Жилище Шума

Дмитрий Кунгурцев, 2022

На первый взгляд, повесть «Жилище шума» относится к славянскому фэнтези, разумеется, со скандинавскими аллюзиями и вкраплениями. Тут и поиски Молота Грома, и персонажи, чьи имена повторяют тайные прозвания скандинавских богов. Да и вместо привычных Глав – Речи, как в древних сагах. И в названии упрятана не только аллитерация, но и загадка: потому что шум шуму – рознь. И написан текст своеобразным, фольклоризированным языком.Главную героиню девушку по имени Улля, – дочь Торстейна Серого, –преследуют, и она бежит по безбрежному Лесному морю, пытаясь остановиться и обрести покой. Но когда за спиной враги, когда ее ищет сам Одноглазый, нельзя останавливаться. И спрятаться в городе Исконе не получится, и до Новограда – не рукой подать. Но в древних рунах есть разгадки всему: когда попадешь в Жилище Шума, узнаешь правду о Гибели богов.

Речь вторая

На самом краю безбрежного Лесного моря, примостился городок Искона. Никто уж и не помнил, сколько поколений он пережил, помнили только, что расцвел град из небольшой почки-деревни, разбухшей в лесной чаще. Городок рос и чаща склоняла пред ним свои неисчислимые главы. Белокаменным пестом вырос на холме кремль, сложенный из известняка — вотчина местных князей. Под защиту кремля потек люд, зароился, воздвигая срубы, образовывая улицы. И теперь, после стольких лет, путник, надумавший вдруг посетить эти края, мог лицезреть довольно размашистый городец, окруженный насыпным валом и стеной из дубовых бревен, защитой от лесного зверя или соседей-бесщадников. С соседями уже несколько лет царил мир, а зверь выходил к домам редко. Лишь в самые лютые зимы.

По проселочной дороге чавкала девушка в овечьей шубе и мужской шапке-треухе на голове. По обе стороны раскинулось белое поле, заметенная снегом пашня. Далеко впереди росли мутные бледно-сизые столбы, они соединялись в небе в одно сплошное облако, сносимое ветром к западу. То дымились посадские печи, навевая мысли об уюте. Мимо то и дело проезжали сани, звеневшие на всю округу колокольцами, возчики щелкали кнутами, подзадоривая лошадей. Навстречу, из града, разбрасывая копытами слякоть, промчались всадники. Ни дать ни взять, посыльные с важными вестями.

Улле еще никогда не приходилось бывать в большом городе. Село Калиново, стоявшее на берегу реки Смородины было, конечно, не маленьким, но граду Исконе — не ровня.

Где-то далеко за околицей раздался заунывный вой, нарушивший тишину летней ночи. Постепенно к нему присоединялись все новые и новые голоса, где-то чуть хриплые, где позвонче. Все это слилось в единую безумную волчью песнь. В селе тут же поднялся гвалт, дворовые псы не cтерпели подобной наглости…

— Эдак, они пол-села перебудят, — сказал Никифор, сидевший на лавке в сенях, в ногах его устроился громадный мурчащий кот, трущийся мордочкой о Никифоровскую ногу.

— Что? — крикнул женский голос откуда-то из недр избы.

— Да ничего, — проворчал Никифор вполголоса, затем крикнул, — я говорю, собаки разошлись не на шутку.

Изба у Никифора была ладная, впрочем, как и жена. Да что уж говорить, у него вся жизнь удалась ладная, с какой стороны ни глянь. Никифор был, как принято говорить, баловень судьбы. На лесоповале, где он работал, ни разу не срывался топор. Щепа не попадала в ногу, как на прошлой неделе у его товарища Амвросия. Деревом не придавливало, как месяцем ранее деда Савелия. Все дивились его удачливости, а он очень любил рассказывать о том, где и как улыбнулось ему счастье.

— А что, радость моя, — входя в избу, сказал Никифор, — помнишь ты, как я с волками повстречался во лесе?

