Природа боится пустоты

Дмитрий Александрович Фёдоров, 2023

Изначально я задумал книгу об астрономической системе Клавдия Птолемея, но такая книга уже есть, она называется "Альмагест", и Птолемей сам ее написал. Проблема лишь в том, что "Альмагест" весьма трудно читать, поэтому с ним мало кто знаком. Мне же хотелось написать нечто намного более понятное, но при этом не упрощенное, дабы сохранилась вся глубина античной астрономической мысли. Оказалось, что это очень непростая задача. Дело в том, что единственный способ изложить систему Птолемея в доступном виде – объяснить, почему, собственно, она была именно такой. Для этого потребовалось углубиться в греческую физику и геометрию, а далее, как следствие, в древнегреческую философию, историю, экономику и политику. В результате небольшая по изначальной задумке работа превратилась в грандиозное полотно античной картины мира – невероятно красивой, изящной, притягательной и почти полностью, почти во всём ошибочной. Получилась книга не об астрономии, а о том, почему же так сложно придумать науку.

ГЛАВА ВТОРАЯ. СРЕДНЕВЕКОВЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ

Интеллектуальный и экономический климат Запада в начале второго тысячелетия

К середине XI века устремления наследников Карла Великого свели интеллектуальное движение Запада исключительно к подготовке кадров для церкви и монархии. Закрываются почти все монастырские школы, где обучали грамоте деревенских детей. Главный каролингский идеолог Алкуин провозглашает королевство франков наследником Рима, но переписываемые монахами латинские манускрипты никто не читает. Они ложатся на полки скрипториев до лучших времен. Великолепные книги создаются для роскоши. Наука превращается в сокровище. Величайший мыслитель эпохи — неоплатоник Иоанн Скот Эриугена — оказался малоинтересен современникам. Христианство победило, история остановилась. Любые изменения пресекались феодалами ради сохранения собственной власти. Клирики молились, дворяне защищали, крестьяне работали. Останки римских городов давали убежище лишь горсткам жителей. Греческий язык был забыт.

Но к X веку в Европе заметно теплеет, урожаи растут, и, как следствие, стремительно увеличивается население. Старые наделы уже не могут обеспечить пропитанием всех. Начинается массовая внутренняя колонизация европейского континента — люди расселяются с побережий и речных террас на холмы, осушают болота и расчищают леса под поля и пастбища. Площадь пахотной земли непрерывно растет. Происходит переход от двуполья к трехполью, появляются плечевой хомут и плуг с боковым отвалом, крестьяне начинают подковывать рабочих лошадей. Все это еще сильнее повышает урожайность. Вместо хуторов и крестьянских дворов формируются деревни. Производится все больше прибавочного продукта.

Богатый мусульманский мир сразу же начинает проявлять интерес к излишкам западных ресурсов, поэтому постепенно для нужд торговли начинают формироваться новые европейские портовые города. Там история возобновляет свой ход, там множатся виды профессий и ремесел. Именно туда вместе с восточными товарами в XII столетии приходят греческие и арабские рукописи. В ортодоксальной Византии труды античных философов сохранили христиане-еретики и евреи. Мусульманские школы с большим интересом отнеслись к этим сочинениям и даже дополнили их. Теперь мудрость древних стала, наконец, возвращаться обратно на Запад. Появляются латинские переводы геометрии Евклида, медицины Гиппократа и Галена, астрономии Птолемея, логики и физики Аристотеля. К этому добавляются математика Аль-Хорезми, медицина Авиценны, философия Аль-Фараби и Аверроэса, а также арабские астрономия, ботаника и алхимия.

Другим результатом накопления богатств в Европе стало то, что все больше людей могло вовсе не быть занято в сельском хозяйстве, переключившись на иную деятельность. Так на Западе вновь появились и другие, не портовые, города — центры ремесла, центры производства промышленных товаров. Силой оружия эти города очень рано смогли отстоять свою независимость перед местными феодалами. Туда из портов перетекали товары, а вместе с ними и новые знания, которые быстро распространялись по Европе и закреплялись на перекрестках торговых путей. Интеллектуальное знамя античности, как это и предсказывал Алкуин, подхватывает Франция. Главным центром учености, естественно, становится новая столица Капетингов — Париж. Там уже были крепки древние традиции теологического образования, но теперь в церковных школах священники начинают также изучать диалектику, опирающуюся на рациональные способности разума. Старая монастырская среда сразу же встает в оппозицию к новым городским клирикам и отказывается признавать учение Христа совместимым с учением Аристотеля.

Самый яркий представитель этой консервативной партии — Святой Бернард Клервоский. Истинный сын эпохи феодализма, мистик, проповедник крестовых походов и создатель духовно-рыцарских орденов он признавал одну лишь грубую силу в качестве орудия борьбы. Бернард просто не видел никакого смысла в спорах с несогласными. Благодаря огромному авторитету он фактически диктовал свою волю папам и королю, требуя наказать любого, кто хотел привнести опасные новшества. Именно при жизни святого Бернарда в городах под влиянием разделения труда появляется особый тип человека, чьим ремеслом становится интеллектуальная деятельность.

Пьер Абеляр

Первым выдающимся интеллектуалом нового типа становится родившийся в 1079 году сын мелкого феодала Пьер Абеляр. Он с радостью отрекается от военных битв ради других сражений. Блестящий знаток новой диалектики — Абеляр одного за другим громит в публичных диспутах старых парижских мэтров богословия, похищая у них всех слушателей. Из рук в руки переходят записи его лекций.

Блестящий логик, Абеляр, дает западной мысли первое рассуждение о методе. В своей книге «Да и Нет» он приводит аргументы за и против различных тезисов, не пытаясь прийти к какому-либо заключению, но описывая сам процесс рассуждения. Книга пробудила христианский мир от догматической спячки, уверенно заявив о потенциальной силе разума. Из показанной пользы рассуждений сразу же вытекала необходимость науки о языке. Требовалось установить четкое соответствие между словами и обозначаемой им реальностью. Ибо слова — это инструменты интеллектуала.

Но коль скоро разум провозглашен выше догмы, то Абеляр выдвигает тезис о союзе разума и веры: теологи должны не повторять богословские истины, но понимать их, ведь нельзя верить в то, чего не разумеешь. Внутреннее раскаяние верующего, понимание им своего греха признается важнее механического исполнения наложенной епитимьи.

Популярность Абеляра и оригинальность его мыслей оказывается столь высокой, что завистники старой школы интригами изгоняют его из Парижа. Он триумфально возвращается, поскольку ученики жаждут новых лекций. Тогда враги обвиняют Абеляра в совращении ученицы Элоизы, врываются к нему ночью и силой оскопляют. Мало того — Абеляра запирают в монастыре и сжигают его книги на костре. Но толпы учеников следуют за любимым мэтром и селятся вокруг монастыря, чтобы обучаться дальше. В итоге Абеляр снова возвращается в Париж, причем злоключения лишь увеличили число его поклонников.

