Жилище Шума

Дмитрий Кунгурцев, 2022

На первый взгляд, повесть «Жилище шума» относится к славянскому фэнтези, разумеется, со скандинавскими аллюзиями и вкраплениями. Тут и поиски Молота Грома, и персонажи, чьи имена повторяют тайные прозвания скандинавских богов. Да и вместо привычных Глав – Речи, как в древних сагах. И в названии упрятана не только аллитерация, но и загадка: потому что шум шуму – рознь. И написан текст своеобразным, фольклоризированным языком.Главную героиню девушку по имени Улля, – дочь Торстейна Серого, –преследуют, и она бежит по безбрежному Лесному морю, пытаясь остановиться и обрести покой. Но когда за спиной враги, когда ее ищет сам Одноглазый, нельзя останавливаться. И спрятаться в городе Исконе не получится, и до Новограда – не рукой подать. Но в древних рунах есть разгадки всему: когда попадешь в Жилище Шума, узнаешь правду о Гибели богов.

Речь первая

Снег валил, не переставая, окутывал бескрайнее лесное море холодной белой вуалью. Тусклое зимнее солнце, едва различимое за чередой черных туч, неумолимо клонилось к закату. Ветер то усиливался, заставляя плясать в воздухе снежные хлопья, шатая могучие сосны и вековые ели, то стихал. Кутаясь в нагольную овечью шубу, по заснеженному лесу пробиралась девушка. Уже третий день она упрямо шла на юг, лишь изредка позволяя себе короткий отдых. На голове болталась мужская шапка-треух, из-под которой выбивалась огненная коса. Перелезая через поваленный давешним ураганом сохатый ствол, девушка оступилась и подвернула ногу. Распластавшись без сил на мокром снегу, она представила себя на мягкой постели, ей даже почудился запах накрахмаленного белья. Запах манил сомкнуть веки и забыться, погружаясь с головой в теплые объятья сна. Снег, валивший из бездонного неба, укрывал ее мягким одеялом с головой, украшал волосы россыпью снежинок. Мороз, потрескивая по веткам, умолял стать его невестой, уснуть в сладких объятьях. Но его обманчивая заботливость пришлась сонной девице не по нраву, она разлепила заиндевевшие ресницы, и вдруг, среди опухшего от снега леса, меж поломанных стволов, различила сверкнувший огонек.

Она стряхнула снежную заботливость мороза и встала на ноги. Цепляясь за склонившиеся заледенелые ветви, подволакивая ногу, путница пошла к горевшему в ночи костру.

…У костра грелись трое. Самый старший — седой, поперек себя шире, мужик, с окладистой бородой и, в общем-то, не старым лицом, сидел чуть поодаль, натачивая нож. Перед костром присел на выворотень и грел руки молодой парень, валеные его сапоги стояли тут же, — сохли, а ноги, перемотанные крест-накрест онучами, он вытянул поближе к огню. Третий, ровесник седого, чернокудрый сермяжник, спал, повернувшись к жару спиной. Спокойствие нарушил внезапно раздавшийся треск веток; на полянку из лона черной чащи выпал человек: будто чаща его родила.

Парень, гревший руки, от неожиданности подпрыгнул.

— Девка! — воскликнул он радостно.

— Тоже мне чудо, — сказал мужик точивший нож, — неча вопить, давай помоги лучше, — он отложил нож и начал рыться в котомке, прислоненной к стволу высоченной ели. Младший тем временем подтащил горемычную поближе к огню, треух с неё свалился: хорошо не в огонь! Устроил на выворотне.

— Она не из наших, — сказал он, — гляди-ко вон: серег нету. Наши-то девки все как одна с серьгами!

— Дурья твоя башка! Перед кем в лесу серьгами трясти? Только за сучки цепляться: без уха останешься, — засмеялся старшой, заваривая в котелке сухие травы. — Но, может, ты и прав, волос-то какой! У наших волос все больше русый, а у этой как осенние листья.

— А я те об чем говорю! — обрадовался младший.

— А всё ж таки, может, и из наших, — рассудил проснувшийся от переполоха третий, он осердился, что его разбудили и зевал во весь рот, хоть белку туда суй. — Авось, северянин проезжий бабу-шлёнду обрюхатил, вот и вышла девка-огневласка.

— А глянь-кось у ней и ножик есть. С ножом-то в лесу все сподручнее, чем с серьгами. А руки-то, руки дюже холодные, аж самого озноб пробил.

