Мастер третьего ранга

Дмитрий Коробкин, 2021

Спустя сотни лет после апокалипсиса, когда человечество едва восстало из руин, в мире новой эры, где больше нет войн, а земля более не желает принимать в себя мертвецов, опытный охотник на чудовищ отправляется в опасный путь. Настала пора доставить своего ученика в Обитель Мастеров. Но вместо этого нудный простак мастер-слабосилок становится пешкой на шахматной доске тайных сил. Героем третьесортного романа, который путешествуя по разоренным людоедами землям, должен слепо следовать уготованному злодеями сюжету. Что в конце тяжелого пути: счастье или трагический финал? Вам предстоит узнать к чему приведут героя дороги постоянно меняющегося, опасного мира. Содержит нецензурную брань.

2. Кукловод.

В полдень путешественники остановились у небольшой речушки, что отделяла выгоревшую, пыльную степь, от густого темного леса.

По эту сторону, из деревьев были лишь растущие чахлыми пучками дикие груши, искореженные яблоньки, терновые и боярышниковые кусты, а на глинистом берегу конкурирующие с низкими камышами заросли ивняка.

А вот по другую сторону, над серебристыми водами, разметались длинные плети старых ив, в полуденном безветрии, замерли кривые ветви могучих дубов. Из тенистых глубин дубовой рощи раздавалось, заливистое щебетанье птиц. Эхом звучал призывный крик одинокой кукушки, и раскатистое тарахтение дятла, что сливалось в затяжную барабанную дробь.

— Кукушка–кукушка… — начал, было, подмастерье, но получив подзатыльник умолк.

Иван по роду службы был очень суеверен. Сам знать свою судьбу не хотел и другим не советовал. Обращаясь к глупой птице, которая на тебя плевать хотела, и глотку драла потому, что просто орать невтерпеж, можно было накликать на себя беду.

Мало ли кто в момент счета эту дуру спугнуть может, а судьба возьмет да поймает тебя за язык. Слово, оно ж не воробей, вылетит и кирпичом по башке вернуться может.

Они закатили тяжелый мотоцикл в тень густого куста боярышника. В планах было сделать длительный привал.

До этого было еще несколько вынужденных остановок, виной которых стал увязавшийся за ними пес нанимателей. Он как раз прошел мимо охотников на нечисть заплетающейся от усталости походкой, и спустился по берегу к воде, чтобы утолить жажду после длительного забега.

Огромный, угольно черный, будто безлунная ночь, пес жадно лакал чистую холодную воду, не обращая внимания ни на что вокруг. Его ничуть не пугали мягкие прикосновения едва заметных теней, крики носящихся над водой стрижей, и то, что кто–то гладит его грубую шерсть.

Он так сильно хотел пить, что в тот момент существовали лишь вода, его жажда и гулко стучащее сердце в широкой часто вздымающейся груди.

Мастер поначалу гнал мотоцикл, пытаясь от него оторваться, но топливо на дороге не валяется, и он остановился. Вместе с подмастерьем они кричали, замахивались, улюлюкали, старались прогнать, как могли. Но пес просто сел на дорогу и пытливо на них смотрел. Он не боялся ничего, и не собирался, никуда уходить.

После еще несколько раз хотели от него оторваться, но как только сбавляли скорость, замечали, что он упрямо плетется позади.

Ивану стало жалко дурного пса, он решил делать остановки, чтобы тот от бега не околел. Жалостливость подмастерья вылилась в предложение его пристрелить, мол, все равно от усталости издохнет. После чего по выражению лица наставника он понял, что лучше было помолчать.

Так спустя несколько остановок охотники добрались до намеченного на маршруте привала. Солнце вошло в зенит и дальше ехать в жару по пыльной, накатанной караванами дороге не хотелось, и не моглось.

Конечно, можно было переехать реку и поискать дорогу через лес, но Ивану этот лес решительно не нравился. По ощущениям, за рекой было гиблое место. А ощущениям опытный охотник на монстров привык доверять больше чем глазам и здравому смыслу. Безопаснее объехать этот лес по степи, чем искать в тех буреломах приключения на свой седалищный нерв.