Столкновение со святым Бернардом было неизбежным (удивительно, что оно вообще произошло столь поздно). Бернард прибывает в Париж и пытается вразумить студентов, но его усилия оказываются тщетными. Увидев в этой неудаче лишь доказательство вины Абеляра, Бернард организует обвинительный Собор, а затем вырывает у папы суровое осуждение зарвавшегося еретика. Абеляра вновь заточают в монастыре, на этот раз он сломлен уже навсегда.

Старая школа выиграла первый бой. Но не войну.

Шартрский дух

Другим важным интеллектуальным центром того времени является Шартр, где пошли иным, нежели Абеляр, путем. Тут предпочли изучать не столько слова, сколько вещи; не грамматику и диалектику, но математику. Греко-арабская традиция способствовала здесь развитию духа любознательности и исследований. Увы, но в XII веке эти понятия считались антагонистичными рациональности, ведь опыт постигает лишь отдельные явления, тогда как разуму полагалось объять всю реальность целиком.

Шартрский дух зиждился на вере в разумное и постигаемое устройство природы. Мир еще не понят, но понять его возможно и даже необходимо! Бог создал природу и дал ей законы, которые может постичь наделенный разумом человек. Более того — он может преображать мир своей деятельностью. И хотя XII век еще в основном мистичен, но, как мы видим, уже тогда делались первые шаги в сторону десакрализации мира.

В самом деле, городской интеллектуал теперь и сам смотрит на вселенную как на стройку или фабрику. Любой человек в городе является мастером, преобразующим и творящим. Задача интеллектуала — не копить знания, но с общей пользой пускать их в оборот. В новом мире оказывается недостаточной старая система свободных искусств. Кроме них теперь необходимо изучать также физику, механику, экономику, этику и политику, ведь они являются важной частью человеческой деятельности. Постепенно в программу церковного образования включают всё, что удается без скандала заимствовать у новаторов. Так Петр Ломбардский и Петр Коместор новаторски комментируют библию, доступно излагая мысли отважных первопроходцев для осторожных умов.

Разумеется, ремесленники разума, как и все прочие, стремятся организоваться внутри корпоративного движения растущих городов. Это их стремление привело в итоге к возникновению университетов, которые, впрочем, являются детищем уже XIII века.

Появление университетов

К началу XIII столетия церковные школы уже готовят компетентных священников, администраторов, юристов, нотариусов и медиков. Поскольку испокон веку образование находилось исключительно в ведении церкви, то преподаватели и просто образованные люди являются клириками и считаются подданными местных епископов. Одновременно с этим набирающие силу короли желают распространить своё влияние на любые корпорации, а городские коммунальные власти пытаются взять преподавание под собственную юрисдикцию. На фоне стремительного объединения ремесленников в цеха, преподаватели и студенты также организуются для защиты собственных интересов и прав. Борьба ведется сразу по всем направлениям.

Так болонская школа правоведения помогает германскому императору Фридриху Барбароссе урегулировать отношения с итальянскими городами, получает от него за это ряд привилегий и свобод, создает университетскую корпорацию и забастовками отстаивает свою независимость перед архидиаконом и городскими властями.

В Париже несколько церковных школ объединяются вокруг Сорбонны и кровавыми стычками с королевской полицией, а также двухлетней забастовкой добиваются права местной автономии, подчинившись непосредственно лишь папе.

В Англии Генрих II Плантагенет запрещает студентам учиться во Франции, что заставляет многих из них перебраться в Оксфорд, где также обосновались члены разных монашеских орденов. Это приводит к постепенному образованию местных колледжей и последующему объединению их в университет, который серией политических конфликтов с Иоанном Безземельным и Генрихом III завоевывает для себя многие свободы.

Успехи забастовочного движения объясняются в первую очередь тем, что города, короли и церковные власти уже не могли обходиться без постоянного притока новых профессиональных чиновников, администраторов, управленцев и советников.

К тому же университеты с радостью переходят под защиту папства, считая такое покровительство менее обременительным и боле полезным. Святой престол видит в новых интеллектуалах мощный эффективный рычаг для расширения своего влияния в городах и королевствах Европы. Как следствие, университетская корпорация распространяется целиком на весь христианский мир. Образование оказывается особым интернациональным средневековым институтом. Так университет составляет отдельную часть Парижа, наравне с большим городом и Сите.

Парижский университет вообще можно считать типичным для Европы. Он состоит из четырех факультетов: свободных искусства, медицины, права и теологии. Эти факультеты, по сути, являются цехами со своими мастерами (магистры и доктора), подмастерьями (бакалавры) и учениками. Три высших факультета управляются деканами. Глава факультета свободных искусств, в силу многочисленности и, как следствие, богатства последнего, является еще и ректором. Преподаватели и студенты делятся также на группы согласно языку и месту рождения.

В той или иной степени, сходная структура существует и в других городах. Хотя специализация наметилась почти сразу: Париж славится теологическим факультетом, Болонья — юридическим, Монпелье — медицинским. В первую очередь это зависит от того, из каких школ изначально формируется та или иная корпорация.

В средневековых университетах могли давать также среднее и даже начальное образование, но, разумеется, большинство студентов поступало туда именно ради ученых степеней. Только университеты могли присуждать их — то есть выдавать цеховые свидетельства на право заниматься интеллектуальной деятельностью в границах христианского мира.

Учебная программа средневековья

Обучение свободным искусствам обычно начиналось в 13-14 лет. Единственным требованием к абитуриенту было умение читать, писать и изъясняться на латыни.

От античности Европа знала лишь некоторых классических авторов да кое-какие энциклопедические своды, но теперь объем изучаемых текстов постепенно увеличивается. Учебная программа начиналась с латинской грамматики, которая неизменно являлась сущим наказанием для студентов. Основными пособиями тут выступали «Малая грамматика» и «Большая грамматика» Элия Доната, а также «Установления грамматики» Присциана Цезарейского: мудрёные запутанные руководства, которые не всегда понимали даже учителя. Считалось необходимым прочитать все доступные латинские тексты и научиться писать стихи размером древних римских поэтов.

Риторику полагали скорее вспомогательным умением для публичных выступлений, необходимым в первую очередь для юристов, и изучали на примере трудов Цицерона или Августина.

Логику изначально рассматривали по немногим, выполненным еще Боэцием, латинским переводам Аристотеля, а также по упрощенному пересказу трудов Аристотеля, сведенному Петром Испанским в учебник «Summulae logicales». По большей части эти книги элементарно зазубривали. Однако повторное открытие полного корпуса работ Аристотеля позволило поднять изучение логики на невиданную прежде высоту. Его же произведения стали учебниками физики.

Математику изучали по «Основам арифметики» Боэция (его переводам греческих пифагорейцев), по переводам трудов Евклида и аль-Хорезми, «Книге абака» Леонардо Фибоначчи, работе «Алгоритм» Иоанна Сакробоского и другим трудам. Считалось, что овладеть арифметикой и геометрией — весьма непростая задача, хотя, возможно, это в первую очередь объяснялось частым невежеством преподавателей.