Чащобница тем временем пришла в себя, испуганно таращилась ледышками-глазами.

— Ты маракуешь, чего я говорю? — спросил старшой, протягивая девке черпак с горячим отваром. Она кивнула.

— Я Седой, — потыкал он себя в грудь. — Это Епифан. А вон тот безусый — Триша.

— Улля, — прошептала девушка.

— Скажи-ка, Улля, ненаглядная краса, — начал Триша, — откель ты такая взялась?

— Да погодь ты, — одернул его Епифан, — вишь, девка едва в себя пришла, а ты с вопросами суешься. Успеется!

Сон быстро сморил девицу, а по веткам, негодуя, трещал мороз, сетовал, что чащобница его отвергла.

— Ты Седой, зря это, — прошептал Епифан, — к чему нам обуза? Забыл, на какое дело идем?

Седой покосился на спящую у огня лесовичку.

— А что ты предлагаешь? Бросить ее что ли тут?

— Не-ет, давайте, с собой возьмем, — жалостно запел голощекий Триша.

— Никак, глянулась лесовица? — усмехнулся Епифан.

— Скажи-ка лучше, — произнес Седой, — мамка твоя, сколь еды тебе в котомочку сложила?

— Да так, — отозвался Триша, — не шибко много. Как нашу Рыжуху ломыга задрал на той неделе, так теперь и младшенькие досыта не кушают, не то что я. Но мать краюху все ж положила. Батя-то еле ноги волочит, а мамка у соседей зерна три стакана выпросила, а разве ж того хватит на таку прорву! Семеро по лавкам. Говорит, порожним вернешься, из дому выгоню.

— Так вот и корми лесовиху своим пайком, — проворчал Епифан, — потом матушке расскажешь, как чужачку кормил, когда свои с голоду пухнут.

— Когда-то мы жили как люди, ели досыта, и был у деда мово покойного пес Волчок — заговорил Триша, вытягивая из костра недогоревшее бревно, чтоб перевернуть другой стороной, — дом справно охранял, и двор тоже. Ни одной куницы или лисы в курятнике у нас не гостевало. Только был у него один недостаток…

— Это какой же? — поднял на него глаза Седой, отвлекаясь от своего тоскливого вжиканья.

— Сильно уж любил за телегами гоняться. Как хлеб везут люди, так обязательно ему кидают; до того приучился, сучий сын, что загодя знал, когда мимо телега с хлебом проезжать станет. Поколь не проедет телега, сидит в засаде под воротами, а потом…

— И что? Вот у меня… — начал было Епифан.

— Погодь, — остановил его Седой, — малой, продолжай. Что дальше-то было?

— На лету хлеб схватит — и обратно в ворота, все обозники его знали, все хлеб кидали. Волчок его на лету ловил. Но однажды кто-то решил подшутить, и вместо хлеба свистнул с телеги булыжник. Волчок челюстью хряп — зубы и повылетали. Помер потом через неделю…

— Это ты к чему?!

— Подобрее надо быть, вот к чему, — проворчал Триша.

Они помолчали, затем Епифан слово взял.

— А я тебе вот что скажу, — обратился он к малому, — был у меня один знакомый, из кабацких. Жалел всяк-кую тварь. Помню, ушли мы с ним лесовничать, разожгли костер. А погода уж была на осень, не как сейчас, однако все ж холодненько. Костер горит, а он разглядел в самом низу, что дровина подгнившая, а в ней муравли копошатся, бегают. Разметал весь костер, огонь ногами затоптал: муравлев спас. Всякую букашечку привечал, клопиков даже жалел: и не токмо лесных, а и пристенных… Котов у него жила целая свора.

— Бобыль что ли?

— Да не бобыль. Все у него, как у людей было: жена, дочка. Только жалостный больно. И вот как-то дело до тяжелой драки дошло, так-то он в драку не лез, обходил молодецкую забаву сторонкой, а тут, недолго думая, ухаря одного вертелом проткнул. Я говорю ему: как же так! Ты ведь всякую живность жалеешь. А он — живность я жалею, а на людей мне плевать с высокой колокольни.

— А мне всех жалко, — сказал Триша, — и живность, и людей.

— С такой хфилософией ты не тем делом занимаешься, — засмеялся Седой, схлопав себя по бокам.

— А твой друг, рыбку когда ловил, обратно в реку выпускал? — вдруг спросил Триша.

