Дорога тайн

Джон Ирвинг, 2015

Впервые на русском – новая сага о памяти и судьбе от блистательного Джона Ирвинга, автора таких всемирных бестселлеров, как «Мир глазами Гарпа» и «Отель „Нью-Гэмпшир“», «Правила виноделов» и «Сын цирка», «Молитва об Оуэне Мини» и «Мужчины не ее жизни». Когда Хуан Диего вырастет, он уедет в США и станет знаменитым писателем. А в мексиканском детстве судьба ведет «читателя свалки» от приюта «Дом потерянных детей» к «Дива-цирку» с его дрессированными львами и воздушными гимнастами. У Хуана Диего есть младшая сестра Лупе, и она умеет читать мысли – но только он понимает, что она говорит. «Обычно она права насчет прошлого… Будущее она читает не так точно». Ей открыты все трагедии минувшего – но она пытается предотвратить бедствие, которое еще предстоит. И вот через много лет Хуан Диего отправляется из Нью-Йорка на Филиппины, где его грезы и воспоминания наконец столкнутся с грядущим. Удивительным образом рядом с ним всегда оказывается кто-нибудь из пары таинственных красавиц, матери и дочери, встреченных им в самолете… «От первой до последней страницы этот роман пронизан добротой и верой в любовь, в искупительную силу человечности, не скованной условностями и общественными институтами» (The New York Times Book Review).

3

Мать и дочь

Этот человек «с ограниченными возможностями» не предполагал, что застрянет в аэропорту Кеннеди на двадцать семь часов. «Катай-Пасифик» отправила его в элитный зал ожидания «Британских авиалиний». У пассажиров экономкласса не было таких удобств — в буфетах закончилась еда, а общественные уборные использовались не так, как следует, — но рейс «Катай-Пасифик» в Гонконг, намеченный по графику на 9:15 утра 27 декабря, был отложен до полудня следующего дня, а Хуан Диего упаковал бета-блокаторы вместе с туалетными принадлежностями в сумку, которую сдал в багаж. Перелет в Гонконг занимал около шестнадцати часов. Хуану Диего предстояло обойтись без лекарств более сорока трех часов; то есть он почти на двое суток оставался без бета-блокаторов. (Как правило, дети свалки не паникуют.)

Поразмышляв, стоит ли звонить Розмари и консультироваться, насколько опасно ему оставаться без лекарств на такое время, Хуан Диего не стал этого делать. Он вспомнил, как доктор Штайн сказала: если ему по какой-либо причине придется когда-нибудь отказаться от бета-блокаторов, он должен прекратить их прием постепенно. (Необъяснимым образом слово «постепенно» привело его к мысли, что нет никакого риска в прекращении или возобновлении приема бета-блокаторов.)

Сидя в зале ожидания «Британских авиалиний» аэропорта имени Кеннеди, Хуан Диего знал, что ему не удастся поспать; он с нетерпением ждал возможности выспаться, когда в конце концов сядет на свой рейс, чтобы выспаться за шестнадцать часов полета в Гонконг. Хуан Диего не позвонил доктору Штайн, поскольку хотел побыть без бета-блокаторов. Если повезет, ему может присниться один из его старых снов; он надеялся, что к нему могут вернуться все его важные детские воспоминания — причем в хронологическом порядке. (Как писатель, он был слегка помешан на этой несколько вышедшей из моды хронологии.)

«Британские авиалинии» сделали все возможное, чтобы этому калеке было комфортно; по деформированной обуви на его поврежденной ноге прочие пассажиры первого класса догадывались, что Хуан Диего инвалид. Все проявляли исключительное понимание; хотя стульев для застрявших в зале первого класса не хватало, никто не жаловался, что Хуан Диего занял аж целых два, устроив из них нечто вроде кушетки, на которую он мог водрузить свою несчастную ногу.

Да, из-за хромоты Хуан Диего выглядел старше своих лет — по меньшей мере на шестьдесят четыре, а не на пятьдесят четыре года. И было еще кое-что: выражение явного смирения на лице придавало ему безучастный вид, как будто львиная доля переживаний в жизни Хуана Диего пришлась на его далекое детство и раннюю юность. В конце концов, он пережил всех, кого любил, — очевидно, это его и состарило.

Его волосы все еще были черными; только стоя рядом с ним и внимательно приглядевшись, можно было заметить рассыпанные в них нити седины. Он не терял волос, не лысел — волосы были длинными, что делало его похожим одновременно на бунтаря-подростка и на стареющего хиппи, то есть на того, кто был нарочито немоден. Его темно-карие глаза были почти такими же черными, как волосы; он все еще был красивым и стройным, но производил впечатление «устаревшего». Женщины — особенно те, кто помоложе, — предлагали ему помощь, в которой он не очень-то и нуждался.