Музыку изучали по «Основам музыки» Боэция — тоже переводу греческих авторов.

Средневековая астрономия сводилась к освоению принципов составления календаря, к соотношению солнечных и лунных месяцев, определению дней солнцестояний и равноденствий, а также расчету движения планет по небу. Самым популярным учебником для этого являлся «Трактат о сфере» Иоанна Сакробоского, основанный на «Альмагесте» Птолемея и арабских комментариях к нему.

Прослушав за три-четыре года установленное число курсов, студент мог попытаться получить степень бакалавра. Для этого требовалось провести дискуссию с наставником, затем подтвердить знания учебной программы перед собранием магистров и после этого выдержать публичный диспут перед рождеством. Предписывалось также прочитать ряд самостоятельных лекций во время поста, подтвердив тем самым свою квалификацию.

На магистра искусств учились уже от пяти до семи лет. Экзамен включал в себя написание комментариев на заданный отрывок, а также ответы на вопросы от специального жюри. Лицензия вручалась почти сразу, однако реально магистром человек становился только через полгода, после участия в торжественной дискуссии.

Провалы на экзаменах случались редко, поскольку туда допускали только тех, в ком заведомо не сомневались. В среднем, экзамен на бакалавра искусств держала лишь треть от общего числа студентов, и совсем немногие из них в итоге становились магистрами. Продолжать образование стремились немногие, а если и стремились, то в основном, по юридической части. На богословском и медицинском факультетах могло обучаться всего по несколько человек.

Студенты юридического факультета должны были семь-восемь лет штудировать гражданское право по Кодексу Юстиниана, после чего получали право держать экзамен на бакалавра. Желающие стать бакалавром канонического права учились не менее шести лет. На лицензию доктора можно было претендовать лишь после еще сорока месяцев обучения. Причем позволялось учиться отдельно по каноническому или гражданскому праву, либо же попытаться получить обе степени сразу.

Выпускники-юристы с полным основанием рассчитывали на значительные доходы и высокие государственные должности, поэтому даже иерархи церкви предпочитали изучать право, а не богословие.

На медицинском факультете студентам читали курсы на основе трудов Галена, Гиппократа и Авиценны. Изучалась физиология, болезни, методы лечения, виды лихорадок. Магистры искусств учились на бакалавра медицины 34 месяца, не имеющие данной степени — 48 месяцев. Экзамен на бакалавра состоял из двух этапов: защита перед наставником и защита перед собранием докторов факультета. До получения лицензии доктора требовалось пройти еще четыре курса медицины, после чего претендент защищал два тезиса и сдавал испытание по анатомированию трупа. Отметим, что законно раздобыть труп для вскрытия было весьма проблематично, и подобное позволялось лишь с особой санкции ректора.

Немалым почтением у медиков пользовалась астрология, поскольку считалось, что звезды с планетами оказывают существенное влияние на зарождение и течение болезней.

В середине XV века врачи первыми избавились от необходимости носить духовный сан, хотя на практике многие из них не имели его и раньше. Выпускники медицинского факультета являлись в первую очередь теоретиками, а их услугами предпочитали пользоваться зажиточные люди. Беднота обращалась к хирургам, аптекарям или цирюльникам, которые в основном насмехались над дипломированными докторами за их невежество во всех практических вопросах. Университетские медики отвечали конкурентам корпоративным презрением.

Дольше всего изучалась теология. Суммарно, чтобы стать магистром богословия, студент тратил от двенадцати до пятнадцати лет, причем эта степень в любом случае не присуждалась людям моложе 35 лет. Одна только Библия толковалась четыре года, затем два года изъяснялись «Сентенции» Петра Ломбардского. В связи такими сроками даже степень бакалавра теологии пользовался огромным уважением и престижем. Монахи обучались по упрощённой схеме, что всегда вызывало недовольство других студентов. Экзамен на доктора теологии состоял из двух диспутов, на одном из которых присутствовал епископ, а также из пробного урока перед новыми учениками.

Диспут

Единого стандартного учебного года, как и установленного периода каникул, не существовало — образовательные циклы привязывались к датам религиозных праздников, и они отличались от города к городу.

Расписание занятий, напротив, почти везде оказывалось схожим. По утрам читались основные (ординарные) лекции: доктора либо магистры зачитывали текст изучаемой книги, выделяли главную проблему и разбивали её на вопросы. После полудня проводились, зачастую уже бакалаврами, дополнительные (экстраординарные) лекции, где разъяснялись утренние занятия или какие-то дополнительные вопросы. Студенты под диктовку записывали тексты книг в тетради, стремясь научиться выделять основную проблему. Также считалось важным овладеть умением вести полемику, поэтому регулярно проводились диспуты на заданную тему, а иногда — о чём угодно.

Диспут являлся «рыцарским турниром» для интеллектуалов, проводившимся по строгим правилам и привлекавшим множество зрителей. Обсуждаемый вопрос заранее утверждался ведущим поединок мэтром, за которого, впрочем, диспутировал его бакалавр, поочередно отвечая на аргументы сначала других докторов, затем бакалавров, и в самом конце — студентов, если тем ещё было, что добавить. Позже, по завершении диспута, мэтр собирал воедино все услышанные против своего тезиса возражения, приводил их в законченную логическую форму, последовательно отвечал на них и подробно разъяснял свою позицию.

Но, конечно же, наибольший интерес вызывали предложения рассмотреть любую проблему по желанию публики. Такие диспуты начинались засветло, а заканчивались зачастую уже поздно вечером. Недостатка в желающих задать вопрос мэтру обычно не наблюдалось. Иногда к нему обращались с искренней просьбой разъяснить какую-то проблему, но гораздо чаще его пытались запутать, подловить на противоречиях, поставить в неловкое положение, вытянуть из него неудобные или даже опасные мысли по рискованным темам. Только обладатели быстрого ума и незаурядной эрудиции могли выйти победителями в подобных поединках.

Схоластика

Популярность диспутов родилась из главного инструмента средневекового интеллектуала — схоластики. Сегодня о ней редко говорят без насмешек, но тогда она казалась надежным средством отыскания истины. В самом деле, после веков «святого неведения» обращение к разуму выглядело, безусловно, здравым решением. Люди поверили, что путем одних лишь рациональных суждений смогут найти ответ на любой вопрос.

В полном соответствии с наследием Абеляра, схоластика начиналась с грамматики. Мыслитель-ремесленник средних веков считал слова своими инструментами, а посему ему было важно четко определить их отношение к бытию. Требовалось с абсолютной точностью понимать смысл любого высказывания. Это рождало споры.