— Не-е, таскал голавля, что есть мочи, — засмеялся Епифан, — и в ведро, в ведро его.

— Когда жрать охота, не до убеждений, — подытожил Триша.

— А лесовиха наша, гляньте-ко, проснулась.

Девушка попыталась приподняться, но подвернутая нога сослужила ей недобрую службу и она ухнула обратно, в вытаявший круг.

— Э-э-э, — протянул Епифан, — да ты никак ногу подвернула.

— Можно? — спросил Триша, наклонился к ноге. Улля кинула.

Стянув с девушки сапог и размотав холщовые онучи, парень белую девичью голень ловко вправил. Улля стиснула зубы и перетерпела молча. Седой одобрительно кивнул, а Епифан спросил, сможет ли она дальше-то идти. Тогда девушка прошлась по полянке туда-сюда под одобрительный смех Епифана, и Триша вручил ей половину своей краюхи и кружку талой воды. Несколько дней кормившейся древесной корой да земляными кореньями Улле, черствый хлеб показался слаще мёда.

— Так откуда ты к нам явилась, дитятко? — поинтересовался Епифан, когда с едой было покончено.

— Я не дитятко, — обиделась Улля, — мне уж семнадцать весен. Я от Смородины иду, с Калинова села.

— Ого, — восхитился Седой, — Смородина-река… это ж верст сто на север! И про село твое слыхал. Ты чья? Часом не Вышаты-лодочника, он мне прошлой весной задолжал пять червонных, до сих пор не вернул, стервец.

— Я не знала своих родителей, — призналась Улля, — я сирота.

— Печально слышать, — сказал Седой, — я и сам сирота, знаю, какого это: без отца-матери, одному в целом мире.

— Погорячился ты с Вышатой, не похожа она на него, — сказал Епифан, — волос больно уж багряный, что твой рубин… Ты не урманка ли?

Улля лишь плечами пожала.

— Знавал я одного урманца, — продолжал Епифан, — так ловко он умел зубы заговаривать, просто диву даешься. Лихой человек! Пришел к нам с купеческим обозом, расположил к себе князя, а потом проник в покои и спер монисто у его жены. Слухи ажно до Новограда дошли, народ об этом полгода судачил, и его лихостью восхищался.

— Правда, поговаривали, что княгиня сама вору монисто и всучила, — вставил Триша, — ее муж взаперти держал, сам-то старой, а она молодая. И ревновал к кажному столбу! А тут как раз вор подвернулся…

— Чего ж ты брешешь? Какой он старой, зим под сорок ему.

— Что он сделал с тем ожерельем? — спросила девушка.

— Ничего не сделал, — промолвил Епифан, — украсть-то украл, а вот уйти от погони не сумел… — он сбился на полуслове и посмотрел на чащобницу недоверчиво. — И как же тебя волки-то не задрали по дороге?! Они никогда не брезговали отведать человечинки, особенно в зимнюю пору.

— Что ты пристал, — вступился Триша, — не задрали и хорошо. Повезло девке, в рубахе родилась.

— Улля, душа моя, — обратился к девушке Седой, — а жених-то есть у тебя? А то наш Триша, как до ножки твоей дотронулся, так с тех пор глаз от тебя оторвать не может. Занемог.

Тут мужики залились диким хохотом, даже Триша хохотнул. Лесовичка же покраснела.

— Ты, девка, не обижайся. Внимания на нас, дурней, не обращай, — продолжал довольный своей шуточкой Седой, — мы тебя не тронем. Ты не думай, мы не какие-нибудь лиходеи, мы вообще-то охотники. Вишь ли, на медведя идем. Как косолапого завалим — сразу в городец двинем, оттуда потом парни придут, погрузят медведко на сани. Нам только бы его завалить.

— Медведь-то спит зимой, — заметила Улля.

— Это медведь-шатун, ломыга. Умен, гад. Последнюю корову у Трифона сожрал средь бела дня, а он и не заметил!

— Никогда не охотилась на медведя.

— А на кого охотилась? — заинтересовался Епифан.

— Я больше до грибов охотница, — призналась девушка.

— И как же тебя занесло за сотню верст от родного порога? — спросил Седой. — Блуждаешь в одиночку по Лесному морю. Епифан правду сказал: здесь всяк до добычи падок.

— Знаю слова заветные, чтоб зверь не тронул, а иду в Искону.