Юра снял с мотоцикла вещи и устроился в тени. Жаркий полуденный воздух пропах горькими травами настолько, что горечь пижмы и полыни чувствовалась даже во рту. Марево, нависшее над степью, примешивало к горьким ароматам трав, запахи пыли и пересохшей прели. Было невыносимо душно. Даже тень боярышника не спасала от жары. И тем соблазнительнее казался плеск воды, неумолимо тянущий искупаться. Но он и не двинулся с места. Подмастерье зажевал длинную травинку и воззрился на ограждающие реку, заросли ивняка.

Иван, завинчивая мятую алюминиевую флягу с горячей водой, заметил, как заалели щеки ученика. На лбу парнишки выступили крупные капли пота, а глаза стали как у смотрящего на сметану кота. Он проследил за взглядом парнишки. Средоточием его волнения были редкие ивняки.

— Кто там? Русалки? — с усмешкой спросил у раскрасневшегося парня Иван.

— Нет, — смутился тот еще больше и опустил глаза. — Побережки.

— Красивые?

— Угу, — потупился Юра, нервно перекусив травинку.

— Да не стесняйся ты так. Воспламенишься. Ты лучше им сыграй, они это любят. Только не забывайся. Это не русалки конечно, но кто их знает. К воде не ногой. Береженого Бог бережет.

Парнишка совладал с собой и достал из рюкзака свирель. Поднялся мягкий, ветерок, покачнувший степные травы, к пению насекомых и повсеместному стрекотанию кузнечиков прибавилась тихая печальная мелодия, которую Юра недавно сочинил.

Обнаженные девы игриво выбрались из ивняков и в различных позах расселись на глинистом берегу.

Сердце Юры застучало быстрее и перехватило дух. Налились кровью и заалели уши, но он не сбился, и старательно выводил ноту за нотой для этих соблазнительных бестий.

Их было три. Все абсолютно нагие, не считая пышных венков из цветов и душистых трав на головах. У дев была атласная, поблескивающая на солнце капельками воды бледно розовая кожа. Длинные волосы цвета спелой пшеницы, разметались по узким плечам и только у одной они скрывали грудь.

Словно прочитав мысли парня, плавным движением рук, она откинула их за плечи, тем самым обнажив красивую, спелую грудь, с призывно торчащими алыми сосками.

Юра сбился. Побережки до этого игриво улыбавшиеся, постреливая в парня серо–голубыми глазами, звонко расхохотались.

Неимоверным усилием воли он взял себя в руки, отвел взгляд, сосредоточился на мелодии, и заиграл снова, но теперь с чувством. Он стал играть не для них, а для себя.

Играл о своей прошлой, полной боли и лишений жизни, о первой несчастной, жестоко оборванной подонками любви. О вселенском горе, которое он с большим трудом пережил. Но оно его так и не покинуло, навсегда оставшись ржавым гвоздем в измучанном, юном сердце.

Парень, играя, ушел в себя, перестал замечать прекрасных дев, и из свирели полилась трогающая до глубины души, горькая печаль.

Перед остановившимися глазами предстал образ худенькой, огненно–рыжей девчонки в лохмотьях, которую он так искренне любил.

Иван, полной грудью вдыхая запах горькой полыни, украдкой стер выступившую, скупую слезу.

Мастер узнал судьбу подмастерья лишь после того как его выкупил, отдав последние деньги и вытащив парня из петли, когда того хотели вздернуть за воровство и попытку убийства. Он интуитивно понимал, о чем эта песня.

Мастер настроился, посмотрел «иным взглядом» на ивняки и увидел печальных, тихо плачущих побережек. Бестии, дети стихий, духи природы, так прониклись мелодией, что не могли не почувствовать Юрины переживания, льющиеся из самодельной свирели.

