Бродяги Дхармы

Джек Керуак, 1958

Джек Керуак (Жан-Луи Лебри де Керуак, 1922–1969) – писатель-эпоха, писатель-парадокс, посеявший ветер и не успевший толком узнать, что пожал бурю, не утихшую и в наши времена. Выходец из обедневшей семьи французских аристократов, он стал голосом протестующей американской молодежи и познакомил молодых американских интеллектуалов с буддизмом. Критики высокомерно не замечали его, читатели-нонконформисты◦– носили на руках. Буйный… Лиричный… Чувственный… Дикий… Энергичный… Такими эпитетами описывали первые критики этот роман Джека Керуака – книгу, которая зажгла все поколение хиппи. Сага двух скитальцев с Западного побережья Америки и история их безудержных поисков Истины и Оттяга. Раскованные девушки, свободная любовь, реки вина и восточная мистика – так начинается их духовное странствие. Но истинное Прозрение наступает лишь на вершине одинокой горы, в сокровенном одиночестве, уносящем их ввысь… Роман Джека Керуака в 1958 году снес все барьеры и провел читателя от свингующих баров Сан-Франциско до заснеженных пиков Сьерры. Всё новые поколения читателей находят в нем и сексуальные оргии – задолго до «лета любви», и свободные джазовые импровизации – еще до появления рок-музыки, и поэтические «любовные забастовки», и марафоны пьянства, которым предаются молодые люди, подсевшие на чувственность и стремящиеся «улететь». Бродяги Дхармы. Содержит нецензурную брань

9

Мы шли дальше, и мне до невероятия нравилось, какой у этой тропы бессмертный вид, когда уже перевалило за полдень, и как поросший травою склон холма словно весь окутан древней золотой пыльцой, жучки кувыркаются над камнями, ветерок вздыхает в мерцающих танцах над нагретыми валунами, а тропа вдруг заводит в прохладную тень от больших деревьев над головой, и свет здесь глубже. И нравилось, что озеро под нами вскоре стало совсем игрушечным, а черные дыры в нем — по-прежнему ясно различимы, и на него падают гигантские тени облаков, и петляет трагическая дорога, по которой сейчас возвращается бедолага Морли.

— Ты разглядишь бедного Морли внизу?

Джафи долго всматривался.

— Я вижу облачко пыли: может, это он уже идет обратно. — Мне же казалось, что я вижу древний полдень этой тропы — от камней на лужайках и букетиков люпина до неожиданных возвратов к ревущему потоку с его мостиками из мокрых коряг и подводной зеленью; в моем сердце возникло что-то невыразимо надломленное, будто я жил и прежде, и ходил по этой тропе точно так же с соратником-Бодхисаттвой, — но, быть может, то паломничество было гораздо важнее, и мне сейчас очень хотелось лечь у тропы и все хорошенько вспомнить. Вот что с тобою делают леса — они всегда знакомые, издавна утраченные, словно лицо давно покойного родственника, словно старый сон, обрывок забытой песни, донесшийся по-над водою, а больше всего — словно золотые вечности прошедшего детства или прошедшей зрелости, и вся жизнь, вся смерть, вся боль сердечная, случившиеся миллион лет назад, и облака, проплывающие над головой, кажется, подкрепляют (своею собственной одинокой знакомостью) это чувство. Исступленный восторг даже — вот что я ощущал, вместе со вспышками внезапного воспоминания; вспотев и утомившись, я хотел уснуть и видеть сны в траве. Забираясь выше, мы сильнее уставали и теперь, совсем как пара настоящих альпинистов, больше уже не разговаривали, нам не нужно было разговаривать, и мы этому радовались, как, по сути, заметил Джафи, обернувшись ко мне после получасового молчания: — Как раз вот так мне нравится, когда идешь — просто нет нужды разговаривать, будто мы животные и общаемся безмолвной телепатией. — Так, забившись в собственные мысли, мы топали дальше, Джафи переставлял ноги, отклячив зад, как я уже говорил, а я подобрал свой темп — короткие шажки, медленно, терпеливо, все выше в гору со скоростью миля в час, так что я постоянно оставался в тридцати ярдах позади него, и теперь, когда у нас рождались какие-нибудь хайку, приходилось кричать их друг другу туда и обратно. Довольно скоро мы выбрались на верхушку того участка, который уже и тропой-то не был, ни с чем не сравнимый сонный лужок, где был прекрасный пруд, а за ним — одни валуны и ничего кроме.

— Теперь у нас единственные ориентиры — утки.