— Зачем?

Девушка покачала головой, мол, не скажу.

— Что ж, каждый имеет право на секрет, — сказал Триша.

— До рассвета еще есть время, надо всем поспать, — говорил Седой, — бдеть у костра станем в черед. Я первый. А ты, девка, отсыпайся, поможешь нам с медведем.

Улля пожала плечами.

— А можно я еще у костра посижу? — спросила лесовичка.

— Тогда с тебя история, — ответил Седой, — у нас так принято: сидишь у костра, расскажи историю.

Триша и Епифан, уже было залезшие в мохнатые мешки, высунулись обратно.

— Боюсь, вы не сочтете мои истории интересными, — сказала девушка.

— Сочтем-сочтем, — подхватился Триша, — у нас принято рассказывать истории, а интересные или нет, это не важно. Главное: правдивые. Расскажи-ка нам правду.

— И подсядь уж поближе к костру, — добавил Седой, — чего ты хоронишься от огня?

Чащобница придвинулась, и языки пламени ярко выхватили из ночной темноты девичье лицо.

— Ладно, хорошо. Одним летом пошли деревенские девушки в лес по ягоды, ну и я с ними напросилась. Было это давненько уж. Я по десятому годку. Девушки далёко не полезли, испугались по чащам лесным шастать. А мне-то, дурёхе, любопытно, чего это все чащу пугаются. Они всё по местам хоженым топтались, а я в самую затемь побрела. То тут полянку найду, то там. Земляника красным ковром под ногами раскинулась, черника так и просится в корзинку, чуть дальше прошла, а там малины непролазно. Набила я корзину с горкой, и вдобавок наелась до отвала. А солнце уж к закату клонится, думаю, пора и честь знать. Ну, и двинулась обратно. Вышла из лесу-то, гляжу, стоят мои подружки; у меня-то корзинка полнёхонькая, а у них и донышко не покрыто. Взяла их зависть лютая, что они домой порожними придут. Окружили меня и косятся так нехорошо, думаю, вот сейчас прибьют и закопают под ракитовым кусточком, — Улля замолчала и выжидающе посмотрела на охотников.

— Ну, и чем дело кончилось? — не выдержал Епифан.

Проснулась Улля от того, что кто-то ее легонько трогал за плечо. Это был молодой Триша.

— Вставай, милая, пора.

Очень хотелось повернуться на другой бок, чтоб досмотреть сон, что приснился под утро. Вот всегда так, как только под утро снится хороший сон, так кому-то тут же приспичит тебя будить.

— Всю охоту проспишь, — шепнул ей на ухо Трифон. Его теплое дыхание обожгло ей щеку, и девушка нехотя вылезла из мешка. Чтоб не ощущать это дыхание снова.

— На вон, ножик поточи, — сказал Седой, швырнув ей точильный камень. Епифана не было, может, отлучился за дровами?

Позавтракав остатками хлеба, они тронулись в путь: сквозь поросль ольхи в чащобу. Улля чувствовала себя куда лучше. Нога не ныла, хорошо держала — спасибо юному костоправу.

— Так скоро к медведю-то придем? — спрашивала лесовичка.

— Не боись. Уже скоро, — отвечал вихрастый Триша, тащивший большую заплечную котомку и охотничье копье, — ломыгу-то, его загодя слышно.

Седой ушел на пятьдесят шагов вперед, у него был крепкий лук и десяток стрел в колчане, то и дело он останавливался, прислушиваясь.

Епифан, по словам охотников, отправился восточнее — поразведать зверя. Седой мелькал далеко впереди, Улля даже испугалась, что они с Тришей его и вовсе потеряют.

И вдруг раздался крик филина. Седой сорвался на бег, Триша припустил следом, Улля побежала за ними со всей прытью, на какую была способна. Нога, только-только переставшая болеть, снова заныла, и девушка поминутно спотыкалась. Заутра плетеная коса била её промеж лопаток, и по спине, по спине: точно злая мачеха. Шапку-треух она засунула в мешок к Седому. На охоте, поучали мужики, шапка будет помехой, чтоб не стесняла движений — в мешок её. Сказать по правде, Улля не очень понимала, какая им понадобится помощь в охоте на медведя, но зато точно знала, что бы с ней случилось прошлой ночью, если б она не повстречала в лесу этих охотников.

