вернулся несгибаемый, как прежде, дух.

Миску с варевом из котла о.Троицкий принес к своим нарам, сел, и принуждая себя не торопиться, степенно поел. Одежда было мокрой, но свободного места, чтобы развесить ее у печи, уже не было, поэтому он аккуратно разложил ее рядом: ватник под себя, рубаху и рогожку от дождя подвесил под доску верхней полки нар, над своей головой. Молитву начал вполголоса, стоя, но заканчивал про себя, уже лежа в ворохе влажного тряпья с закрытыми глазами.

Он заснул мгновенно, но его разбудили. Он спокойно выслушал просьбу, напрягая сонное внимание, и, не ответив, начал одеваться. Его просили прийти в соседний барак: там умирал слепой мальчишка.

Это был еще один из тех, кто добровольно ослепил себя. О.Троицкому говорили о нем два дня назад, и он тогда только покачал головой. На этом канале, на этой жуткой каторге ослабевшие и не выполняющие нормы люди лишались положенной пайки, начинали голодать, слабели еще больше и мерли, как мухи. Эти «доходяги» оставались с утра одни в опустевшем бараке, а вечером, и так было чаще всего, на их местах устраивались уже другие.

Но некоторые ослабевшие зэки пробовали обмануть судьбу. А может, просто хотели получить единственный, хоть и последний в их жизни, день отдыха.

Использовали для этого доступный каждому зэку способ. Толкли «серу» головок от спичек, и на влажной тряпке прикладывали ее на ночь к глазам. Воспаление начиналось на вторую ночь. Слепли они полностью еще через две. После этого непосильная тяжелая работа действительно для многих заканчивалась.

Среди заключенных ходили упорные слухи, что слепых переводили куда-то на Волгу, и там они в рыбацких артелях вяжут теперь рыболовные сети. Но о.Троицкий сомневался в этом. На всех этих несчастных не хватило бы на Волге ни ниток, ни мест в тесных избах рыбацких артелей.

Но очень часто в ослабевшем организме этих людей начинались осложнения, воспаление глаз переходило в гангрену, или во что-то еще, — врачей тут не было, — и приходила избавительница, скорая смерть.

Священник пришел вовремя. Мальчишка лет семнадцати, худенький и жалкий, лежал с открытыми, уже невидящими ничего синими глазами и часто дышал. По желтизне молодого лица, по дыханию священник узнал последнюю агонию. Через минуту подернутые красным воспалением глаза перестали моргать и только неподвижно глядели в дощатое «небо» многоэтажных нар. Священник положил руку на холодеющий лоб и начал тихо творить молитву. Соседние зэки поднялись с нар и окружили его сзади. Закончив молитву, священник привычным движением пальцев прикрыл мальчишке красивые, но больше не нужные ему синие глаза.

— Кто-нибудь знает, куда сообщить его матери или отцу? — спросил он, не поворачиваясь.

Сзади молчали.

— Идите все отдыхать. Он уже далеко. С ним теперь Господь.

Фамилия этого священника по паспорту была Троицкий, но в церковных кругах его знали, как иеромонаха Серафима, инока бывшего Чудова монастыря московского Кремля. Одновременно под этим монашеским именем и своей фамилией он проходил и в деле НКВД.

В 1917 году судьба Чудова монастыря и его монахов круто изменилась. Пушки большевиков, бившие по Кремлю с Воробьевых гор и с того места, где теперь высотка на Котельнической набережной, расшибли в кирпичную пыль и сожгли не только сам Чудов монастырь, но проломили крышу и купол упоминавшегося в этой повести соседнего Успенского собора. Вскоре в поруганный Кремль въехало революционное правительство, и его монахи скорбно и беззвучно рассеялись, как туман с Москва-реки.

Окончательно снесенный большевиками в тридцатом году, для постройки казармы гарнизона, Чудов монастырь, пережил бурную историю. Ее вехами были: бегство из его стен Лжедмитрия, — заключенного царя-Самозванца; умерщвление польскими захватчиками голодом в его подвалах Патриарха московского, святейшего Гермогена. Второй эпизод имеет прямое отношение к сюжету этой повести и судьбе иеромонаха Серафима, позже — заключенного Троицкого.

Патриарх Гермоген в истории России воплощает идеал патриотизма и беззаветного служения. Во время освободительного движения и осады московским людом Кремля и засевших в нем поляков, плененный Гермоген отказался призвать народ отойти от стен Кремля, и освободить попавших в ловушку захватчиков. За это Гермоген, второй Патриарх в истории России, был мученически умерщвлен оккупантами. В годы царствования Николая II был инициирован почин по возведению преподобного Гермогена в высочайший чин святого Русской Православной церкви. Это было важный и своевременный политический акт, учитывая надвигающуюся на Россию Первую мировую войну.

