Бродяги Дхармы

Джек Керуак, 1958

Джек Керуак (Жан-Луи Лебри де Керуак, 1922–1969) – писатель-эпоха, писатель-парадокс, посеявший ветер и не успевший толком узнать, что пожал бурю, не утихшую и в наши времена. Выходец из обедневшей семьи французских аристократов, он стал голосом протестующей американской молодежи и познакомил молодых американских интеллектуалов с буддизмом. Критики высокомерно не замечали его, читатели-нонконформисты◦– носили на руках. Буйный… Лиричный… Чувственный… Дикий… Энергичный… Такими эпитетами описывали первые критики этот роман Джека Керуака – книгу, которая зажгла все поколение хиппи. Сага двух скитальцев с Западного побережья Америки и история их безудержных поисков Истины и Оттяга. Раскованные девушки, свободная любовь, реки вина и восточная мистика – так начинается их духовное странствие. Но истинное Прозрение наступает лишь на вершине одинокой горы, в сокровенном одиночестве, уносящем их ввысь… Роман Джека Керуака в 1958 году снес все барьеры и провел читателя от свингующих баров Сан-Франциско до заснеженных пиков Сьерры. Всё новые поколения читателей находят в нем и сексуальные оргии – задолго до «лета любви», и свободные джазовые импровизации – еще до появления рок-музыки, и поэтические «любовные забастовки», и марафоны пьянства, которым предаются молодые люди, подсевшие на чувственность и стремящиеся «улететь». Бродяги Дхармы. Содержит нецензурную брань

5

Это соответствовало теориям Джафи о женщинах и плотской любви. Я забыл сказать, что в тот день, когда к нему пришел художник по валунам, сразу за ним вошла какая-то блондинка в резиновых сапогах и тибетском ватнике с деревянными пуговицами и в общем разговоре поинтересовалась насчет наших планов забраться на Маттергорн и спросила:

— А мне с вами можно? — поскольку сама была немножко скалолазка.

— Ка-анешна, — ответил Джафи тем смешным голосом, каким говорил, когда шутил с кем-нибудь: так низко и громко разговаривал какой-то его знакомый лесоруб с Северо-Запада, на самом деле объездчик, старина Берни Баерс. — Ка-анешно, давай с нами, и мы все тебя трахнем на высоте десять тысяч футов. — И так он это произнес, что прозвучало смешно и обыденно, а фактически — серьезно, и девушку ничуть не шокировало, наоборот — как-то обрадовало. В том же духе он теперь привел и эту девчонку — Принцессу — к нам во флигель, было около восьми часов, уже стемнело, мы с Альвой тихонько прихлебывали чай и читали стихи или печатали их на машинке, и тут во двор въезжают два велосипеда: Джафи — на своем, Принцесса — на своем. У Принцессы были серые глаза, желтые волосы, она была очень красивой, и лет ей всего было двадцать. Про нее надо сказать еще одно: она сходила с ума по сексу и по мужикам, поэтому не было особых проблем убедить ее поиграть в ябъюм.

— Ты разве не знаешь про ябъюм, Смит? — раскатисто осведомился Джафи, вваливаясь внутрь в сапожищах и держа Принцессу за руку. — Мы с Принцессой, парень, приехали тебе показать.

— Возражений нет, — сказал я, — чем бы оно ни было.

Мало того, я и раньше знал Принцессу, сходил по ней с ума в Городе около года назад. Просто еще одно дикое совпадение — она потом встретила Джафи, влюбилась в него, и притом — до безумия, сделала бы все, что б тот ей ни сказал. Всякий раз, когда к нам во флигель заходили люди, я накрывал лампочку на стене красной косынкой и гасил большой свет, чтобы можно было уютно сидеть в прохладном красноватом сумраке, пить винцо и разговаривать. Я и теперь так сделал и вышел принести из кухни бутылку, а когда вернулся, не поверил глазам: Джафи и Альва раздевались, как попало раскидывая одежду, а Принцесса стояла в чем мать родила, ее кожа белела как снег, когда солнце в сумерках окрашивает его красным, в этом красноватом полусвете.

— Вот черт, — вымолвил я.

— Вот что такое ябъюм, Смит, — сказал Джафи и уселся, скрестив ноги, на подушку на полу и подозвал Принцессу, которая подошла и села на него сверху, лицом к нему, обняла его за шею, и они сидели вот так, некоторое время ничего не говоря. Джафи совершенно не нервничал, не смущался, а просто сидел в совершенной форме, иного я от него и не ожидал. — Вот так делают в тибетских храмах. Это святая церемония, она проводится перед поющими жрецами. Люди молятся и повторяют «Ом Мани Падме Хум», что означает «Аминь Гром Небесный В Темной Пустоте»^[38]. Я — гром небесный, а Принцесса — темная пустота, понятно?