Он был помечен аурой судьбы. Двигался медленно; часто казался потерявшимся в своих мыслях или в своем воображении — как будто его будущее было предопределено и он не сопротивлялся этому.

Хуан Диего считал себя не настолько знаменитым писателем, чтобы его узнавало большинство читателей, а незнакомые с его книгами и подавно его не знали. Хуана Диего примечали только те, кого можно было назвать его завзятыми фанатами. В основном это были женщины — пожилые женщины, разумеется, но среди пылких его поклонниц было и немало девушек из колледжей.

Хуан Диего не верил, что женщин привлекают темы его романов; он просто говорил, что именно женщины, а не мужчины — самые ревностные читатели художественной литературы. Он не предлагал никакой теории на этот счет; он лишь утверждал, что так оно и есть.

Хуан Диего не был теоретиком; он был не силен в праздномыслии. Он и стал в какой-то мере известен после своих слов, сказанных в интервью одному журналисту, когда тот попросил его порассуждать на конкретную довольно избитую тему.

— Я не рассуждаю, — сказал Хуан Диего. — Я просто наблюдаю, я только описываю.

Естественно, журналист — настырный молодой человек — настаивал на своем. Журналисты любят порассуждать; они всегда спрашивают романистов, умирает ли роман или уже мертв. Помните: первые романы, которые он прочел, Хуан Диего вызволял из адского пламени basurero; он обжег руки, спасая книги. «Читателя свалки» не спрашивают, мертв уже роман или умирает.

— У вас есть какие-нибудь знакомые женщины? — спросил Хуан Диего этого молодого человека. — Я имею в виду женщин, которые читают, — сказал он, повышая голос. — Поговорите с такими женщинами — спросите, что они читают! — В этот момент Хуан Диего уже разошелся вовсю. — День, когда женщины перестанут читать, будет днем смерти романа! — кричал «читатель свалки».

У писателей с хоть какой-то аудиторией больше читателей, чем они полагают. Хуан Диего был более известен, чем он думал.

На сей раз его заприметили две женщины, мать и дочь, — по примеру его самых страстных читателей.

— Я бы везде вас узнала. Вы не спрячетесь от меня, даже и не пытайтесь, — сказала Хуану Диего довольно агрессивная мать.

Она говорила с ним так, как будто он и в самом деле пытался спрятаться. И где же он видел раньше такой проницательный взгляд? Без сомнения, у громоздящейся над всеми внушительнейшей статуи Девы Марии — это у нее был такой взгляд. Именно подобным образом Пресвятая Дева свысока смотрела на вас, но Хуан Диего никогда не мог сказать, был ли взгляд Матери Марии сострадающим или неумолимым. (В случае с этой элегантного вида матерью, которая была одной из его читательниц, он также не имел определенного мнения на сей счет.)

Что касается дочери, которая также была его поклонницей, Хуан Диего подумал, что она считывается несколько легче.

— Я бы и в темноте вас узнала. Если бы вы заговорили со мной, я бы по нескольким словам догадалась, что это вы, — слишком уж искренно сказала ему дочь. — По вашему голосу, — произнесла она, задрожав, как будто не в силах продолжать.

Она была молода и пафосна, но довольно деревенского кроя; с толстыми запястьями и лодыжками, с дюжими бедрами и низко подвешенной грудью. Ее кожа была темнее, чем у матери; черты ее лица были более расплывчатыми, менее утонченными, особенно это касалось ее манеры говорить, — короче, она была попроще и погрубее.

Хуан Диего представил себе, что сказала бы о ней его сестра: «Она как одна из нас». (Внешне она, скорее, из коренных жителей, подумала бы Лупе.)

Хуан Диего разволновался, представив вдруг, какие разодетые в пух и прах копии статуй мог бы изготовить магазин Дев в Оахаке из этой парочки — матери и дочери. Это заведение для рождественских празднеств могло бы еще больше порастрепать наряд дочери. Но действительно ли она была одета несколько неряшливо, или же это была намеренная небрежность?

Хуан Диего подумал, что магазин Дев мог бы придать фривольную позу манекену дочери в натуральную величину, добавить броскости, как если бы мощь ее бедер таила в себе неудержимый вызов. (Или это были фантазии Хуана Диего насчет дочери?)