Исключительному и торжественному событию возведения Гермогена в чин святого предшествовала кропотливая и продолжительная работа с архивами, летописями и прочими документами из тех далеких времен. Простым смертным было важно узнать как можно больше о будущем святом и новом небожителе. На это историческое изыскание, почти на подвиг, тогдашний наместник Чудова монастыря благословил одного из своих любимцев, — иеромонаха Серафима. Кропотливая работа этого монаха стала причиной нахождения новых упоминаний о легендарной «Библиотеки Ивана Грозного» и клада с иконами в Успенском соборе.

Несколько лет работал иеромонах в богатейшей библиотеке монастыря, — ее уже давно нет, она сгорела в 1917 году. В срок, задолго до того дня, когда в Москву прибыл император Николай II, работа была завершена. 12 мая 1913 года Патриарх московский Гермоген был торжественно возведен к лику святых Православной церкви. После многочисленных служб во всех соборах Москвы, перед отъездом в столицу, император Николай II пожелал лично беседовать с иеромонахом Серафимом, и именно так засвидетельствовал он ему свою монаршую благодарность.

Торжества прошли, и вскоре началась Вторая мировая война. Думы и заботы всех людей изменили свое направление, но иеромонах так и не вышел из вечных сумерек монастырского книгохранилища. Он чувствовал, что только слегка коснулся тайн кремлевского средневековья. Тысячи бесценных книг и рукописей дожидались тут последнего читателя, перед тем, как рассыпаться в прах в сырых подземельях или обернуться в пепел под снарядами красноармейцев.

Однако, самыми значительными находками иеромонаха, перевернувшими впоследствии его личную судьбу, и доставившие материал для этой повести, — были найденные им неопределенные ссылки на легендарную подземную «библиотеку Ивана Грозного».

Известно об этой библиотеке немного, но и это потрясает. Ядром этого собрания исторических документов и книг была библиотека византийского императора Константина III. С падением Византии библиотека была спасена и вывезена в Рим. Но она оставалась там недолго. С выходом принцессы Софьи Палеолог замуж за русского великого князя Ивана III, впоследствии царя-объединителя, — эта библиотека была включена в ее приданое и перевезена в Москву. К этому ядру стали примыкать затем новые и не менее знаменитые собрания, такие, например, как библиотека Ярослава Мудрого.

Во времена московских царей городские пожары были таким же средневековым бедствием, как бубонная чума. Во время пожаров московские деревянные избенки горели, как сухие берестяные грамоты, на которых купцы писали свои расписки. Один из таких пожаров, погубивших полгорода и даже часть Кремля, потряс царевну-иностранку, знавшую ранее только благородные каменные постройки. Начитанная и просвещенная царевна из-за боязни потерять свое бесценное приданое, распорядилась строить для ее книг подземное хранилище — своего рода бункер. Лучшим архитектором и строителем мог стать известный уже строительством Успенского собора, и лично ей знакомый в бытность ее жизни и обучения в Риме, — упоминавшийся в этой повести архитектор и инженер Аристотель Фьораванти.

Подземное книгохранилище для «библиотеки Ивана Грозного» было построено. Однако сам архитектор, по некоторым источникам, до этого не дожил. Он умер естественной смертью или был удавлен в темнице, куда был заключен за попытку бегства из России, или погиб в военном походе. Достоверно неизвестно, это и породило впоследствии множество версий судьбы многочисленных, оставленных им якобы в Кремле тайников.

Подземелье, построенное Фьораванти, защитило библиотеку от многовековых войн, пожаров и смут. Но следы, или чертежи, или медные ключи от тяжелых кованых дверей, были навсегда утрачены для потомков. Но очень возможно, это и к счастью, потому что бесценные книги остаются там до сих пор.

К настоящему времени существует более 60 гипотез местоположения библиотеки-тайника. Изредка и теперь предпринимаются попытки найти библиотеку, но безрезультатно. Одним из тех, кто ближе всех подошел к раскрытию этой русской средневековой тайны, остался именно иеромонах Серафим, инок Чудова монастыря, а впоследствии заключенный Троицкий.