Девы были прекрасны в своей печали. Умиление, грусть и слезы, причудливо смешались на красивых лицах прибрежных духов, придав глазам оттенки чистой, ледяной воды.

Вдоволь напившийся пес, оказался среди них, что было невероятно. Ох, не прост, был этот зверь. Собаки чувствуют нечисть, и бегут, словно от огня, а этот не только чувствовал, но даже видел. Мало того, позволял им себя гладить.

Вся дурашливость и соблазнительность побережек под влиянием мелодии сошла на–нет. Девы скрыли золотыми волосами груди, сняли с голов венки. Глаза были полны слез, и печален рассеянный взгляд. Внимая музыке, они присмирели, окружив большого, черного кобеля. Девы нежно гладили его изящными ручками, запуская тонкие пальчики в грубую шерсть. Самая красивая из них обняла пса, положив опечаленное личико на холку, да так и замерла, обо всем на свете позабыв.

Юра закончил играть, и отложил свирель в сухую траву. На нее тут же прыгнул кузнечик, и будто в благодарность за мелодию протяжно застрекотал.

Побережки смотря на парнишку блестящими влагой глазами, отпустили пса, поднялись, подхватив свои венки и отойдя от берега, сложили их у куста колючего чертополоха. Они слегка поклонились и отступили назад.

Юра растерянно оглянулся на наставника. Иван подал ему немой знак, мол, пойди, подбери. Он с опаской подошел к чертополоху и, подняв венки, не поворачивая к ним спины, спешно попятился назад. Девы слегка повеселев ему искренне улыбнулись.

— Поблагодари дурень, — чуть слышно шепнул ему Иван.

— Благодарю, прекрасные девы! — несколько переигрывая, и не понимая зачем, произнес Юра.

Побережки взялись за руки и вскоре скрылись за зарослями ивняка.

— Вань, зачем нам эти веники? — обратился он, к наставнику взвешивая рукой душистые венки.

— Говорю же дурень. Эти венки настоящий клад. Они сплетены из самых редких, целебных и магических трав. Из них можно сделать амулеты и зелья, которые ты никогда не купишь и не найдешь. А травники, целители и колдуны у нас их с руками оторвут. Но мы их показывать и продавать не будем ни за что. За некоторые из этих трав и повесить могут.

— Во как! — удивился Юра. — И за что ж такой подарочек?

— За песню. Побережки, как и большинство стихийных сущностей эмпаты, им бесполезно лгать, они видят человека насквозь. Они воспринимают его чувства и потаенные желания, которые могут обратить человеку во вред, а могут навязать и свои.

Ты сам того не понимая излил им душу, вот они и отплатили тебе за все добром. — пояснил наставник. — Так что этот клад ты честно заработал. Да, — он подмигнул подмастерью. — Еще один приятный бонус. Теперь ты можешь без опаски купаться на этом участке реки, и ни одна тварь не посмеет тебя тронуть.

— Ура! — вскричал парень и стал спешно снимать запыленную одежду, но потом вдруг остановился с застрявшей в штанине ногой. — А они меня там в воде не это… ну того… ну ты понял?

— Не ссы напарник, их там уже нет. Там никого и ничего нет.

Юра доснимал одежду и довольный побежал к реке.

— А может и есть, кто знает, — посмеиваясь, сказал мастер глядя как, разбрызгивая воду, ухает и вопит в реке его протеже.

Пес тем временем устроился в тени высокой полыни и принялся усердно чесаться, гоняя блох. Иван подошел к нему и крепко задумался, что с этим волкодавом делать. Пес тут же перестал чесаться, сел, и преданно воззрился на него.

— Ну, брат, и что с тобой делать? Я так понимаю, ты от нас теперь не отцепишься? — заговорил он с псом, поглаживая его массивную, мускулистую голову. — И пес ты вижу не простой. — Пес в ответ гавкнул, да так басисто, будто грянул гром. — Так, ну–ка стоять. Сидеть. Лежать. Голос.