Определившись со смыслом начальных посылок, схоластам было необходимо сконструировать надежную систему процедур, способных в любой ситуации раскрыть исследуемую проблему, распутать всякие противоречия и убедить оппонентов. Так развилась диалектика, опирающаяся не на одни лишь слова, но на действия мысли, на аргументы и контраргументы, на логику. Это тоже рождало споры.

Однако сами по себе изначальные посылки нужно было где-нибудь взять. Поэтому схоластика обращается к авторитетам античной, арабской и христианской мысли. Но Библия, отцы церкви, греки, римляне, арабы — они не говорили одного и того же, они во многом противоречили друг другу. И это также рождало споры.

Так теология возносится на вершину наук — истина может быть открыта в полном объеме, но пока еще никто не овладел ей полностью. А посему главная цель интеллектуала заключена в глубоком синтезе. Древние мудрецы сказали далеко не всё необходимое, но этого, несомненно, вполне достаточно, чтобы с помощью логики постичь, наконец, веру разумом. Желающих сказать последнее слово оказалось немало, и потому спорам не было конца. Главным предметом всех дискуссий являлись комментарии к текстам — попытки их логического анализа, выявления главного смысла и выведения новых актуальных следствий. Университетские доктора чувствовали в себе достаточно сил и способностей, чтобы ставить под вопрос и подвергать анализу любой текст. Так рождались новые оригинальные мысли, но эти мысли сразу же вели к спорам.

В период своего рассвета схоластика помогла западной культуре совершить решающий шаг — поддержать пылкие умы в поисках новых идей. К концу средневековья, запутавшись в цепях собственного метода и оставшись, по сути, детищем XIII века, схоластика уже не давала новых плодов и вызывала одно лишь презрение. После наступления эпохи барокко устаревшая, но крепко засевшая в университетах схоластика уже возбуждала лишь обоснованную неприязнь.

Книги

Коль скоро основой образования становятся тексты, то фундаментом обучения делается книга. Она перестает быть исключительно предметом роскоши, превращаясь в рабочий инструмент, которым пользуются многие и пользуются часто. Да, книги все еще стоят дорого, но все же они постепенно становятся доступней, меняется их облик. Благодаря прогрессу в изготовлении пергамента страницы книг получаются тонкими, гибкими и легкими. Формат книги уменьшается, чтобы ее было удобно держать в руках. Тростинка в руке переписчика сменяется гусиным пером, что упрощает и ускоряет работу, а также приводит к появлению готического минускула. Миниатюры и прочие украшения остаются лишь в манускриптах у состоятельных юристов, тогда как остальные книги оформляются в основном уже без лишней вычурности. Сами книги стремительно наполняются сокращениями, нумерацией разделов и рубрик, появляются оглавления и алфавитные списки. Никогда прежде тексты не были такими понятными и такими доступными для читателя.

А раз имелся спрос, то книга превратилась в товар. Переписчики и библиотекари быстро занимают важное место в университетской жизни.

Истоки университетских кризисов

К сожалению, описанная университетская структура таила в себе множество противоречий, повлекших целый ряд непрерывных кризисов.

Самым первым вопросом, разумеется, был финансовый. Жизнь в городе стоила недешево, книги и учебные принадлежности — тоже. Мэтры, как и прочие ремесленники, считали естественным брать плату за свой труд с тех, кто им пользуется, — с учеников. Одновременно с этим римский престол настаивал на бесплатном образовании, ведь знания есть божий дар, доступ к которому должен быть равным для бедного и богатого. Доходы преподавателей осуждались, как недостойные. Разумеется, полностью устранить плату за обучение не удавалось, но папство старалось изыскивать средства на поддержку университетов. Это означало, что все профессора неизменно становились служителями церкви, клириками. Немногие светские школы могли учить лишь письму, счету, иностранным языкам — минимуму того, что в первую очередь требовалось купцам.

Влияние церкви распространяется и на учебные программы. Медицина и гражданское право подвергаются нападкам, поскольку они далеки от религиозной проблематики. Роджер Бэкон — достаточно прогрессивный для своего времени мыслитель — полагал, что гражданским юристам не место в рядах церкви. Для богословов считалось недостойным излишне увлекаться натуральной философией, которой отводилась роль служанки теологии.

Поскольку никакой серьезный спор с Римом был в принципе невозможен, то очень быстро возникает пропасть между профессиональной подготовкой интеллектуалов и требованиями технической, экономической и социальной эволюции общества. Связь науки и практики оказывается парализованной на несколько столетий.

Другой стороной религиозного статуса оказалась оппозиция обычных университетских клириков растущему числу мэтров из монашеских орденов.

Доминиканцы сразу же устремляются в университеты, поскольку для аргументированной борьбы с ересями им требовалась серьезная интеллектуальная подготовка. Францисканцы, напротив, поначалу держатся взглядов своего основателя, считавшего науку препятствием для чистой веры, но постепенно они отходят от такой позиции и тоже начинают проявлять интерес к образованию. Первое время монахов встречают хорошо, но вскоре начинаются стычки.

Разногласия носят чисто корпоративный характер: монахи получали степени по теологии без предварительного обучения свободным искусствам, читали лекции во время университетских забастовок, жили на милостыню и потому не требовали платы за свои курсы. Многим студентам нравилось учиться у монахов — те часто оказывались неплохими лекторами.

Накал борьбы стремительно возрастает и переходит на догматический фронт. Мэтры-клирики в бессилии и ярости начинают огульно обвинять монахов в лицемерии, алчности, жажде власти и, наконец, в ересях. Римский престол не упускает возможность заступиться за верные ордена, чем укрепляет свой авторитет и жестко ставит зарвавшихся профессоров на место. Ремесленный дух интеллектуалов получает серьезный удар от религиозного мировоззрения.

С другой стороны, именно монахи оказываются лучшими умами схоластики, на вершине которой, безусловно, возвышается доминиканец Фома Аквинский.

Увы, сама схоластика тоже таила в себе противоречия. Для нужд средневекового христианства — за неимением других средств — приходилось приспосабливать авторов давно несуществующей эпохи. Свежая рациональная мысль так и не сможет полностью вырваться из плена античности. Университеты появляются как корпорации тружеников, но древние авторы видели в труде презираемый удел раба. Аквинат перенимает подобный взгляд у Аристотеля.

Так схоластика сама отказывается определять свое место в рядах городской стройки, назначает себе привилегированное положение и тем самым подрывает основу своего существования. Творческий созидательный человеческий труд и университетская наука пойдут различными дорогами.

Споры вокруг Аристотеля

Но, конечно, крупнейшим яблоком раздора для схоластики оказалось соотношение веры и разума. Главные интеллектуальные битвы тут гремели, конечно же, вокруг Аристотеля. Вспомним, что даже XII столетие знало его в первую очередь как логика — еще в VI веке Боэций перевел на латынь и прокомментировал аристотелевские «Категории», «Об истолковании», первую «Аналитику», «Топику», «Софистические опровержения», а также «Введение в «Категории» неоплатоника Порфирия. В XIII веке из исламского мира в Европу приходит «новый» Аристотель — физик, этик и метафизик. Причем он появляется как сам по себе, так и в формате законченных арабских философских систем Авиценны и Аверроэса. Соединить вновь обретенную мудрость с христианством оказалось непросто.