— Но она-то о чем думает? — воскликнул я чуть ли не в отчаянии: у меня были такие идеалистичные устремления к этой девушке в прошлом году, и меня целыми часами грызло, стоит ли соблазнять ее, потому что она так молода и все такое прочее.

— Ой как славно, — сказала Принцесса. — Давай попробуй.

— Но я не умею так сидеть. — Джафи сидел в полной позе лотоса, как она называется, положив лодыжки на бедра. Альва сидел на матрасе, тоже пытаясь вывернуть пятки вверх. Наконец ноги у Джафи заболели, и они с Принцессой просто опрокинулись на матрас, где и Альва, и Джафи начали исследовать территорию. Я по-прежнему не верил своим глазам.

— Снимай все и присоединяйся, Смит! — Но, помимо всего прочего, чувств насчет Принцессы, я провел целый год в безбрачии, основанном на убеждении, что похоть — непосредственная причина рождения, кое непосредственная причина страдания и смерти, и я вот, ей-ей не вру, дошел до того, что считал похоть оскорбительной и даже жестокой.

«Хорошенькие девушки могилы роют» — такая была у меня поговорка всякий раз, когда случалось невольно оглянуться на несравненных красоток индейской Мексики. А отсутствие активной похоти к тому же даровало мне новую мирную жизнь, которой я сильно наслаждался. Но вот это уже чересчур. Я все-таки боялся снять одежду; к тому ж никогда не любил раздеваться прилюдно, когда передо мной больше одного человека, а особенно если рядом мужчины. Но Джафи не стал орать как идиот по этому поводу и довольно скоро уже ублажал Принцессу, затем настала очередь Альвы (с его большими серьезными глазами в этом сумрачном свете, а всего минуту назад он читал стихи). Поэтому я сказал:

— Как по части мне начать с ее руки?

— Давай, клево. — И я дал, улегшись на пол прямо в одежде, и стал целовать ей руку, запястье, потом выше, к телу, а она смеялась и чуть не плакала от восторга, что ею занимаются везде. Все мирное безбрачие моего буддизма уходило коту под хвост. — Смит, я не доверяю никакому буддизму, никакой философии или социальной системе, которые отметают секс, — довольно учено изрек Джафи, уже закончив и усевшись голым по-турецки, сворачивая себе папироску из «Булл Дурхама»^[39] (самопальное курево входило в его «упрощенную» жизнь). Все завершилось тем, что мы голышом варили себе на кухне веселый кофе, а обнаженная Принцесса лежала на боку прямо на кухонном полу, обхватив колени руками, — просто так, лежала просто так, а потом мы с нею залезли вместе в теплую ванну и слышали оттуда, как Альва в другой комнате обсуждает с Джафи оргии Дзенского Безумия Свободной Любви.

— Эй, Принцесса, будем так делать по вечерам каждый четверг, а? — завопил Джафи. — Регулярно.

— Ага! — отозвалась Принцесса из ванны. Говорю вам, она точно была рада и сказала мне: — Знаешь, я будто мать всех вещей, мне нужно заботиться о детках.

— Ты же сама такая молоденькая.

— Но я — древняя мать земли. Я Бодхисаттва. — Она была немного поехавшая, но, услыхав, как она произнесла «Бодхисаттва», я понял, что она хотела стать Буддистом с большой буквы, как Джафи, а для девушки единственный способ выразить это именно таков — с традиционными корнями в тибетской буддийской церемонии ябъюм, поэтому с ней все прекрасно^[40].

Альва был невероятно доволен, целиком и полностью за «каждый четверг», да и я теперь тоже.

— Альва, Принцесса говорит, что она — Бодхисаттва.

— Конечно, Бодхисаттва.

— Она говорит, что она — мать всех нас.

— Женщин-Бодхисаттв в Тибете и некоторых районах Древней Индии, — сказал Джафи, — брали в храмы, а иногда в ритуальные пещеры как святых наложниц, им это шло в заслуги, и они тоже медитировали. Все — и мужчины, и женщины — медитировали, постились, закатывали себе вот такие балёхи, опять ели, пили, беседовали, бродили по окрестностям, в дождливое время жили в вихарах^[41], а когда сухо — под открытым небом, и у них не возникало вопроса, что делать с сексом, вот что мне всегда и нравилось в восточной религии и вот что меня всегда поражало в наших индейцах… Знаете, пацаном в Орегоне я совсем не чувствовал себя американцем, с их пригородными идеалами, подавлением секса и вообще этой тоскливой серой газетной цензурой всех наших подлинных человеческих ценностей, но когда я открыл для себя буддизм и все прочее, я вдруг ощутил, что жил в предыдущей жизни бессчетные века назад, а теперь из-за ошибок и грехов в той жизни сброшен в более скорбное царство бытия и такова моя карма^[42] — родиться в Америке, где никому не в кайф, никто ни во что не верит, а тем паче — в свободу. Вот почему еще я всегда сочувствовал освободительным движениям, к примеру — анархизму у нас на Северо-Западе, старым героям «эвереттской бойни»^[43] и прочим… — Вечер закончился долгим искренним обсуждением подобных предметов, и Принцесса в конце концов оделась, и они с Джафи поехали на велосипедах домой, а мы с Альвой остались сидеть друг напротив друга в красноватом полумраке.