Вышли к проселочной дороге, по ней навстречу бежал Епифан, махал руками, точно мельница. И бросился в кусты на другой стороне дороги. И вдруг оттуда, откуда он бежал, раздался цокот копыт. Из-за поворота показалась тройка лошадей, запряженная в сани. Мужик, сидевший на облучке, что-то напевал, как ямщикам положено по их роду деятельности. Сани нагружены были мешками, а на мешках сидели грузный мужчина в распахнутом тулупе, с добрым животом, начинавшимся чуть не от шеи, и мальчонка. За санями следовали трое всадников, вооруженных копьями: охрана обоза.

— Погодь, проедут, тогда дальше пойдем, — шепнул Седой и присел на корточки за кустами, на взгорке. Улля тоже присела, опустив одно колено в слежавшийся снег: с дороги их не заметишь, а им всё отсюда видать.

— Не шуми, — опять прошептал Седой. А когда обоз поравнялся с их укрытием, неожиданно толкнул ее в спину, да с такой силой, что она вывалилась на дорогу аккурат лошадям под ноги.

— Тпру-у, — заорал ямщик, осаживая коней. Телега подалась вперед, мальчонка, сидевший сзади, едва не скатился с мешков. Улля больно ударилась локтем о камень.

— Откуда ты тут взялась!? — заорал ямщик, — чего под копыта лезешь, курва лесная?!

Всадники, скакавшие за санями, подъехали к ней и окружили с трех сторон.

— Прочь с дороги!

— Погодите, — приказал мужчина в богатом тулупе, — не видите, что дитя перед вами. Никак, беда какая стряслась.

Он слез с саней и подошел к ней, подал руку, помог подняться.

— Ты, дитя, не серчай на них, — сказал он как можно приветливее, — охранники мои дядьки суровые, всюду опасность видят. Мы в Искону едем. Ты оттуда? Заблудилась, небось? Окажи честь, садись в сани, девица.

Улля не успела и рта раскрыть, как из кустов прилетела стрела. Ямщик, хватаясь за торчавшее в шее древко, хрипя, рухнул в снег и окрасил его красным. Следующая стрела сразила ближайшего к Улле всадника, застряв у него в глазу — Седой бил знатно. Почти тут же из кустов, с двух сторон дороги, выпрыгнули Триша с Епифаном; парень всадил охраннику копье в живот, не спасла и кольчуга, а его подельник скинул с лошади и зарезал последнего провожатого, который перед смертью успел пожалеть, что не нанялся в другой обоз.

Седой спрыгнул с пригорка и, приставив стрелу к тетиве, приблизился к перепуганному толстяку.

— Отдавай, купец, товар, — гаркнул он, — тогда мальчонку твоего не тронем. И сам тоже жив останешься. Только не вздумай…

Купец только кивал, он потерял дар речи, будто никак не мог поверить в случившееся. Но он был не одинок: точно так же остолбенела девушка, стоявшая среди трупов. Вот, значит, на какого медведя они охотились! Вот это что за охотнички! До чужого добра охотнички, а не до медведя.

Купец не успел больше произнести ни одного слова (последним его словом в жизни было «девица»): подошедший сзади Епифан полоснул его по горлу вострым ножичком и купец, страшно щерясь горлом-ртом, осел в снег. Проворнее взрослых оказался мальчонка, он соскочил с саней на безлюдную сторону, и, что есть мочи, драпанул в лес.

— Тришка! — Седой повернулся к меньшому, тот кивнул и ринулся за мальчиком в чащу.

Улле тоже хотелось убежать отсюда подальше, но будто кто-то вцепился в неё мертвой хваткой, не давал сдвинуться с места. С ужасом она смотрела на Седого, а тот, улыбаясь, прилаживал за спину свой лук.

— Ты чего, боишься-то, девица? — вымолвил он, — я ж тебе сказал — не надо нас бояться. Мы охотники. Раньше были охотниками за головами, а нынче стали за купцами. Что поделать, голод не тетка. Хочешь, выбирай себе, что приглянется в купцовой поклаже. Ты нам подмогла, тебе доля полагается, у нас все по-честному.

Улля лишь мотала головой.

— Ну, как знаешь, — махнул рукой Седой, — иди себе по дороге, она тебя к городу выведет, всего-то две версты до него.

Развернувшись на ватных ногах, чащобница побрела было прочь, но затем, оглянувшись на охотников за купцами, раздельно произнесла:

— Шапку-то верните.