Огромный беспородный пес выполнил все команды и снова стал буравить Ивана, желтыми глазами.

— Молодец! Отдыхай, сил набирайся. Чуть погодя есть будем.

Пес облизнулся, громко чавкнув, и лег, на прежнее место.

Иван сел в тень у мотоцикла и стал крутить дедов перстень на пальце. Бросив взгляд на резво плещущегося в реке парня, и удостоверившись, что его никто не «этого того» как тот опасался, решил поговорить со стариком.

— Дед, ты как, сам появишься, или мне каждый раз придется творить ритуал? — спросил мастер у кольца.

Тут же будто бы ледяной ветер задул, под мокрую от пота рубаху.

— Сам, — ответил очень тихий голос, словно его донес издалека жаркий ветерок.

Поскольку Иван еще был в режиме «иного взгляда» то разглядел проступивший перед ним, едва видимый, сгорбленный силуэт.

Дед сидел в позе лотоса и пытался рукой гладить траву, но та беспрепятственно проходила сухощавую ладонь насквозь.

— Дед, что это за пес, твой что ли? По крайней мере, он такой же упрямый.

— Ты старшим то не хами! Не дорос еще, — заскрипел призрак. — Может я терь у тя и на службе, но всыплю льда за шиворот, коли бушь старшим хамить!

— Не пугай, пуганый уже. Ты давай не выпендривайся, полтергейст. Чай не враги. Ты мне не раб, а помощник. А не устраивает, ты скажи, где тебя оставить, я оставлю.

— Ладно, ты не серчай. Это я по привычке, потому шо у меня раньше велосопеда не было, — старчески покряхтывая засмеялся он. — А теперя, вон цельный мотоцикл. Да и с вами веселей, нежели в катакомбах, или с родственничками окаянными. Ты гля, Иван, какие девахи из–за кустов за мальцом подглядуют. Во бестыжия. Ух, какие! — заинтересованно шамкнул призрак.

— То не девахи, а побережки.

— Суръезно? Так вот они какия! Ты гляди и все при них! А они как бабы, как, — не унимался дух, — не пробовал? — Он все косился на обнаженные фигуры, прячущиеся в ивняке, да так засмотрелся, что если б было чем, то пустил бы слюну.

— Дед, ну ты даешь! — заржал Иван. — Ты давай не отвлекайся. Пес спрашиваю твой? И что за зверь, откуда взялся?

— Ну не могу. Говорю глазам, не смотри, а они супротив воли смотрют. Ей богу, ща окосею. Пес–пес, а чевой пес говоришь? Гля, какая у ней! Ух, ну прям как орех, так и просится на грех!

— Так, короче, дуй обратно в кольцо! — озлился Иван.

— Не ну чего ты сразу психуешь? Да мой это пес. Люблю я этого кудлатого. Он из всех единственный кто меня любил. А взялся, откуда. Так кто его знает. После грозы поле у меня загорелось. Так вот когда мы его с батраками тушили, я его щенком среди пепла нашел. А как он там очутился, бес его знает.

— Интересно девки пляшут, — задумался Иван и тоже засмотрелся на маячащую из ивняков розовую попку одной из побережек, потом плюнул и перевел взгляд на старика, который ехидно заулыбался. — И давно это было?

— Да почитай лет за пятнадцать, до того, как эти душегубы меня придушили.

— Тебя уже десять лет, в физическом плане нет. Дед, собаки столько не живут, — почесал маковку мастер, и они с дедом оба уставились на пса.

Пес, лежа в траве, покусывал переднюю лапу, гоняя доставучую блоху, и искоса поглядывал на них.

Черная блестящая шерсть, без единой подпалины иного цвета, бугрящиеся оконтуренные мышцы, широкая грудь, белые зубы, без присущей стареющим собакам желтизны. Пес мало походил на двадцати пяти летнюю развалюху, которой по всем законам природы должен был быть. Он выглядел как здоровый трехлеток, не старше. Очень странным был этот пес.

— Так чейто, не собака вовсе? — удивился дед.