— Но вот знаешь, Рей, Джафи все-таки крутой — дичайший, безумнейший, крутейший кошак, которого мы встречали. И я в нем то люблю, что он — действительно герой всего Западного побережья, ты понял, я уже здесь два года и еще не встречал таких, кого стоило бы знать, вообще ни единого человека с подлинно просветленным разумом, я уж и надежду потерял по части Побережья. Помимо всего, что у него за спиной, — восточное образование, Паунд, пейота, видения, горы, бхикку, ух, Джафи Райдер — великий новый герой американской культуры.

— Он безумен, — согласился я. — И еще мне в нем вот что нравится: его спокойные печальные моменты, когда он много не говорит…

— Да-а, интересно, что с ним станет в конце.

— Я думаю, кончит как Ханьшань — поселится один в горах, будет писать стихи на стенах утесов или петь их толпам, собирающимся у его пещеры^[44].

— Или, может, поедет в Голливуд и станет кинозвездой — знаешь, он тут как-то сказал сам, он сказал: «Альва, знаешь, я никогда не думал уйти в кино и стать звездой, я могу делать что угодно, я ведь этого еще не пробовал», — и я ему поверил, он действительно все может. Ты видел, как он Принцессу всю вокруг себя обернул?

— Да, точно, — а позже, когда Альва уснул, я сидел под деревом во дворе и смотрел вверх на звезды или закрывал глаза и медитировал, пытаясь успокоить себя и снова вернуться к себе нормальному.

Альва заснуть так и не смог, тоже вышел, растянулся на травке, глядя в небо, и сказал:

— Большие облака пара проходят вверху в темноте, от этого я понимаю, что мы живем на действительной планете.

— Закрой глаза и увидишь гораздо больше.

— Ох, я не понимаю, о чем ты вообще! — раздраженно ответил он. Его вечно раздражали мои маленькие лекции об исступлении самадхи^[45] — это такое состояние, которого достигаешь, когда прекращаешь всё, останавливаешь разум и закрытыми глазами видишь какой-то вечный многорой некой электрической Силы, что завывает на месте просто жалких образов и форм предметов, которые вообще лишь воображаемы. И если вы мне не верите, вернитесь через миллиард лет и попробуйте опровергнуть. Ибо что есть время? — А тебе не кажется, что гораздо интереснее просто быть как Джафи: иметь девчонок, заниматься, оттягиваться и просто что-то делать, а не глупо рассиживать под деревьями?

— Не-а, — ответил я, не кривя душой и зная, что Джафи со мной бы согласился. — Джафи всего лишь развлекает себя в пустоте.

— Вряд ли.

— Спорим? На следующей неделе я иду с ним в горы, там все выясню и расскажу.

— Ну, — (вздох) — а я уж лучше останусь Альвой Гольдбуком, и ну ее к чертям, всю эту буддийскую хренотень.

— Когда-нибудь пожалеешь. Почему ты никак не поймешь, что́ я пытаюсь тебе сказать: тебя дурачат именно твои шесть чувств — заставляют верить, будто у тебя эти шесть чувств не только есть, но и помогают быть в контакте с действительным внешним миром. Если б не глаза, ты б меня не видел. Если б не уши — не слышал вон тот самолет. Если б не нос — не чуял полночной мяты. Если б не язык — не отличил А от Б. Если б не тело — не почувствовал Принцессу. Здесь нет ни меня, ни самолета, ни разума, ни Принцессы, нет ничего — да елки же палки, неужели ты хочешь и дальше оставаться в дураках всю свою дурацкую жизнь до минуты?

— Да, я больше ничего не хочу и благодарю Бога, что из ничто получается нечто.

— Ну, тогда у меня есть для тебя новости: все как раз наоборот, это из нечто вышло ничто, и это нечто — Дхармакая, тело Истинного Значения^[46], а это ничто — вот оно, вся эта галиматья и болтология. Я иду спать.

— Ну, я иногда вижу проблеск просветленности в том, что ты пытаешься сказать, но поверь мне, я получаю больше сатори^[47] от Принцессы, чем от слов.

— Это сатори твоей глупой плоти, развратник.

— Я знаю, мой Искупитель жив.

— Какой искупитель и как жив?

— Ох, кочумай и будем просто жить!