Аксинья укоризненно посмотрела на него и, покачав головой, продолжила свое занятие — расчесывание длиннющих русых волос. Никифор любил ее волосы. На людях она их не показывала, сплетала в косы, закалывала на затылке и прятала под платок. Какое диво, женские волосы! Никифор главной своей удачей считал женитьбу на Аксинье.

— Ну, раз не сказывал, то слушай.

Аксинья отложила гребень и посмотрела на него усталым взглядом, как бы говоря «быстрей давай, ко сну уже пора».

— Ладно, хорошо, — сказал Никифор. Усевшись перед ней на стуле, взял ее руки в свои.

Было это зим пять назад. Тогда Никифор еще и знать не знал Аксинью, но она его знала, первого парня на деревне. Все девки на него зарились. Чтобы удержать славу самого лихого охотника, он пошел один на медведя.

— А причем тут волки? — не выдержала Аксинья.

— Да подожди ты.

Ладно, хорошо. Взял он рогатину и направился в Лесное море. Захватил с собой каравай, чтоб положить под кряжистый дуб — дар Матери лесов, чтоб охота была удачной. Далеко зашел Никифор, так далеко, как никогда раньше не заходил. То тут, то там встречались ему следы. Тут лиса пробегала, вот здесь — волк. Никифор хорошо умел читать следы и напал, наконец, на след медведя. Не успел он обрадоваться, как на лесной тропинке увидал огромного бурого зверя. Медведица смотрела на него ничего не выражающим взглядом. Ни ненависти, ни страха — вообще ничего. Бездонная черная пропасть — шелохнись, убью. Никифор замер, и тут из кустов повыкатывались смешные бурые колобки. Медвежата пересекли тропинку и только тогда медведица отвернула от Никифора свою страшенную морду, и скрылась за ними в кустах. Так он и стоял как вкопанный, сжимая в руках свою рогатину, и смотрел, не отрываясь, на кусты можжевельника, в которых скрылась медведица с детьми. Не поднялась рука. Лишь бы в деревне не прознали: на смех поднимут, а то и вовсе прогонят в лес, такую добычу упустил…

На обратном пути Никифор услышал, что его преследуют, сзади мелькали серые тени, мчавшиеся вослед. Бросился во всю прыть, хотя знал, от волков не уйдешь.

Ладно, хорошо. Понял Никифор, что конец его настал, развернулся, чтоб продать свою жизнь подороже. И тут заметил, что у его преследователей хвосты загнуты крендельком. С радостным лаем свора окружила Никифора, он гаркнул — и собаки прыснули прочь. Потом жалел, ну пусть бы шли вместе с ним, зверье лесное отпугивали.

— А откуда там собаки взялись? — спросила Аксинья, удивившись басне.

— В соседней деревне год назад случился пожар. Да такой, что все дома повыгорели. Люди пошли на новое место, а собак оставили. Вот те и одичали, сбились в стаю.

— Пожалела тебя бурая медведица, — сказала Аксинья, — не одолел бы ты со своей рогатиной ее свирепости, она детишек защищала. А ты только свою глупость.

Вот и рассказывай после этого бабам истории. Все иначе перековеркают!

За дверью поскреблись, это кот просился в дом.

— Котофея впусти, — попросила Аксинья, — надоело ему на улице.

Никифор нехотя встал, выпустив ее руки из своих, и пошел открывать дверь Котофею. Показалось ему, что у калитки кто-то стоит.

— Я сейчас, — кивнул жене и выбежал во двор.

В ночи и не разглядишь, кто там. Может сосед в гости пожаловал, а может и не сосед. На всякий случай Никифор захватил лежавший в сенях топор, засунул его сзади за пояс. Уже в который раз он пожалел, что они не завели собаку. Все знали, что приключилось у деда Савелия, жившего на окраине села. Об этом судачили недели две. Виданное ли дело! Средь бела дня залезли к нему в избу трое, самого ухайдокали так, что потом ходить не мог, и повынесли все, что было ценного. Беззаконные времена наступили, не то, что раньше.