— Что за утки?

— Видишь вон валуны?

— «Видишь вон валуны»! Господи ты боже мой, да я вижу пять миль одних валунов, насыпанных до самой вон той горы!

— Видишь кучку камней возле вон того ближнего валуна под сосной? Это и есть утка, ее поставили другие туристы — а может, и я сам, еще в пятьдесят четвертом, не помню точно. Отсюда пойдем прыгать с камня на камень, и надо будет хорошенько следить за утками и определять, верно ли скачем. Хотя мы, конечно, знаем, куда идти — вон до того большого утеса, а там уже и наше плато.

— Плато? Боже, ты что — хочешь сказать, что это еще не вершина?

— Конечно нет: за утесом будет плато, потом осыпь, потом опять камни, потом мы выйдем к последнему высокогорному озеру, не больше вот этой лужицы, а за ним последний подъем, больше тысячи футов отвесно вверх, парень, на самую вершину мира, откуда видать всю Калифорнию и частично Неваду, и ветер там тебе штаны насквозь продует.

— О-ой… А сколько времени это займет?

— Ну-у, сегодня к вечеру можем рассчитывать дойти только до плато, а там встанем лагерем. Это я только называю его плато, на самом деле там просто полка такая между двумя высотами.

Но эта вершинка и конец тропы были так прекрасны, что я сказал:

— Ты только глянь… — Сонный лужок, на одном краю — сосны, озерцо, чистый свежий воздух, полуденные облака, золотисто летящие в небе… — А давай сегодня здесь переночуем, я, наверно, в жизни места красивее не видал.

— Ай, да это ерунда. Нет, здесь, конечно, клево, но завтра утром можно проснуться и обнаружить, что у нас на заднем дворе — три дюжины школьных учительниц на лошадях и уже бекон жарят. Там, куда мы идем, — зуб даю — не будет ни единого человечка, а если кто и придет, тогда я засранный конский зад. Ну, может, один альпинист, от силы — двое, но вряд ли в это время года там кто-нибудь вообще окажется. Видишь ли, в любую минуту снег может выпасть. Если повалит ночью, до свиданья мы с тобой.

— Что ж, до свиданья, Джафи. Но давай хоть отдохнем тут, водички попьем, на красоту эту посмотрим. — Мы устали, и нам было четко. Мы растянулись в траве, отдохнули, обменялись поклажей, и нам снова не терпелось двигаться дальше. Почти сразу же трава кончилась и начались валуны; мы вскарабкались на первый, а с него оставалось лишь прыгать и скакать дальше, постепенно забирая выше, выше, пять миль вверх по долине, засыпанной валунами, все круче и круче, с громаднейшими скалами по сторонам — стены сходились чуть ли не к тому утесу, куда мы пробирались.

— А что за той скалой?

— Там высокая трава, кустарники, разбросаны валуны, там петляют прекрасные ручейки, в которых льдинки — даже днем, кое-где лежит снег, огромные деревья, а один валун — больше двух домиков Альвы, поставленных один на другой, он наклоняется, и там у нас будет такая впадина, типа пещеры, где мы разложим большой костер, он будет отражать тепло от стенки. А дальше трава и лес заканчиваются. Это будет где-то девять тысяч футов.

В теннисках было невероятно легко скакать с камня на камень, но немного погодя я заметил, как изящно это делает Джафи: он мелкими шажочками перепрыгивал по валунам, иногда как бы намеренно танцуя, — его ноги скрещивались справа налево и слева направо, и первое время я повторял каждый его шаг, но потом понял, что лучше всего самому спонтанно выбирать себе валуны и выделывать свой рваный танец.

— Секрет такого восхождения, — сказал Джафи, — как дзен. Не думай. Танцуй себе дальше. На свете нет ничего легче, на самом деле даже по плоской земле ходить труднее, слишком монотонно. А тут при каждом шаге возникают ничего так себе проблемки, но ты ни разу не сомневаешься и хоп — уже на другом валуне, который выбрал не понять почему, совсем как в дзене. — Так оно и было.

Теперь мы почти не разговаривали. Мышцы ног у нас притомились. Долго — часа три — поднимались мы по этой длинной-длинной долине. День стал постепенно переходить в вечер, свет становился янтарным, на долину сухих валунов зловеще опустились тени — но не пугали, а опять придавали всему какое-то бессмертие. Утки были выложены очень заметно: становишься на верхушку валуна и смотришь вперед, засекаешь утку (обычно это маленькая пирамидка из двух плоских камней и, может, третий, круглый, — сверху для украшения) и движешься к ней. Эти утки выкладывали предыдущие скалолазы — специально чтобы избавить следующих от мили-другой блужданий по огромной долине. Наш ревущий поток тем временем оставался все время рядом — только у́же и спокойнее, он сбегал с самого утеса в миле впереди, расплываясь большим черным пятном, хорошо заметным на серой скале.