Одна группа схоластов, во главе с доминиканцами Альбертом Великим и его учеником Фомой Аквинским решает примирить Аристотеля с Писанием, создав законченную синтетическую конструкцию, известную нам под названием томизма. Предполагалось, что догматы веры можно полностью постичь разумом. Нужно признать, что Аквинат порой, не стесняясь, подгоняет свои «беспристрастные» логические построения под уже заранее известные ему церковные положения.

Другая группа схоластов, объединила мэтров-клириков вокруг профессора факультета искусств парижского университета Сигера Брабантского. Там формируется ядро латинского аверроизма, отстаивающего учение о двойственности истины. Вполне допускается, что между выводами разума и истинной Библии возможны разночтения, но при любых подобных конфликтах, разумеется, постулируется очевидная необходимость держаться божественного Откровения. Альберт Великий считал Аристотеля обычным, пусть и многомудрым, человеком, способным ошибаться, как и все другие люди. Сигер Брабантский, возражал, ведь будь Аристотель обычным человеком, то за полторы тысячи лет хоть кто-нибудь смог бы существенно дополнить или исправить его труды, однако подобного не произошло.

Спор томистов и аверроистов чуть не расколол парижский университет, но взгляды последних в итоге признаются еретическими. Сигера Брабантского таинственным образом убивают прямо во время разбирательства его дела папским двором.

Казалось, что приверженцы логически выверенной рациональной томисткой конструкции могут торжествовать, но тут неожиданный удар наносит уже знакомая нам партия старой религиозной мысли. Объединившись под знаменами святого Августина, она решает опереться на авторитет Платона, переводы трудов которого (как и его последователей неоплатоников) попадают на Запад одновременно Аристотелем. Неоднозначные и метафоричные тексты Платона прекрасно подходят августинианцам, дабы отстаивать консервативные позиции, оспаривая любые рациональные нововведения.

Популярный в первой половине средневековья мистический христианский неоплатонизм получил мощную теоретическую поддержку и ринулся в контратаку. Святому Фоме и его сторонникам вменялось то, что увлечение Аристотелем способно завести их чересчур далеко, а в качестве примера приводились крайние тезисы соперника томистов Сигера Брабантского: двойственность истину, вечность несотворенного мира, неспособность Бога предвидеть будущее. Столь нехитрая тактика работала на удивление успешно, ведь для сторонних наблюдателей все разновидности аристотелеизма казались почти одним и тем же. Бури споров гремели все XIII столетие, сотрясая университеты в бесконечных кризисах.

Разум и опыт

Еще одним крепким орешком для схоластики стала задача примирения теоретических построений и практического опыта. Медики, а также и оптики (в те времена оптика считалась разделом геометрии), уже понимали, что в их деле мало чему можно обучить одними лишь речами. Аверроэс настаивал, что врачу нужно совмещать в своем образовании, как изучение теории, так и практические занятия. Однако во Франции победа доминиканцев над аверроистами ставит крест на научном признании важности эмпирического опыта. Если даже Откровение можно постигнуть одним разумом, то уж оптику и медицину — тем более!

Однако английская научная школа в лице оксфордских профессоров Роберта Гроссетеста и его ученика францисканца Роджера Бэкона решается дать бой на этом поле. Их позиция вполне ясна: логических аргументов недостаточно, необходима проверка опытом. Гроссетест пишет труды по математике, оптике и астрономии. Бэкон занимается химией, физикой, оптикой, медициной, криптографией, разоблачает суеверия, прогнозирует появление многих технических приспособлений, обосновывает необходимость математизации всех наук. В своих работах он яростно критикует бесплодность схоластики, осуждая невежество ее авторитетов: Альберта Великого и Фомы Аквинского.

Это борьба не остается незамеченной — Бэкона обвиняют в ереси и на долгие годы сажают под арест. Когда заключение все же заканчивается, он и его последователи-францисканцы отважно продолжают развивать свои взгляды.

Но решающий удар по схоластике со стороны эмпиризма будет нанесен еще нескоро.

Гибель университетского духа

Пока же, в конце XIII века, схоластика пребывает в зените своего могущества. Интеллектуалы средневековья не могут противостоять главному искушению эпохи — возможности стать европейской технократией. Они занимают почти все самые высокие посты и должности: епископов, советников, министров. Университетская корпорация всерьез рассчитывает встать выше короля и Церкви. Уже известный нам Роджер Бэкон настаивает, что именно совету лучших профессоров предстоит руководить христианским миром. Обладатели докторских степеней действительно добиваются равенства с рыцарями и даже получают право носить оружие. Теперь магистр — не просто глава университетской мастерской, но благородный господин, воспринимающий студентов почти как вассалов.

Интеллектуалы XII и XIII веков мечтали о том, что свободные искусства станут полезными для механических. К XIV столетию их чаяния разбиваются о высокомерие возвысившихся мэтров. Гордые доктора больше не желают стоять рядом с презираемыми ремесленниками, схоластика надменно отвергает физический труд и практический опыт. Особенно это станет заметно на примере академической медицины, которая принципиально отказывается знать что-либо об умениях народных врачей: цирюльников, аптекарей, хирургов или повитух.

Между миром науки и миром техники воздвигается непреодолимая стена. На несколько веков Европа лишается интеллектуалов-тружеников.

Одновременно с этим в начале XIV века эпоха процветания на Западе сменяется периодом потрясений. Серия неурожаев приводит к Великому голоду и множеству смертей. За голодом приходит Чёрная смерть, унесшая еще треть европейского населения. Устоявшиеся общественные отношения рушатся, повсеместно вспыхивают крестьянские восстания. Положение усугубляют Западный поход монголов и Столетняя война. Начинает чувствоваться острая нехватка сперва серебра, а затем и золота.

Все перечисленное способствует стремительной перестройке социального и экономического укладов. Рабочих рук не хватает. В западной Европе крестьяне получают личную свободу, а рента все более обретает денежную форму. На руинах феодального мира появляются централизованные государства. Финансовые ресурсы городов становятся источником средств на содержание королевских армий, а обложенные налогами городские ремесленники стремительно беднеют. Мятежные аристократы-рыцари ничего не могут противопоставить ручному огнестрельному оружию, артиллерии и наемной пехоте. Однако многие представители старых дворянских и религиозных, а также новых буржуазных элит с радостью поступают на службу к государям, становясь придворными и чиновниками. Политическая власть лишь укрепляет их экономическое могущество.