— Да вроде бы пес как пес, только больно большой. Ты как его назвал?

— Ну, после грозы нашел, так Громом и прозвал. Хотел угольком, за цвет, но цуцик он был крупный, ясен пень, что кобель вырастет здоровый, так вышло б не солидно. Так чего с псом то? Чего с ним не так?

— Да не знаю. Что–то на краю сознания крутится, вроде как из легенд, а вспомнить не могу. Он по характеру как?

— Пес как пес. Лает, ямы роет, косточки грызет, спокойный, ну а залезет на подворье чужой, так он и штаны подлатает. Простой как две копейки кобель.

— Тогда мы твоего волкодава оставляем. Придется, что–то думать, не будет же он все время за мотоциклом бегать. Ты извини, но мне уже трудно с тобой разговаривать, мне приходится тратить силы и напрягаться, чтобы днем тебя видеть. Поэтому я отдохну, — скривился Иван, потирая наливающиеся тупой болью виски.

— Хорошо. Только ты это, в кольцо не загоняй. Я с девицами познакомлюсо схожу. Ладные такие, грех мимо пройти, — лукаво улыбался дед, косясь в сторону берега реки.

— Без проблем. Только ученика моего не пугай, — отмахнулся мастер и, выходя из состояния иного взгляда, лег в пахнущую горечью и прелью сухую траву.

Слушая, как над ухом стрекочет кузнечик, и, почесывая небритую щеку, он вдыхал полной грудью насыщенный аромат разгоряченных зноем трав, пытаясь расслабиться и задремать, как вдруг, почувствовал всплеск энергии, и то, как резко похолодел перстень.

— Вань, чего это так плескануло? — послышался встревоженный возглас подмастерья от реки.

— Не обращай внимания! — не поднимаясь и не открывая глаз, крикнул Иван в ответ. — Это дед шалит.

— Дуры, бесстыжия, — бубнил на грани слышимости, обиженный скрипучий голос. — Я к ним со всей душой, а они по морде. Стервы!

Иван решил не реагировать и не комментировать позорное фиаско, престарелого полтергейста–ловеласа, сладко зазевал и медленно покатился в черноту глубокого сна.

***

В темный густой лес, сквозь плотные лапы елей почти не проникал солнечный свет. Не смотря на лето в промоинах, еще лежал смерзшийся в плотные куски грязный снег. Это было обычным делом в районе отступающих ледников.

В иных местах, по сию пору никак не могли растаять грязные, ледяные валуны, что за последние годы потеряли в объеме лишь с десяток сантиметров. Даже сквозь мягкий ковер из рыжих еловых иголок, ссыпавшихся с сохнущих ветвей, чувствовался хруст хрупкого льда и промерзшей земли.

Мастер Братства замер, под одной из развесистых елей, опустив уставшую руку. Огромный тесак, похожий на увеличенный до размеров меча, мачете, вонзился острием в мягкую почву, и замер, достигнув, притаившегося под ней льда.

Широкая спина была напряжена. Охотник на тварей весь обратился вслух.

Позади, зашуршала еловая подстилка. Кто–то наступил на сухую ветвь.

Мастер резко развернулся. Вслед за вырванным из почвы рубилом, в набегающую, сутулую фигуру полетели рыжие, еловые иглы. Со звоном и искрами сомкнулись клинки, и чучело отпрыгнуло назад.

Переступивши с ноги на ногу, враг вновь ринулся в атаку, нацелив оружие охотнику в грудь. Снова лязг металла, и клинки костомахи отлетели вверх. Оттолкнув их, мастер, продолжил движение рубилом вниз, чтобы разрубить чучело пополам, но лишь мазнул острием, по кости одной из ног.

Костомах, словно кузнечик, резво отскочил, сменил траекторию движения, и вновь ринулся на мужчину, целя клинки, на сей раз в живот.