Архитектор и инженер из Болоньи Аристотель Фьораванти фактически бежал в Россию со своей родины, из Италии времен Ренессанса, обвиненный в изготовлении и сбыте фальшивой монеты. Проведя несколько месяцев в римской тюрьме, он был выпущен за отсутствием веских доказательств и воспользовался первой же возможностью, чтобы убраться из солнечной Италии. Возможность такая представилась случайно, но очень кстати. Посланец из далекой холодной России Семен Талбузин как раз подыскивал в Европе архитектора для постройки в московском Кремле собора, — после того, как попытка строить его своими силами закончилась обвалом первых же двух этажей и гибелью нескольких каменщиков.

Сборы Аристотеля были краткими, если они вообще были из-за спешки. Начиналась зима, предстоял долгий санный путь по полудиким замерзшим просторам. Вот перевод, сделанный иеромонахом Серафимом с церковной кириллицы летописей тех времен, с его личными дополнениями и пояснениями.

«Шестидесятилетний Аристотель Фьораванти, знаменитый архитектор и искусный инженер, принял приглашение и отправился на службу в полудикую, холодную страну вместе с сыном Андреа и помощником Петром (в летописи: «паробком Петрушкой»). Жалование ему положили хорошее, десять рублей в месяц.

Он выбрал санный путь через Германию, Польшу, Минск, Смоленск, Вязьму. Путешествие было тяжелым, но им удавалось покрывать до 100 верст в сутки. Через три месяца, 26 марта 1475, с Поклонной горы путешественники увидели Москву. На холме теснилась серая масса деревянных изб и строений, окружавших Кремль. Его некогда белокаменные стены и башни, построенные еще при Дмитрии Донском, совершенно обветшали, закоптились от многочисленных пожаров и были укреплены деревянными заплатами и подпорками. В городе не было и десятка каменных церквей, а общественных зданий не было вообще. Эта картина произвела тягостное впечатление на живших в солнечных городах Италии путешественников».

Можно вполне предположить, что Фьораванти обладал явной авантюристической жилкой. На это указывают и знакомства, которые он водил у себя на родине. Это и фальшивомонетчики, — связь с ними была вполне установлена при дознании, — и, главное, широко известный плейбой тех времен, герцог миланский. При прощании герцог попросил приятеля привезти ему из дикой России белых кречетов. Кроме женщин, разгула и рыцарства герцог миланский страстно увлекался охотой, — соколиной, в частности. Белые же соколы с русского севера были в то время, что арабские скакуны из Аравии. За этими кречетами Фьораванти ездил даже на студеное Белое море. Считается даже, что он был первым иностранцем, посетившим те далекие безлюдные места.

Сначала, разумеется, его путь лежал в град Владимир, ознакомиться с Владимирским собором, чтобы напитаться русским архитектурным вкусом. Только после этого, проникнув в то, что этот народ называл «лепотой», Фьораванти, вернувшись из дальних поездок, взялся за Успенский собор в Кремле. То, что у него получилось через два года, поразило всех тогда, поражает всех и сегодня. Великий и подлинный итальянский Ренессанс, сотворенный в те самые годы, когда жили и работали Леонардо да Винчи и Микеланджело, — и, главное, сотворенный посреди полудикой лесной страны.

Конечно, десять рублей в месяц золотом, — жалование неплохое, но домой, к солнышку, начало тянуть все сильнее. Сын Андреа подрос, уже заглядывался на местных русоволосых красавиц. Начал он и болтать неплохо по-московски, — так называли этот язык итальянцы, — пора было заняться его образованием. В тех краях, разумеется, где оно было возможно.

Но русский царь не отпустил домой Аристотеля Фьораванти.

На свою беду в России архитектор Фьораванти был еще и военный инженер: и фортификатор, и артиллерист. Поэтому, собираясь в поход на непокорных свободолюбивых новгородцев, царь Иван III взял с собой и его.

Историю земли русской и трагедию Новгорода мы не напишем, но те крохи, что сохранили летописи об этом персонаже нашей повести, все-таки упомянем.

В новгородском походе Фьораванти построил через полноводную реку Волхов наплавной мост. Это решило судьбу этой военной компании и тысяч несчастных новгородцев. Иван III, с подачи своего итальянского инженера, проявил явный креатив в экзекуциях: приговоренных к казне выводили на середину моста через студеный Волхов и толкали с шатких, дрожащих на волнах бревен. Ледяные воды покрывали головы тысяч несчастных уже в пятидесяти метрах от моста.

После ужасов военных походов Фьораванти принял решение бежать из чужой страны. Последней каплей чаши его долготерпения стала казнь немецкого лекаря. Тот не сумел избавить от смертельного недуга одного из царских сатрапов и, естественно, получил по заслугам. Его голова слетела с шеи на Болотной площади, — неподалеку от современного кинотеатра «Ударник». Это гнилое место у реки всегда было местом казни. Тут позже слетела голова с плеч и у Степана Разина, а его тело еще несколько месяцев болталось там на столбе.