Университетская верхушка, не раздумывая, присоединяется к привилегированной группе и принимается всеми способами зарабатывать деньги. Церковные бенефиции уже давно не удовлетворяют запросы алчных профессоров, поэтому они начинают спекулировать недвижимостью и книгами, ссужают деньги под проценты студентам, выколачивают гонорары за лекции, вводят плату за экзамены. Мэтры перенимают образ жизни и привычки благородных — носят дорогие одежды, строят роскошные дома, устраивают балы. Университетская олигархия превращается в касту с наследственными правами, причем ее общий интеллектуальный уровень стремительно падает.

Отныне научная мысль сосредоточена лишь на том, чтобы сохранить свое положение в обществе, отвергая все по-настоящему новое, ведь с новым приходят изменения, а они — нежелательны. Схоластика чахнет, вязнет в уже устаревших конструкциях, она более не способна рождать действительно оригинальные идеи. В Европе уже не появится почти ничего подобного грандиозным «Суммам» Альберта Великого, Роджера Бэкона или святого Фомы Аквинского. Мистическое августинианство начинает заметно преобладать над рациональным духом томизма.

Вера и разум

В этих условиях оксфордские францисканцы Иоанн Дунс Скот и его ученик Уильям Оккам начинают решительную атаку на центральную проблему схоластики — отношение разума и веры. Томисты и августинианцы стремились, пусть и различными способами, но примирить эти понятия. У францисканцев была иная цель — поставить, наконец, точку в этом вопросе, окончательно отделив земное от божественного.

Дунса Скота многие считают последним по-настоящему оригинальным мыслителем высокой схоластики. Он отвергает распространенный взгляд на философию как на служанку теологии. Для него бог настолько прост, что невыразим ни в каком понятии, а потому недоступен для человеческого разума. Понимание божественного не может быть выведено логически или признано самоочевидным, но принимается нами из авторитета Откровения. Будучи последовательным, Дунс Скот вообще отрицает возможность выведения частных истин о мире из общих принципов, но допускает только их эмпирическое познание. Все вещи — есть идеи в уме Бога, который производит из них реальность своей абсолютной волей, которая есть причина бытия и не подлежит исследованию.

Номиналист Уильям Оккам следует за учителем, но идет существенно дальше, окончательно разрывая связь теории и практики. В его концепции абсолютная свободная божественная воля не может ограничиваться даже идеями. Но раз в Боге нет универсалий, то их нет и в вещах, а потому — слова не обладают никакой метафизической сущностью, являясь лишь ярлыками, которые разум вешает на части реальности. А коль отсутствует связь между словами и высшими идеями, то и познавать конкретные объекты возможно лишь эмпирически, через созерцание. Оккам отрицает рациональность мира, поскольку не признает заведомо заложенной гармоничной связи между словами и реальностью. Так схоластика лишается слова — своего главного инструмента для познания бытия.

Важно понимать, что сам Оккам едва ли считал себя приверженцем номиналистических взглядов, признанных ересью за двести лет до того. Вслед за Дунсом Скоттом он лишь осторожно настаивал на том, что вера в Бога не нуждается ни в рациональной логике Аристотеля, ни тем более в мистической логике Платона. Простота совершеннее сложности, и не следует, поэтому, мыслить многое без необходимости. Вера — не поле для дискуссий, она дана нам через Откровение, и на этом следует поставить точку. Цель францисканцев состояла в желании избавить богословие от опутавших его цепей философии, но, что оказалось более важным для будущего, философия тем самым тоже получала свободу от теологии.

После Оккама интеллектуальный мир повернулся в сторону скептицизма. Догматическое образование стало терять свое значение — теология отступила в область возвышенной проблематики всемогущества и свободы воли. Даже противники оккамистов ссылались на догмы и авторитеты, не оставляя место разуму. Комментарии к «Сентенциям» Петра Ломбардского пишут всё реже, хотя совсем недавно без них просто нельзя было представить себе высшего образования. Зато реальный мир, наконец, стало можно обсуждать отдельно от бога, в свете лишь человеческого опыта.

Механика схоластов

Открывшиеся возможности практически сразу начали приносить плоды — оказалось, что некоторые профессиональные теологи могут добиваться немалых успехов в построении механических теорий, если им позволяют этим заняться.

Так номиналист Жан Буридан (ученик Уильяма Оккама и ректор парижского университета) фактически подготовил почву для зарождения современной динамики, развив учение об импетусе — движущей способности, запечатленной в брошенном теле и равной произведению скорости на количество вещества. Импетус Буридана постепенно уменьшался из-за сопротивления среды, но увеличивался при падении из-за постоянного действия тяжести, непрерывно ускоряющей летящее вниз тело. Также вводилось и понятие вращательного импетуса.

Ученик Буридана Альберт Саксонский (сын фермера, ставший, как и его учитель, ректором парижского университета, затем ректором венского университета, а также епископом) помимо поиска зависимости между скоростью, пройденным расстоянием и временем пути, пытался объяснить с помощью импетуса обращение небесных сфер. Вселенная по Альберту Саксонскому является механизмом с едиными законами движения, которые были преданы миру Богом в виде первоначальной двигательной силы.

Но дальше всех в вопросах механики продвинулся Николай Орем — парижский доктор богословия, епископ города Лазье и воспитатель французского дофина. Научные взгляды Орема буквально опередили свое время. Он приводит аргументы в пользу суточного вращения Земли вокруг своей оси, показывая, что движение небес нельзя доказать никаким опытом. Развивая эту идею, Орем формулирует принцип относительности движения в том же самом виде, как это сделает Галилей через два с половиной столетия. Движение планет Орем объясняет не божественным воздействием, но природными силами. Его труды оказали огромное влияние на Коперника, Галилея и Декарта. Несмотря на все свои научные достижения, Орем, впрочем, заключает в итоге, что Земля все же неподвижна.

Окончательно освободиться от тирании богословия и авторитета Аристотеля наука сможет лишь с наступлением Возрождения, когда умозрительные рассуждения начнут облекаться в точные и ясные математические формы, пригодные для того, чтобы техника начала перенимать теоретические открытия.

Общество пока еще не было готово воспринять научный взгляд на мир.

Новые университеты

Середина XIV столетия становится поворотной для университетского богословия: многовековая монополия Оксфорда и Парижа заканчивается в 1348 году, когда в новом Пражском университете тоже открывают теологический факультет. Вскоре уже многим существующим богословским школам в различных городах Европы присваивают статусы факультетов. Одновременно с этим в Париже пытаются ограничить изучение философии лишь теми вопросами, что были упомянуты Петром Ломбардским в своих «Сентенциях», причем факультету искусств вовсе запрещают касаться любых богословских проблем. Взгляды Дунса Скота и Оккама критикуются догматиками, однако споры реалистов (последователей Фомы Аквинского) и номиналистов (последователей Оккама и Буридана) не прекращаются. В XV столетии это приводит к расколам многих богословских факультетов: в Падуе, Праге, Гейдельберге, Париже. Томистские кафедры обычно возглавлялись профессорами-доминиканцами, оккамистские — францисканцами. Внутреннего решения не предвиделось, поэтому в конфликты оказалась вынуждена вмешаться светская власть, своей волей установив содержание учебных программ. Раскол удалось преодолеть, окончательно сведя католическую богословскую мысль к томизму. «Сентенции» заменяются на «Сумму теологии».