Мастер, сместился, развернулся на правой ноге, так что враг проскочил мимо его оборачивающейся спины, и, вложив в инерцию дополнительную силу, закончив полный оборот, нанес в спину костомахе сокрушающий удар. Рубило с треском прошло сквозь врага сверху вниз, наискосок и, на излете, прочертив в почве полосу, замерло вновь.

В густую тень еловых лап, полетели фрагменты вражеского тела. Снова наступила мертвая тишина.

Ноги едва держали, а широкая грудная клетка быстро раздувалась и опадала. Мужчина пытался выровнять дыхание, призвать в помощь усталому телу, скрытый внутренний резерв. Он понимал, что впереди остался последний, решающий бой.

Ощущая, как восстанавливаются растраченные силы, в ожидании новых нападений, он беглым взглядом окинул место битвы с врагом.

Вокруг россыпью белели осколки костей. Несколько разбитых пожелтевших черепов откатились в густую, еловую тень, а у ног мастера лежали раздробленные на части скелеты коими и являлись костомахи.

Истлевшие, лишенные плоти, они были подняты из домовин и склепов, дабы служить злой воле кукловода. На большинстве этой нежити болтались присохшие к костям обрывки саванов, вполне различимая одежда, и сгнившее тряпье. Давно рассохшиеся и потерявшие связку суставы, были соединены металлическими шарнирами, вросшими неведомым образом в мертвые кости. У всех вместо кистей были остро заточенные клинки, ножи и штыки. На одних, была навешена броня из кусков ржавой жести, а другие и вовсе являли собою плоды дьявольских экспериментов.

Их конечности казались сплетением лозы или корней, в которые превратились спаянные между собой разнородные кости. Были и экземпляры, у которых было две головы, и срощенные воедино несколько скелетов. Проще говоря, костомахи казались ожившими кошмарными снами, или плодами больной фантазии сотворившего их злодея.

Тонкие стрелы солнечных лучей, изредка постреливающие в царство мрака, плесени и мха, высвечивали еще подрагивающие в тщетных попытках восстать, изрубленные останки мертвецов. Но мастер потрудился на славу, нанеся каркасам бывших людей максимальный урон, и разрушил их на потерявшие общие связи куски.

Вот один из костомах пошевелился резче.

Наиболее целый, но потерявший почти все подвижные части, он поднял уцелевшую конечность, а мастер крепче сжал рукоять своего рубила, что была выполнена в виде массивного кастета с обилием шипов.

Чудом не отвалившаяся от развороченной ударом грудной клетки разбитого скелета, рука, соединенная шарнирами в плече и локте, бессильно заскребла по рыжему ковру изогнутым клинком. Больше всего это напоминало содрогания клешни, оторванной у богомола.

Подвигав конечностью, скелет опал и замер. Проклятый кукловод, понял, что марионетки более не боеспособны. Он разорвал с ними управляющие нити и теперь, либо пришлет новых костомах, либо, наконец, выйдет к охотнику собственной гадкой персоной, и он с удовольствием сотрет эту мерзость в порошок.

— Выходи! — выкрикнул мастер в лесной полумрак. — Ты проиграл! Где твоя честь? Бейся со мною лично и умри. Хотя, можешь просто сдаться. Тогда я доставлю тебя в Обитель Братства, и там решат твою судьбу!

Конечно никто, никого и никуда доставлять не собирался. Мужчина решил, что в любом случае прикончит эту пакость. Тем самым он заработает уважение, славу и почет, в кругу вышестоящих членов Братства, а с тем, тепленькое местечко тренера в Обители. А может на волне славы даже попадет в менторскую иерархию.

— Я сам решаю ваши судьбы, — выйдя из–за старой ели, ответила высокая фигура, в сером балахоне.

Лицо злодея скрывала непроглядная тьма глубокого капюшона. Без страха, уверенно и неспешно кукловод шагал навстречу охотнику. Он будто призрак, парящий над землей, двигался текуче и бесшумно. Не треснула ни одна ветка. Не слышен был шорох еловой подстилки. Будто не живое существо из плоти и крови двигалось по земле, а пустой невесомый балахон.