Схватил Никифор топор и вышел к калитке. У калитки он застал женщину, одетую в лохмотья. В руках она держала сверток.

— Вам кого? — осведомился Никифор, на всякий случай озираясь по сторонам.

При виде него женщина положила сверток на землю и с неожиданной расторопностью помчалась прочь. Отбежав на несколько шагов, вдруг замерла, будто хотела что-то сказать, но передумала и скрылась в темноте. Изумленный Никифор обнаружил завернутого в рогожу младенчика.

Перед Исконой разлегся Посад, устроившись в первом круге насыпного вала, он скалился высоким тыном. В былые времена укреплен был только Кремль, возвышавшийся на покатом холме. Но по приказу князя Всеволода, прозванного Добрым, стеной и насыпным валом оградили и Посад. Раньше посадским чуть что, приходилось бежать под защиту кремлевых стен, а теперь они и сами горазды показать недругу, где раки зимуют.

Ступи в круг, очерченный стенами, и тебя уже не страшит Лесное море, уходящее за горизонт. И Степь, лежащая далеко к югу, но тянувшая свои щупальца во все стороны, тревожащая набегами селения, не причинит зла.

В ярмарочный день в Искону стекался люд со всей округи. Из селений близких и дальних в ее распахнутые ворота вкатывались вереницы саней, груженых соболями, медом да зерном. Будь ты пеший или конный, здесь тебе всегда рады; посети корчму, выпей славного пива; купи на ярмарке детишкам леденцов; весь доход, полученный купцами, торговцами и корчмарями, облагался оброком, золото текло в княжью казну рекой.

— Эй, дочка, — позвала женщина, сидевшая на санях, тянувшихся за худой замызганной клячей. На облучке устроился закутанный в тулуп паренек, державший вожжи, кляча идти не хотела и ее приходилось понукать.

Улля, квасящая сапогами в подледеневшей снежной жиже, обернулась.

— Вы мне?

— Садись к нам, — закивала женщина, похлопала ладонью рядом с собой, — и в город шибче попадешь, и ноги не промочишь. Глянь, какая сляклость. Уж лучше бы мороз!

Улля, пожала плечами и прыгнула в сани. Небось от ее веса кобыле тяжелей не станет. Женщина сняла с себя шубу и накинула на плечи девушке.

— А вы, — запротестовала та, — застудитесь ведь.

— Да я-то что, — ответила женщина, — а ты пока шла, согревалась, а сейчас, когда сидишь, просквозит и сляжешь. Меня зовут Алевтиной. А это сынок мой Данила. Мы с Дубковского рядка едем. А ты?

Улле вовсе не хотелось отвечать на расспросы. По правде говоря, ей, укрытой двумя шубами захотелось просто уснуть, и чтоб никто не беспокоил.

— Меня Улля зовут. Из деревни Липки иду.

— А зачем в Северные ворота пошла, — удивился Данила, — ведь с Липок ближе в Южные.

— Заплутала, — пожала плечами Улля, — я первый раз в Исконе.

— А мы с Данилой каждую ярманку сюда катаемся. Мы сукно везем. У нас в Дубковском рядку такое сукно делают — загляденье. А вот скажи, как же тебя угораздило в мужской-то шапке из дому выйти? Аль у вас там, в Липках, уж и стыд позабыли? Так скоро дойдет, что бабы мужские порты станут таскать, а мужики бабьи юбки!

Они проезжали мимо путников, бредущих по растоптанной грязи, кому не повезло оказаться верхом или в санях, и Улле стало их жаль. До города уж было рукой подать, но хоть малый остаток пути проделать с удобством, дорогого стоит.