Прыгать с валуна на валун с тяжелой поклажей, ни разу не оступившись, оказалось легче, нежели предполагалось: едва попадаешь в ритм танца, уже не упадешь. Иногда я оглядывался на долину внизу и поражался, как высоко мы забрались, какие горизонты гор распахиваются теперь за нами. Наш прекрасный парк в конце тропы был как крошечный глен в Арденском лесу^[71]. Затем склон сделался круче, солнце — краснее, и вскоре под сенью некоторых скал я увидел пятачки снега. Мы добрались до того места, где утес вроде как совсем нависал над головой. Тут я увидел, что Джафи впереди скинул рюкзак, и запрыгал по камням к нему.

— Ну, тут бросаем шмотки и лезем эти несколько сот футов по скале на самый верх, видишь — там не такой откос, найдем нашу стоянку. Я помню, где она. Хотя сам можешь и тут посидеть, отдохни или просто побей баклуши, а я тут поброжу, я люблю один лазить.

Ладно. Я сел, сменил мокрые носки и снял влажную от пота майку, сложил по-турецки ноги и отдыхал, посвистывая, где-то около получаса — очень приятное занятие, — а Джафи тем временем вернулся и сказал, что нашел стоянку. Я думал, до нее — коротенькая прогулочка, а на деле мы прыгали по крутым валунам еще почти час, причем некоторые каменюки приходилось огибать, затем поднялись на уровень плато и там по более-менее ровной траве прошли еще сотни две ярдов дотуда, где среди сосен высился огромный серый камень. Вот тут-то земля была сплошь великолепием: на траве лежал снег с подтаявшими прогалинами, болботали ручейки, по обеим сторонам — громадные молчаливые скалы, и дул ветер, и пахло вереском. Мы вброд перешли миленький ручеек глубиной с ладошку — жемчужная, чистая, светлая водичка — и подступили к каменной громаде. Там, где стояли лагерем другие скалолазы, лежали старые обугленные бревна.

— А где тут Маттергорн?

— Отсюда не видно, но… — показал пальцем на верх плато подальше и ущелье с осыпью, изгибавшееся вправо, — …вон за той лощиной и вверх пару миль или около того, и там будет его подножие.

— Ух, черт, так это займет у нас еще целый день!

— Со мною — не займет, Смит.

— Что ж, Райдери, тогда я не против.

— Ладно, Смити, а теперь давай-ка расслабимся, побалдеем и приготовим какой-никакой ужин, пока будем ждать старину Морлири?

И вот мы распаковались, все выложили, покурили и отдохнули. Горы теперь отдавали таким розоватым, в смысле — камни, это все была лишь твердая скала, покрытая атомами пыли, накопившимися здесь с начал безначальных времен. Вообще-то я боялся этих зазубренных чудищ, окружавших нас со всех сторон, да еще нависавших над самой головой.

— Такие безмолвные! — сказал я.

— Ага, чувак, знаешь, гора для меня — это Будда. Только подумай, столько терпения, сотни тысяч лет она сидит здесь совершенно молча, и как бы молится за все живое в этом молчании, и только ждет, чтоб мы прекратили свою глупую возню. — Джафи вытащил чай, китайский, насыпал в жестяной котелок, тем временем разложив костер, для начала небольшой, солнце нас пока еще освещало, потом загнал покрепче между больших камней длинную палку, чтоб было на чем подвесить котелок, и скоро вода уже кипела, он налил кипяток в свой чайник, и вскоре мы уже пили чай из жестяных кружек. Я сам принес воды из ручья, холодной и чистой как снег, как глаза небес за хрустальными веками. Стало быть, чай этот был самым чистым и утоляющим жажду напитком в моей жизни, его хотелось пить еще и еще, он действительно утолял жажду и горячим омывал все нутро.

— Теперь понимаешь восточную страсть к чаю, — сказал Джафи. — Помнишь, я рассказывал, в той книге написано, что первый глоток веселит, второй — радует, третий успокаивает, четвертый сводит с ума, пятый повергает в экстаз.

— Совсем как про нас, старик.