Мастер, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Попытался поднять оружие. Но слабеющая рука более не слушалась сильного и тренированного тела. Он не устоял, как и его братья. Охотник переоценил собственные способности.

Стихало далекое пение птиц, блекли и тускнели, редкие солнечные лучи. Голова становилась тяжелой то и дело, норовя склониться вперед, чтобы безвольно опуститься на грудь. Потяжелевшее разом тело перестало слушаться мастера. Подлый кукловод пробил ментальный заслон и теперь, медленно и неотвратимо лишал его контроля над разумом и телом.

— Преклони колено мастер, и получишь то, о чем и не мечтал, — зазвучал властный голос у охотника в голове. — У тебя будет свой дом, горы золота и лучшие из женщин. Скажи, не об этом ли ты мечтал? — Кукловод сделал плавный пасс, рукой насылая ложные видения. — Служи мне, и это все будет твоим! Смотри, это все твое! — пафосно твердил он, все глубже проникая в податливый разум врага. — Но главное, ты получишь, свободу от пороков и грехов.

Внимая властному призыву, плотным туманом заволакивающему мозг, мастер выронил свое рубило и безвольно стал опускаться перед кукловодом на колени.

Кукловод сходу нашел, его слабость, ту самую, тонкую, сладко звучащую струну и всласть играл на ней, подчиняя опасного врага.

Разум мужчины заволокли яркие грезы пиров, и богатой жизни. Он уже поднимал золоченый кубок, в кругу красивых женщин. Провозглашал бравурные тосты над заставленным дорогими блюдами столом. А рядом были все никчемные члены его Братства, почтительно склонившие головы пред ним, ранее недооцененным, а теперь своим господином. Величайшим из мастеров.

Кукловод довольно наблюдал за тем, как мастер покорно опустился на колени и пустил слюну. Глаза застыли в одной точке, и стали похожи на матовое стекло. На грубом и до этого решительном лице появилась глупая улыбка. Мужчина, благодаря раздутому самомнению, и жадности был всецело в его власти. Алчность, корыстолюбие и гордыня, открыли кукловоду путь в воспаленный пороками разум.

— Слеп тот, кто видит лишь свое отражение и не видит за ним ничего. Никто так не глух, как тот, кто слыша ликование толпы, не пытается разобрать отдельных слов. Никто так не глуп, как тот, кто знает все. Слаб тот, кто понапрасну показывает силу. Истощен тот, чье набито брюхо, но хочется еще. Всегда будет беден, бесконечно жаждущий богатства. Несчастен духом, тот, у кого есть все. Раб тот, кто жаждет власти и, кто, имея, боится ее потерять. Оскользнется идущий по головам, и упадет на воздетые мечи. Всегда так было, и будет пока в человеке, живет порок, — словно пастырь, наставительно и самозабвенно, вещал на распев кукловод. Глубоко вдохнув сырой, холодный воздух, он перевел дух и продолжил свою речь: — Пороки, иссушающая жажда, в озере с чистой водой. И всю жизнь мертв тот, кто открыл им сердце, и впустил грязный поток в святилище души.

Грехи можно искупить, трудом во благо, и искренним покаянием. Пороки никогда. Невозможно отмыть испорченное естество. И пока в человеке есть гложущий сердце порок, зло всегда найдет путь сквозь червоточину, и поглотит беззащитный разум.

С широкой еловой лапы, скатился детский скелетик в истлевших лохмотьях, и словно кот, ловко опустился на четвереньки. Он подошел к одурманенному, отравившемуся собственным ядом мастеру. Остатки, длинных, выцветших волос, что держались на присохших к черепу кусках кожи трепал, легкий, холодный ветер, а пустота глазниц, была обращена к кукловоду.

— Да мой милый, не порочен лишь тот, кто еще не родился, либо тот, кто уже мертв, — с нежностью обратился к нему кукловод. — Так освободим же, бедного мастера от всех пороков!