— А наши дубковские вон еще едут, — не переставая говорила Алевтина, и под ее убаюкивающий женский стрекот Улля заклевала носом, — брат с дочками, они помладше мово Данилы будут, по десять весен всего. Ему-то, проказнику, шестнадцать. Он в Исконе уже столько раз бывал, а малявки не видали града.

Молчаливый Данила вдруг оживился, аж привстал на облучке.

— Гляди, матушка, вон уж ворота видать! А кто там у ворот?

Улля, завернувшаяся в Алевтинину шубу с головой, высунула наружу нос, посмотреть. Около ворот творилось что-то неописуемое. На вытоптанной площадке столпился народ, во всю глотку гоготали мужики. В центре образованного зеваками круга выплясывали несколько человек, разодетых в цветастые рубахи. Хоть морозец был знатный, но этим ребятам было жарко. Один выделывал кренделя и пел, а остальные играли. Кто-то бил в бубен, а кто-то наигрывал на жалейке потешные мелодии.

Я работы не боюсь, я ведь очень смелый,

Если правый бок устанет, повернусь на левый.

— Вот народ, — проворчала Алевтина, — работать не хотят, все им веселушки подавай. И поют про то же.

— А это кто? — спросила девушка.

— Да скоморохи народ потешают.

— Матушка, можно я посмотрю? Давай остановимся, — сказал Данила.

— Нечего там смотреть, — проворчала Алевтина.

А скоморохи начали петь новое:

Не пускает меня мать

Выйти с милой погулять,

Сигану тогда в окно,

К милой выйду все равно.

— А, по-моему, весело, — сказала Улля.

— Сынок мой дурень, и ты туда же!

Тот, что пел, подпрыгнул, встал на руки и, продолжая голосить, пошел на руках по кругу, выделывая в воздухе кренделя ногами.

Миновали ворота, оставив позади скоморохов, въехали в Посад. Данила смеялся до упаду, а мать только хмурилась. С неба срывались мягкие клочки, похожие на шерсть белой собаки, и Улля, впервые за долгое время улыбнулась.

Сани чуть не сшибли с ног двух мужиков, в обнимку вышедших из корчмы, те перебрав с пивом, порядочно окосели.

— Куда прете? — рявкнул на них парень, натянув вожжи. Мужики, костеря дубковского недоросля, на чем свет стоит, подались в сторону.

— Так, а чего ты? Без котомки шла? — заинтересовалась Алевтина.

— Потеряла, — отвечала Улля.

— Не юродивая ты, часом? В мужской шапке, без котомки, и кто тебя такую в город отпустил? Если хочешь, оставайся с нами. Мы у свекровушки моей остановимся. Свекровь моя, Прасковья Филипповна, в Посаде живет, в Плотницком конце, от торга недалече. Всех честь честью устроит на ночлег, и тебе места хватит.

— Вы ж меня совсем не знаете, — удивилась Улля.

— Если задумаешь скрасть чего, имей в виду, в Исконе с ворами разговор короткий, — сразу предупредила Алевтина, — да вижу, что ты не из таковских, поэтому и зову. Но не задарма. У Прасковьи Филипповны нашей будешь полы мести.

— Ладно, хорошо.

Улля выпросталась из-под чужой шубы, и глазам ее предстал торг во всем его многообразии. Бессчетное множество лотков, на которых торговали всем, чего только душа пожелает. И сукном, и тканями, и мехами соболиными, даже волчьими шкурами, всякими побрякушками, бусами из камней, коим названия Улля не знала. Тут же, рядом, стояло саней без счета, с них торговали воском и медом, и тканями холщовыми. Работники вожгались с мешками, обильно поливая друг друга отборнейшей бранью. А в отдалении, дородный лоточник захваливал перепечки и шанежки, своим чудесным ароматом понукающие желудок петь. Все вокруг галдели, орали, торговались; непривычной к городу молодой девушке это оказалось в диковинку.

Алевтинин брат был мужик здоровый, на три головы выше Улли, а ведь она не считала себя низкорослой.