Камень, под которым мы разбили лагерь, был просто чудом. Тридцати футов в высоту и тридцати футов в ширину у основания, почти идеальный квадрат, деревья переплетались над ним и свешивали ветви к нам. От основания каменная стена изгибалась наверх, поэтому, если хлынет дождь, у нас будет хоть какое-то прикрытие.

— Как эту громадину сюда занесло?

— Возможно, ледник отступал и оставил. Видишь вон снежное поле?

— Ну.

— Это осталось от ледника. Либо так, либо этот камешек грохнулся сюда с невообразимых доисторических высот, каких нам не постичь, — или, может, этот сукин сын приземлился сюда, когда в юрский период весь этот хренов хребет вылез на поверхность. Рей, когда вот тут, наверху — ты ведь не в гостиной в Беркли сидишь. Здесь тебе и начало, и конец мира. Взгляни, сколько терпеливых Будд смотрят на нас и ничего не говорят.

— А ты сюда ходишь совсем один…

— И на целые недели, как Джон Мьюир, ползаю тут сам по себе вдоль по кварцитовым жилам, или собираю букетики цветов и приношу их в лагерь, или просто разгуливаю голышом и пою, и готовлю себе ужин, и смеюсь.

— Джафи, надо отдать тебе должное — ты самый счастливый кошак на свете, и величайший притом, ей-богу. Я в натуре доволен, что все это узнаю от тебя. В таком месте и я становлюсь верен, в смысле, понимаешь, у меня есть молитва — знаешь, какая у меня молитва?

— Какая?

— Я сажусь и говорю: перечисляю всех друзей, всех родственников, всех врагов, одного за другим, без всяких обид и благодарностей, без гнева, без ничего, и говорю типа вот так: «Джафи Райдер, равно пустой, равно любимый, равно грядущий Будда», — потом перехожу к следующему, скажем: «Дэвид О. Селзник^[72], равно пустой, равно любимый, равно грядущий Будда», — хоть и не беру таких имен, как Дэвид О. Селзник, я беру только тех, кого знаю, ибо когда я произношу «равно грядущий Будда», я хочу думать об их глазах — возьми вот, к примеру, Морли, его голубые глаза за очками: как подумаешь «равно грядущий Будда», подумай и об этих глазах — и точно вдруг увидишь подлинное тонкое спокойствие и истину его грядущей буддовости. А затем подумай о глазах своего врага.

— Это замечательно, Рей. — И Джафи вытащил записную книжку, и вписал туда мою молитву, и покачал в изумлении головой: — Это очень, очень здорово. Я научу этой молитве монахов, которых встречу в Японии. У тебя все правильно, Рей, беда лишь в том, что ты так и не научился добираться до таких вот мест, позволил миру утопить себя в его навозе, он тебя достал… Хоть я и говорю, что сравнения одиозны, но то, о чем мы говорим сейчас, — истинно.

Он вытащил грубый булгур и вывалил в него пару пакетиков сушеных овощей, потом высыпал все в котелок, чтобы сварить вечером. Мы стали прислушиваться, не донесутся ли йодли Генри Морли, но все было тихо. Нам уже стало беспокойно за него.

— Самое неприятное, черт бы его побрал, если он свалился с камня и сломал ногу — там, где ему никто и помочь-то не сможет. Это опасно… Я, правда, и один здесь хожу, но я-то — старый горный козел.

— Есть уже хочется.

— Мне тоже, черт, скорей бы он уже дошел. Давай побродим тут, поедим снега, воды попьем и подождем еще.

Мы так и сделали — обследовали верхнюю часть плато и вернулись. Солнце уже ушло за западную стену долины, темнело, розовело, холодало, по зазубринам поползло больше оттенков лилового. Небо было глубоко. Мы уже различали бледные звезды, по крайней мере — одну-две точно. Вдруг услышали дальний крик:

— Йоделахи-и! — и Джафи подпрыгнул, вскочил на большой валун и завопил в ответ:

— Хоо! хоо! хоо! — Вернулся наш Йоделахи.

— Он далеко?

— Да боже мой, судя по звуку — он еще и с места не трогался. Он даже до начала долины с валунами не дошел. Дотемна вряд ли сюда доберется.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

71

Арденский лес — некогда лесистая местность в Уорикшире, Англия, место действия пасторальной комедии Уильяма Шекспира «Как вам это понравится» (As You Like It, 1599, опубл. 1623; рус. пер. П. Вейнберга).

72

Дэвид Оливер Селзник (1902–1965) — американский продюсер, один из столпов голливудской киноиндустрии.