Магазин Дев, который дети свалки иногда называли между собой «Девица», не смог бы сотворить манекен, соответствующий матери из данной парочки. Мать была преисполнена утонченности и самоуверенности, и ее красота была классической; мать излучала высокий стиль и чувство собственного превосходства — будто она и родилась в ауре привилегированности. Если бы эта мать, которая только на мгновение задержалась в салоне первого класса аэропорта имени Кеннеди, была Девой Марией, никто бы не отправил ее в хлев; ей бы нашли место в гостинице. Вульгарный магазин на Индепенденсиа не мог по определению воспроизвести ее; у этой матери был иммунитет против стереотипов — даже секс-куклу не смог бы изготовить из нее магазин «Девица». Мать была скорее «единственной в своем роде», чем «одной из нас». В магазине для рождественских мероприятий этой матери не было места, решил Хуан Диего; она никогда не будет выставлена на продажу. И вам не захочется принести ее домой — по крайней мере, на потребу своих гостей или для развлечения детей. Нет, подумал Хуан Диего, вы захотите оставить ее себе.

Так или иначе, хотя он не сказал ни слова о своих чувствах к этой матери и ее дочери, обе женщины, казалось, знали о Хуане Диего все. И мать, и дочь, несмотря на очевидные различия между ними, действовали заодно, они были командой. Они быстро подключились к ситуации, которая, по их мнению, свидетельствовала о полной беспомощности Хуана Диего в настоящий момент, если не вообще. Хуан Диего устал, он без колебаний винил в этом бета-блокаторы. Он не очень-то сопротивлялся. В принципе, он позволил этим женщинам позаботиться о нем. К тому же это произошло после того, как они двадцать четыре часа прождали в салоне первого класса «Британских авиалиний».

Коллеги Хуана Диего, все его близкие друзья, из лучших побуждений запланировали для него двухдневную остановку в Гонконге; теперь же получалось, что у него будет только одна ночь в Гонконге, прежде чем ему придется рано утром отправиться в Манилу.

— Где вы останавливаетесь в Гонконге? — спросила его мать, которую звали Мириам. Она не ходила вокруг да около; при своем проницательном взгляде, она была прямолинейна.

— Где вы раньше останавливались? — спросила дочь, которую звали Дороти.

Она мало что взяла от матери, отметил Хуан Диего; Дороти была так же напориста, как Мириам, но далеко не так красива.

Что же такое было в Хуане Диего, что заставляло более напористых людей испытывать потребность в проворачивании для него его же дел? Кларк Френч, бывший студент, включился в подготовку поездки Хуана Диего на Филиппины. Теперь вот две женщины — две незнакомки — взяли на себя заботу устроить писателя в Гонконге.

Должно быть, Хуан Диего выглядел в глазах матери и ее дочери как начинающий турист, поскольку ему надо было заглянуть в памятку, чтобы узнать название своего отеля в Гонконге. Пока он еще выуживал из кармана пиджака очки, мать выхватила у него из рук памятку.

— Господи — зачем вам в Гонконге «Интерконтиненталь-Гранд-Стэнфорд»? — сказала ему Мириам. — Это же час езды от аэропорта.

— На самом деле это в Коулуне, — уточнила Дороти.

— В аэропорту есть адекватный отель, — сказала Мириам. — Вам лучше остановиться там.

— Мы всегда там останавливаемся, — со вздохом произнесла Дороти.

Хуан Диего начал говорить, что, насколько он понимает, тогда ему нужно будет отменить одно бронирование и заказать другое.

— Сделаем, — сказала дочь; ее пальцы запрыгали над клавиатурой ноутбука.

Хуану Диего казалось каким-то чудом то, как молодые люди пользовались своими ноутбуками, никуда их не включая. Почему у них батарейки не садятся? — думал он. (А когда они не были приклеены к своим ноутбукам, то как сумасшедшие переписывались на своих мобильных телефонах, которые, казалось, никогда не нуждались в подзарядке!)

— Я думал, что слишком далеко еду, чтобы брать с собой ноутбук, — сказал Хуан Диего этой матери, которая смотрела на него с крайней степенью сочувствия. — Я оставил свой дома, — робко сказал он энергичной дочери, которая ни разу не оторвала взгляда от постоянно меняющейся картинки на экране компьютера.

— Я отменяю ваш номер с видом на гавань — две ночи в «Интерконтиненталь-Гранд-Стэнфорд», конец. Мне все равно не нравится это место, — сообщила Дороти. — И я заказываю вам номер люкс в отеле «Регал»^[6] в Международном аэропорту Гонконг. Он не такой безвкусный, как его название, несмотря на все это рождественское дерьмо.

— Одна ночь, Дороти, — напомнила мать молодой женщине.

— Понятно, — сказала Дороти. — В «Регале» есть одна особенность: там странно включается и выключается свет, — обратилась она к Хуану Диего.

— Мы покажем ему, Дороти, — сказала Мириам. — Я прочитала все, что вы написали, до последнего слова. — Она положила руку ему на запястье.