— Херня, когда я думал так, как ты, Альва, я был просто жалок, за все подряд хватался — совсем как ты сейчас. Ты хочешь одного — выскочить, трахнуться, побиться, запутаться, состариться, заболеть, чтобы тебя поколотило сансарой, ты, ебаное мясо вечного возвращения, и так тебе и надо.

— Это некрасиво. Все слезливы, все стараются жить с тем, что у них есть. От буддизма ты стал жесток, Рей, из-за него ты даже боишься раздеться ради простой и полезной для здоровья оргии.

— Ну я же в конце концов разделся, нет?

— Но с таким снобизмом… ладно, хватит.

Альва пошел спать, а я сел, закрыл глаза и подумал: «Это мышление прекратилось», — но, поскольку мне пришлось-таки об этом подумать, никакого мышления не прекратилось, но меня поистине окатило волной радости от знания того, что все эти пертурбации — лишь сон, и он кончился, и мне уже не нужно беспокоиться, поскольку я — не «я», и я молился, чтобы Бог, он же Татхагата, дал мне довольно времени, довольно здравого смысла и силы, чтоб я сумел сказать людям то, что знаю (чего и сейчас сказать как надо не могу), чтоб и они узнали то, что знаю я, и слишком не отчаивались. Старое дерево молча и задумчиво нависало надо мной, живое тоже. Я слышал, как в садовых сорняках похрапывает мышь. Крыши Беркли выглядели жалким живым мясом, укрывающим скорбящие фантомы от вечности небес, с которой те боялись встретиться. Когда я отправился баиньки, меня не увлекала никакая Принцесса, никакое желание никакой Принцессы, ничье неодобрение, мне было радостно, и спал я хорошо.

Примечания

38

Одна из самых известных мантр в буддизме Махаяны, особенно характерная для тибетского буддизма, шестислоговая мантра бодхисаттвы сострадания Авалокитешвары. Мантра в особенности ассоциируется с Шадакшари (Господином Шести слогов) — воплощением Авалокитешвары.

39

«Bull Durham» — первая общенациональная американская марка табака, производившаяся северокаролинской компанией «W.T. Blackwell & Co. Tobacco» с 1874 г.

40

Яб-юм (тиб. «отец-мать», санскр. «юганаддха», досл. «соединение») — в буддийской иконографии (танках) изображение божеств и будд в любовном соитии (майтхуна) со своими супругами. Прием восходит к традициям Тантры и обозначает собой единение двух противоположных начал, мужского и женского.

41

Вихара — санскритское и палийское название для буддийского монастыря. Так же называется особый род искусственных пещер в скалах Индостана, служивших жилищем для буддийских монахов.

42

Карма — одно из центральных понятий в индийских религиях и философии, вселенский причинно-следственный закон, согласно которому праведные или греховные действия человека определяют его судьбу, испытываемые им страдания или наслаждения. Карма лежит в основе причинно-следственного ряда, называемого «сансарой», и используется в основном для понимания связей, выходящих за пределы одного существования.

43

«Эвереттская бойня» — самое кровавое событие в рабочем движении Тихоокеанского Северо-Запада США: расстрел 250 членов организации «Промышленные рабочие мира» у причалов городка Эверетт, Орегон, 15 ноября 1916 г.

44

С 1959 г. Гэри Снайдер жил преимущественно в Японии, в 1961–1962 гг. совершал паломничество по ашрамам Индии. В 1961 г. встретился с Далай-Ламой, которого считает своим духовным наставником. В 1966 г. вернулся в Японию по стипендии Фонда Боллинген изучать традиционные монашеские методы обучения дзена Риндзай. Он — автор более десятка поэтических и публицистических книг, в совершенстве знает японский язык, бегло читает по-китайски. Любит мужество, многоженство, многомужество, рододендроны и перепелятников, терпеть не может Нью-Йорк, который, по его мнению, давно следовало сровнять с землей и превратить в выгон для бизонов.

45

Самадхи (от санскр. «умственная, или внутренняя, собранность») — термин, используемый в индуистской и буддийской медитативных практиках: состояние, достигаемое медитацией, которое выражается в спокойствии сознания, снятии противоречий между внутренним и внешним мирами (субъектом и объектом). В буддизме самадхи — последняя ступень Благородного восьмеричного пути, подводящая человека вплотную к нирване.

46

Дхармакая (санскр. «сущностное тело», «тело Дхармы») или Ваджракая (санскр. «алмазное тело») — высшее из трех тел Будды, абсолютное проявление духовной сущности, сущность мироздания, постижимая только посредством высшего просветления, соответствует сфере без форм (образов).

47

Сатори (яп.; санскр. самбодхи — букв. «просветление») — в медитативной практике дзен внутреннее персональное переживание опыта постижения истинной природы через достижение «состояния одной мысли» (санскр. дхьяна или яп. дзен).