Кукловод махнул рукой, и скелетик, к кистям которого, ржавыми болтами были прикручены остро отточенные клинки, вонзил один из них в горло стоящему коленопреклоненно охотнику.

Мужчина, от боли тут же очнулся и в панике с клокотанием вдохнул хлещущий алый поток. Кровь заполняла легкие, хлестала наружу, он пытался закрыть рану рукой, подняться на слабеющие ноги.

Это ему почти удалось, но безмолвный скелетик тут же подрезал, сухожилия под коленными суставами.

Мастер рухнул, на мягкий еловый ковер, затем, чтобы больше с него никогда не встать.

Сердце в заполняющейся кровью груди, еще раз стукнуло, сильно сжалось, и смолкло навсегда. Затопленный паническим страхом разум растворился, и его поглотил вечный покой.

***

Иван с криком, наконец, вырвался из холодной чернильной пустоты. Над ним, с бледным, испуганным лицом нависал подмастерье. Вспотевший он с натугой пытался отвести руку наставника, которой тот со всей силой вцепился в свое горло.

— Все–все, — прохрипел Иван парнишке. — Все нормально, я пришел в себя.

Подмастерье с облегченным вздохом слез с мастера и утер льющийся ручьями по лицу пот.

— Кто? — кратко спросил Юра.

— Игорь Мирской, — слабо ответил наставник. — И снова кукловод. Тот же самый.

— Тварь! Получается, этот гад, объявил Братству войну?

— Теперь это яснее ясного. Уже третий брат из моего выпуска.

Иван сел и сконцентрировался, чтобы успокоить бешено колотящееся от испуга сердце, а затем выйти на телепатическую связь с ближайшим братом.

Сердце успокоилось, приняло размеренный ритм, но как он не старался, дотянуться до кого ни будь из «своих», эфир был пуст. Это означало, что он единственный мастер в округе, на десяток километров.

Где не помогает телепатия, там поможет, старая добрая технология.

Иван поднялся, покачнулся от накатившей слабости и тошноты, и подошел к мотоциклу. Из запыленной навесной сумки он извлек станцию. Нажимая тангету рации, мастер стал вызывать брата, который должен был трудиться в соседнем районе. Спустя пять минут сквозь треск помех пробился знакомый голос.

— Здравствуй брат, — приветствовал севшим голосом Иван.

— Здравствуй, — ответил скорбный голос с той стороны. — Я уже знаю Вань. Я бросил все дела и выдвигаюсь в путь. В Обитель. Ближайшие братья до кого дотянулась рация, делают то же самое.

— Принял. Значит, встретимся дома. Береги себя.

— Успеха брат. Ты тоже не расслабляйся. Отбой.

— И что теперь? — спросил все слышавший, поникший Юра.

— Планы меняются. Мы отправляемся в Обитель. Пора тебе, Юра, из подмастерья идти в мастера.

— Но я не хочу! — воскликнул испуганно парень. — Мне и так хорошо! Почему нельзя всегда быть подмастерьем?

— Потому, что я не вечен. И далеко не лучший из нас. Не дай Бог, сожрет меня, одна из расплодившихся тварей. Кому ты тогда будешь нужен? Вечный подмастерье. Да и без нужных навыков и знаний, которые я не могу тебе дать, ты просто закопаешь свой талант в землю. Пора Юра! Пора обрести братьев и вырасти в Мастера. — Вкладывая станцию обратно, доставая взамен еду, и питьевой спирт, строго сказал наставник.

— Мне просто страшно. Вдруг, я не выдержу испытаний, или меня не примет братский круг. Мне не хочется делиться с чужаками своим сознанием. — Поник головой протеже.

— После инициации, эти чужаки станут твоими родными братьями. Понимаешь? У тебя появится семья, которой у тебя никогда не было.

— Ты моя семья, — противился Юра.

— Все! Разговор окончен, — отрезал Иван. — Пойдем, поедим, помянем моего брата, и в путь. Нам предстоит очень долгая дорога.