— Я прочитала почти все, — сказала Дороти.

— Есть две книги, которые ты не читала, Дороти, — возразила ее матушка.

— Подумаешь, две, — сказала Дороти. — Это ведь почти все, не так ли? — спросила девушка Хуана Диего.

Он, конечно, ответил:

— Да, почти.

Он не мог понять, флиртует с ним эта молодая женщина или ее мать; может быть, ни та ни другая и не флиртовали вовсе. И непонимание этого говорило, что Хуан Диего преждевременно постарел, но, если честно, сколько лет прошло с тех пор, как он играл в подобные игры. Уже довольно давно он ни с кем не встречался, да и прежде таких встреч было не много, что сразу же стало ясно таким двум завзятым путешественницам, как эти мать и дочь.

Что касается женщин, не решили ли они, что он получил свое увечье на войне? Не был ли он одним из тех, кто потерял любовь всей своей жизни? Что заставляло женщин думать, будто Хуан Диего никогда не сможет забыть кого-то?

— Мне очень нравится секс в ваших романах, — заметила Дороти. — Мне нравится, как вы это делаете.

— Мне еще больше нравится, — сказала ему Мириам, окинув дочь всепонимающим взглядом. — У меня есть возможность узнать, что такое действительно плохой секс, — заявила она своей дочурке.

— Пожалуйста, мама, только без подробностей, — сказала Дороти.

У Мириам не было обручального кольца, заметил Хуан Диего. Это была высокая, подтянутая женщина, с выражением напряженного нетерпения в глазах, в жемчужно-сером брючном костюме, который она носила поверх серебристой рубашки с коротким рукавом. Ее светло-русые волосы, конечно же, не были натурального цвета, и, вероятно, она уже вносила легкие поправки в свое лицо — либо вскоре после развода, либо спустя какое-то время после того, как овдовела. (Хуан Диего не знал о таких интимных вещах; за исключением его читательниц и женских персонажей в его романах, у него не было опыта общения с такими женщинами, как Мириам.)

Дороти, дочь, сказавшая, что впервые прочитала один из романов Хуана Диего, когда он был «адресован» ей — еще в колледже, — выглядела так, как будто все еще была студенческого возраста или чуть старше.

Эти женщины направлялись не в Манилу («Пока не туда», — сказали они ему), но, даже если они и сообщили, куда собирались после Гонконга, Хуан Диего этого не запомнил. Мириам не назвала ему своей фамилии, но у нее был европейский акцент. Иностранка, отметил про нее Хуан Диего. Но, конечно же, он не был экспертом по акцентам — Мириам могла быть и американкой.

Что касается Дороти, ей было далеко до красоты матери, но у девушки была угрюмая, неброская привлекательность — такая, которую эта явно тяжеловатая молодая женщина могла утратить через несколько лет. («Сладострастная» — это слово не всегда будет приходить на ум при виде Дороти, подумал Хуан Диего, сознавая, хотя бы для себя, что он писал именно о таких предприимчивых женщинах, даже если и позволял им помогать ему.)

Кем бы они ни были и куда бы они ни летели, эти мать и дочь были завзятыми путешественницами первым классом на «Катай-Пасифик». Когда самолет рейса 841 до Гонконга наконец заполнился пассажирами, Мириам и Дороти не позволили кукольнолицей стюардессе показать Хуану Диего, как надевать цельнокроеную пижаму от «Катай-Пасифик» и как управлять похожей на кокон спальной капсулой. Мириам помогла ему справиться с проблемой надевания этой детского фасона пижамы, а Дороти — дока по части техники в семье без мужчины — продемонстрировала механику самой удобной кровати, с какой только Хуан Диего сталкивался когда-либо в самолете. Обе женщины практически уложили его спать.

Наверное, они обе флиртовали со мной, засыпая, подумал Хуан Диего, дочь-то — без сомнений. Конечно, Дороти напоминала Хуану Диего студенток, которых он встречал на протяжении долгих лет; многие из них, понятно, только делали вид, что флиртуют с ним. Это были молодые женщины того же возраста — некоторые из них, писательницы-одиночки с хулиганскими замашками, поражали его лишь двумя известными им видами общения: умением флиртовать и умением выказывать безоговорочное презрение.

Хуан Диего уже почти спал, когда вспомнил, что у него незапланированный перерыв в приеме бета-блокаторов; он уже начал видеть сон, когда ему, пусть и ненадолго, пришла в голову отчасти тревожная мысль. Мысль была такой: я не очень понимаю, что происходит, когда временно перестаешь принимать бета-блокаторы. Но сон (или воспоминание) настигал его, и он позволил ему прийти.

Примечания

6

Regal (англ.) — королевский.