— Припозднились мы, Алевтина, — сказал он сестре, — это все Рагнеда, то хочу ехать, то не хочу. С дедом ее оставил.

— В ее положении это нормально.

— Да знаю я. А ты кто? — спросил он, приметив незнакомку.

— Это Улля. Из липковских, мы ее на дороге подобрали, — отвечала Алевтина.

— На дороге, говоришь? — подозрительно поглядел на девушку Данилин дядька и представился Порфирием. Отвернулся и прошептал в Алевтинино ухо, — на дороге нынче много кто ходит. Всех подряд подбирать, себе дороже выйдет.

— Вы, молодежь, погуляйте, да мелочь с собой прихватите, а мы тут сами пока справимся. Токмо к скоморохам ни ногой! — приказала Данилина мать.

Они шли по торгу, дети бегали вокруг и галдели, только глаза да глазки за ними.

— А ну, цыц! — прикрикнул на них Данила. — Так ты первый раз во граде?

— Первый.

— И как? Нравится?

— Я б не сказала, — уклончиво отвечала Улля.

— Здесь чтоб жить, надо привыкнуть. К суете, — говорил Данила, — а еще к тому, что каждый норовит тебя надуть. Если покупаешь соболя, обязательно проверь, чтоб шкура не порченая была. Они, окаянники, на охоте зверю шкуру порвут, залатают и продают будто бы высшего сорта. Не сразу и поймешь, что худая.

— Ну, тебя-то не проведешь, — отвечала ему девушка.

— Да! Меня им нипочем не провести, — согласился Данила, — ты знаешь, мать вот с дядькой все сукном торгуют, а у меня есть мечта. Мечтаю я заниматься каменьями.

— Этому учиться надо, — пожала плечами девушка.

— А я кое-что умею, — воспрял вдруг парень, — гляди!

Данила достал из-за пазухи небольшой камень и вложил в руку девушке. Оценив по достоинству увесистость булыжника, она протянула его назад.

— Да ты погляди внимательней, — вразумлял он несмышленую, — видишь, какого он бурого цвета. Я думаю, он представляет какую-то ценность. Хотелось бы показать человеку знающему. Вот еще, смотри. Я его сточил с одной стороны, им можно резать шкуры.

— И правда, острый, — согласилась Улля.

— Только матушка недовольна, — сказал Данила, — они с батей всю жизнь сукном занимались. И дед с бабкой. А я вроде как поддержать должен традицию.

— Знаешь, Данила, я тебе в этом деле не советчик.

— А сама бы как поступила?

— Занималась бы тем, к чему душа лежит.

— Вот и я так думаю, — сказал Данила, бросив взгляд на ее косу, в очередной раз выбившуюся из-под шапки, — а знаешь, что? Давай тебе ленту купим? Ходить по торгу и ничего не купить, это плохая примета.

— Сам придумал примету такую?

— Да, — рассмеялся Данила, — пойдем. А на дядьку внимания не обращай, он хоть и добрый, да ворчит вечно…

Подошли к лотку, ленту выбирать.

— И мне, и мне, — загалдели девчушки.

— А на вас мне денег не хватит, подите у бати просите.

— Не жалко тебе тратиться? Небось, деньги-то материны?

— Не так. У нас в Дубковском рядку я грузила делаю местным рыбакам, только потихоньку, чтоб мои не видали. Я не требую, чтоб платили, сами приносят сколь не жалко. А насчет каменьев ты ой как права! Но у нас огранке никто не учит, даже в Исконе мастеров нет, все камни, что на лотках, везут из Новограда. Вот бы пойти туда в ученики! Но матушка одного ни по чем не пустит! А я дядьку, может, подговорю, он с нею потолкует и отвезет меня в Новоград.

Улля смотрела на него, будто что-то для себя решая.

— Будет у меня просьба, — сказала ему девушка, — ты город знаешь лучше, чем я. Мне надо одно место посетить, я для этого в Искону пришла.