Роль монархов, как третейских судей в научных спорах, говорит о том, что университеты постепенно теряют международный статус, приобретая взамен лишь национальное, а то и вовсе — региональное значение. Причина этого процесса довольно проста: по всей Европе государства набирали силу. Старые образовательные центры больше не справляются с подготовкой необходимого числа административных и технических кадров, поэтому открывается множество новых университетов. Эти учреждения уже не возникают спонтанно, но являются творениями государей и пап.

Разрушается система деления по нациям, господствовавшая ранее в университетах, а сами они стремительно превращаются в оружие идеологической борьбы различных стран.

Уже известный нам Уильям Оккам, опасаясь гнева святого престола, бежал в Германию под защиту императора Людовика Баварского, и развернул там непримиримую борьбу против притязаний папы на светскую власть. В своих трактатах Оккам отстаивал независимость светской власти от церкви, оставляя за ней лишь духовный авторитет. Он приводит аргументы, освобождающие политику от морали и доказывающие, что за любым установившимся социальным порядком следует признавать божественные права. Причем в трудах Оккама уже нет места мечтаниям об объединении всех христиан под властью одного монарха.

Мысль почти готова к тому, чтобы принять раскол христианского мира.

Падение университетов

На этом фоне особенно ярко выглядит история падения парижского университета. В XIV столетии престиж этого учреждения колоссален: его выпускники занимают самые высокие должности во Франции и других странах. Представители университета заседают в Генеральных штатах, а сам он играет заметную политическую роль. Ему благоволят и король Филипп IV Красивый, и авиньонские папы-французы.

Великая схизма запада, когда сразу два (а позже и три) претендента объявили себя истинными папами, пошатнула казавшееся незыблемым равновесие. В тот период университет пытается усидеть сразу на двух стульях, отстаивая как верховенство Собора над папой, так и существенную самостоятельность французской церкви. И если первый тезис в целом вызывал одобрение христианского мира, то второй рассорил университет с папством и усилил королевское влияние.

Столетняя война нанесла удар намного большей силы. После поражения французов при Азенкуре часть страны вместе с Парижем отошла к англичанам. Некоторые преподаватели покинули город, но большинству не оставалось ничего иного, кроме как подчиниться новым хозяевам. Во время процесса против Жанны д'Арк представители Сорбонны руководили следствием, а сам университет утвердил заключение факультетов теологии и канонического права, квалифицировавших преступления девы как ересь и ведовство. Нужно признать, что некоторые мэтры пытались уклониться от участия в судилище и даже выказывали сострадание, но, если честно, у них не было выбора. С другой стороны, никто не заставлял их буквально умолять английского короля срочно довести правосудие до конца и отменно наказать Жанну. И уж тем более никто не заставлял мэтров радостно хвастать результатами процесса перед папой, императором и кардиналами. Пепел руанского костра оставил огромное пятно на репутации университета.

После возвращения в Париж новые французские монархи не без оснований смотрели на университет, как на гнездо «предателей», постепенно лишая его всех привилегий и запрещая забастовки. В конце концов, короли реорганизуют структуру университета и делают его своим политическим орудием.

В Праге мы наблюдаем такую же трагическую картину, хотя университет там был основан самим императором Карлом VI в середине XIV века. Изначально туда стекались студенты со всей империи, но между чехами и немцами очень быстро стал нарастать конфликт. Местный архиепископ поддерживал своих соотечественников, из-за чего в знак протеста около двадцати немецкоговорящих профессоров покинули Прагу, основав университеты в Гейдельберге и Кёльне.

Ненадолго ситуация стабилизировалась, но во время Великой схизмы запада национальный конфликт разгорелся с новой силой. Немецкая община выступала за папу Григория XII и противилась созыву Собора. Чехи при поддержке короля Богемии (который был обязан Собору своей короной) сумели воспользоваться случаем и добились подписания Кутногорского декрета, по которому большинство голосов в университете отныне принадлежало им. Несколько сот недовольных немецких преподавателей и студентов покинули Прагу и основали университет в Лейпциге.

Осенью 1409 года ректором Карлова университета становится Ян Гус, популярный проповедник, часто критикующий католическую церковь. И хотя сам Гус считал себя ее верным сторонником, но против него были выдвинуты обвинение в ереси и изгнании немцев из университета. После относительно недолгого процесса Гуса сожгли на костре.

Из-за вспыхнувших следом волнений и военного поражения гуситов были фактически закрыты все факультеты кроме факультета свободных искусств. Поток студентов из-за границы почти прекратился. Карлов университет превратился из имперской сокровищницы знаний в сугубо местное национальное учебное заведение.

Антиинтеллектуализм

В бурях исторических потрясений антиинтеллектуальный дух все сильнее овладевали умами мыслителей позднего средневековья. Кардинал, папский легат, князь-епископ и генеральный викарий Папской области Николай Кузанский атакует Аристотеля, заявляя, что лишь тщеславные глупцы могут считать этого грека глубокомысленным. Свои воззрения Николай Кузанский строит на широчайшем фундаменте Платона, неоплатоников и средневековых мистиков. Схоластика порицается как «учёное незнание», которому противопоставляется «незнание умное». Нет более совершенного постижения, чем явить высшую умудрённость в собственном незнании. Среди полусотни трудов Николая Кузанского мы встречаем такие как «Об учёном незнании», «Апология учёного незнания» и три «Книги простеца». Со страниц трактатов, написанных в лучших схоластических традициях, звучат призывы отказаться от схоластических аргументов и пользоваться лишь текстом Библии.

Доходит до того, что даже в парижском университете начинают порицать ссылки на Аристотеля. Рациональное богословие возвращается на путь святого неведения.

Но мир уже изменился. Теология теперь окончательно отделена от философии, и если в вопросах богословия рациональные построения признаются нежелательными, то в других областях знания ограничений для разума становится меньше. Споря с Аристотелем, Николай Кузанский выдвигает весьма смелые и невероятные по тем временам концепции. Почти за два века до Галилея он утверждает, что вселенная безгранична и не имеет центра, что все точки вселенной равноправны, что все движения и покой относительны, что ни Земля, ни Солнце не покоятся, что другие миры могут быть населены, что все тела воздействуют друг на друга через пространство.

В пылу всех этих непрекращающихся интеллектуальных сражений дух образования бессильно чахнет. Классическая схоластика буквально растерзала саму себя. Томисты выдохлись в своих умствованиях, а оккамисты увязли в объяснениях значений слов, но и те, и другие отчаянно продолжали спорить. Мистические построения Николая Кузанского, казалось бы, могли обновить схоластику, но на их основе едва ли возможно построить учебную программу. В университетах пытаются продолжать обучать студентов по старинке, но теперь это вызывает лишь насмешки. Сложнейшие интеллектуальные построения прошлых веков теперь кажутся лишь пустословием.