Бежать Аристотелю Фьораванти не удалось. Он был схвачен стрельцами и посажен в острог.

После этого случая фамилия Фьораванти почти не упоминается в исторических анналах. Достоверно известно, однако, что, выполняя данное им когда-то герцогу миланскому обещание, он ездил на север за белыми соколами, и добрался, по некоторым сведениям до Соловецких островов, став первым западноевропейцем, их посетившим.

И, наконец, последнее: он сопровождал царя Ивана III в походе против Тверского княжества в качестве инженера артиллериста. После этого не существует в русских источниках ни одного упоминания фамилии Фьораванти. Где и как окончил свою яркую и авантюрную жизнь этот итальянский гений по сей день неизвестно.

Иеромонах Серафим читал и перечитывал все эти тысячи и тысячи ветхих страниц, разбирая с великим трудом почерки неведомых древних летописцев. Но теперь он искал в них только упоминания и ссылки на фамилию Фьораванти. Иеромонах шел за этим архитектором, как гончий пес идет по следу осеннего зайчика. Но Серафима мало интересовали красоты времен Ренессанса. Он их осуждал и даже презирал, — за фривольности в изображении святейших для него образов. Забытая со времен античности «обнаженка» была возрождена именно в век Ренессанса, — по мнению иеромонаха, на грани богохульства, — и сразу по отношению ко всем библейским персонажам.

Иеромонаху Серафиму нужно было от итальянца Фьораванти лишь одно: упоминание о подземной «библиотеке Ивана Грозного». В ней должны были находиться бесценные свидетельства и документы, проливающие свет на темную историю раскола русской церкви, изменившего историю страны вплоть до наших дней. Он был уверен, что только раскол церкви стал причиной всех последовавших за этим российских несчастий. Найти библиотеку иеромонах мог, только собрав все, что оставил потомкам ее строитель, Аристотель Фьораванти. Любые мелочи, — чертежи, записки строителям, счета к оплате царской казной, обрывки писем. Но ничего из этого иеромонах в архивах не находил. Ни единого чертежа, ни единого письма.

Одно из последних упоминаний о Фьораванти, иеромонах Серафим обнаружил только через пять лет после начала своего кропотливого труда в кремлевских архивах. Это была краткая запись в писцовой книге московского острога. Она относилась примерно к 1504 году, то есть к шестому с чем-то году после приезда архитектора с сыном и их слугой в эту гостеприимную страну.

«Милостью царя нашего сей Фьораванти Аристотель из острога выпущен, однако под условие: за земляной вал, что вокруг Москвы, шагу не ступить, не то гнев царский — страшен будет. И чтобы готовился он к походу на нечестивый Тверь-город.

Парубка же, сына его Андреа, повелел царь отпустить с миром, куда пожелает уехать, выказывая тем милость Аристотелю. Приказал выдать из казны золотом на провоз и сына, и младой жены его, и слуги его Петрушки, до самой страны Италии. Препятствий на рогатках царь велел не чинить, и птицу ловчую — кречета белого числом десять, в клети, — не отбирать, ибо есть это дар царев…».

К этой выцветшей странице был прикреплен деревянной шпилькой еще один листок. Несколько столетий назад последний читатель этих бумаг искал то же самое, что и Серафим, и тот выполнил за него последнюю работу. Листок был вырван из неизвестной и, видимо, давно пропавшей на российских внешних границах книги регистрации пограничных переходов — «рогаток», как их тогда называли.

«Пропущен за рогатку с повозками Фьораванти Андреа, с женой и слугой, путем в Италию, с птицей ловчей в клети и скарбом домашним. Сундуками двумя увез он бумаги: с письменами и чертежами, — на языках нам неведомых, посему не уразумели оные. Пропустили все повозки с миром, как по цареву указу».

Прочитав эти строки, иеромонах Серафим, не спеша, аккуратно выписал их в свою тетрадь, тщательнее, чем прочие. После этого он закрыл все фолианты, все сшивки древних документов, с которыми работал последние месяцы, и расставил их в безукоризненном порядке по местам на полках. Возвращаться когда-либо в это книгохранилище он больше не намеревался. Работа его было завершена. Ключ теперь был в его руках. Следовало искать только замок. К несчастью, он находился за тысячи верст от Кремля, в стране Италии. Монах сжал нервными пальцами толстую тетрадь своих записей и поднялся из подвала в тесную келью.