Гуманизм как интеллектуальная реакция

Что оставалось делать тем, кто, несмотря ни на что, все-таки желал продолжить заниматься умственным трудом? Постигать бога разумом оказалось больше нельзя, поэтому интеллектуал выбрал для исследования следующий по сложности известный ему объект — человека. Так возник гуманизм. Главный же инструмент — слово, — теперь превратился из средства получения истины в средство улучшения человеческой природы. А где можно было в те времена отыскать более прекрасные слова, чем в античных текстах? Так началось Возрождение.

Уже в середине XV века Козимо Медичи открывает Платоновскую академию во Флоренции, где могли собираться и работать те, кого не устраивает официальная университетская мудрость. Там переводят и толкуют Цицерона, Лукиана, Демосфена, Плотина, Прокла, Филона, Страбона. Аналогичные академии возникают также в Риме и Неаполе.

Ученость начинают все больше понимать как владение «словесностью» — грамматикой, риторикой, поэзией, античной историей, моральной и политической философией. Появляется и расцветает культ чистой классической речи. Одновременно с этим другие дисциплины: юриспруденция, медицина, естествознание, логика, теология оказываются неинтересны гуманистам.

Разумеется, невозможно бесконечно долго сопротивляться веяниям эпохи. Нужен был лишь толчок — мощный приток спасающейся от турецкого нашествия византийской мудрости, чтобы в итальянских университетах начали изучать греческий язык. Оксфорд, Париж, Прага тоже не смогли избежать распространения гуманистических идей и увлечения античными текстами.

Впрочем, проникновение новых взглядов в устоявшуюся образовательную систему происходило крайне медленно. Ещё очень долгое время в Европе будут существовать по сути две интеллектуальных традиции — старая университетская и новая академическая. Схоласты не уважали Платона из-за литературности и метафоричности его текстов, а гуманисты по той же самой причине поставили его на вершину философской мудрости. Хотя сами гуманисты поначалу являлись, скорее, литераторами, а не учеными.

Более того — гуманисты и сами не желали считаться интеллектуалами в средневековом смысле этого слова, не желали трудиться. Свое занятие они воспринимали не как профессию, а как досуг или призвание, но, впрочем, такое, которое приносит почести и подарки от меценатов и благодетелей.

Устремление гуманиста — как логическое завершение развития всей интеллектуальной жизни средневековья — утвердить себя интеллектуальным аристократом. Работать и писать для посвященных. Украшать светом своей мудрости блестящий двор монарха. Труд на пользу общества и обучение студентов претят гуманистам.

Никто не предполагал, что в будущем эти идеи, эти взгляды, эта горделивая одинокая работа ради собственного удовольствия поспособствуют появлению грандиозных результатов, позволивших всему человечеству подняться на небывалую высоту прогресса.

В тот момент наступил период интеллектуальной реакции.

Тут мы будем вынуждены приостановить повествование об университетах, поскольку оно и так получилось несколько большим, чем планировалось изначально. Внимательный читатель, впрочем, наверняка заметил, что так и не получил ответ на вопрос, поставленный в предыдущей главе — почему механические искусства стали так востребованы, что даже царь Петр захотел освоить чуть ли не все из них. В самом деле, по объективным причинам у европейцев XI столетия появилось стремление научно развивать и дополнять механические искусства, но к концу XV века запал полностью угас, сменившись своей полной противоположностью. Вместо поиска нового началось еще более глубокое постижение старого. Ситуация как две капли воды напоминает описанную во введении китайскую проблему — там рациональный порыв аналогичным образом вылился в изучение древних текстов. Однако за цинским возрождением никакой научно-технической революции не последовало. Западу помогло то, что он, в отличие от Китая, не являлся тогда центром мира — почти всё богатство было сосредоточено на Востоке. Европа не могла дальше развиваться внутри собственных границ, но поскольку крестовые походы оказались в целом неудачными, то единственным возможным вариантом представлялось движение по морю — вокруг Африки или через Атлантику. Накопленные за период XI-XV веков технические умения позволили осуществить подобные проекты. Но одновременно с этим оказалось, что для успешных заокеанских экспедиций требуется решить множество практических задач, и одних лишь ремесленных навыков тут недостаточно. Требовалось теоретическое осмысление. Выяснилось, что наука может действительно приносить пользу на практике, в то время как до открытия Америки насчет этого имелись вполне реальные сомнения. С помощью разума пытались проложить путь к спасению души, а не навигационный курс в бушующем океане. Причем смена взглядов происходила отнюдь не мгновенно, она потребовала еще нескольких веков.

Как рождалась современная наука

На самом деле данная глава, как и предыдущая, по сути своей все еще являлись вводными, призванными показать всю глубину проблематики. Моим желанием было донести мысль, что до эпохи Возрождения включительно в мире фактически не существовало науки в современном понимании. Те, кто профессионально занимался интеллектуальным трудом, воспринимали действительно научные (с нашей точки зрения) вопросы, как второстепенные, маловажные и уже достаточно исследованные древними авторами. Мир, о котором практически ничего не знали, казался уже почти полностью понятым. Не в первый уже раз человеческая мысль остановилась буквально на пороге прорыва и твердо решила повернуть назад.

Примерно до XVI столетия можно говорить о том, что я называю «донаучной картиной мира» — мощном вековом фундаменте, на котором во многом до сих пор зиждется наше мировоззрение. Это длительный период истории, когда знания носили в основном мистический характер, а технические изобретения делались ремесленниками, а не учеными. Затем в промежутке XVI-XVIII веков начнется научная революция, когда усилиями сперва одиночек, а потом уже и множества интеллектуалов старые взгляды на методы и цели познания мира постепенно признают негодными, однако же, новые работающие принципы и подходы сформированы еще не будут. Наконец, в период с XVIII века и по настоящее время наступила эпоха становления науки как таковой. Этот процесс никак нельзя назвать завершенным или завершающимся — он продолжается у нас на глазах. Научное мировоззрение сегодня не является общепризнанным и преобладающим практически нигде за пределом сообщества ученых. Обычные люди во многом продолжают руководствоваться проверенной веками мудростью своих предков. Впрочем, никто не отрицает того факта, что именно наука за кратчайшие сроки изменила жизнь людей до неузнаваемости. И большинство все же считает, что — в лучшую сторону. Несогласные также предпочитают озвучивать свою позицию через порожденные наукой телевидение или интернет.

Теперь уже наша книга приобретет более стройную форму и будет далее следовать, сколь это возможно, восходящим повествовательным путем по шкале времени. И с самого начала мы перейдем к тому, как вообще так получилось, что мы столь много (а много ли?) знаем о мыслях и интеллектуальных конструкциях людей прошлого. Для этого нам потребуется совершим еще один шаг назад во времени, чтобы поговорить об источниках, о текстах и о письменности.