Улисс

Джеймс Джойс, 1921

1922 г., февраль, Париж, после 15 лет работы автора над романом, он опубликован. Полтысячи экземпляров, отправленные на продажу в США, конфискованы и утоплены в водах залива неподалёку от статуи Свободы (Нью-Йорк). Ещё 500 перехвачены английской таможней и сожжены в порту Фолкстоун (до прихода Гитлера к власти ещё 11 лет, в Германии пока не запылали костры из книг). За что?! Потому что не поняли, что в англоязычную литературу пришёл модернизм, какой и не снился породившим его французам, пришёл "поток сознания", явился калейдоскоп из всех, какие есть, литературных стилей и приёмов, и всё это уместилось в один день – 16 июня 1904 г., на 700+ страницах романа Джеймса Джойса "Улисс". Содержит нецензурную брань.

* * *

М-р Леопольд Цвейт охотно употреблял в пищу внутренние органы животных и птиц. Он любил густой суп с потрошками, тугие желудочки, нашпигованное тушёное сердце, жаркое из тонко нарезанной печени; жареные куриные яичники. Более всего ему нравились печёные бараньи почки, что сообщали его нёбу тонкий привкус чуть отдающий мочёй.

Почки и были у него на уме, когда, мягко похаживая по кухне, он собирал её завтрак на слегка продавленный поднос. Холодный свет и воздух наполняли кухню, однако снаружи уже вовсю распросторилось нежное летнее утро. Оттого-то и тянуло покушать.

Угли в камине раскраснелись.

Ещё кусочек хлеба с маслом: три, четыре: так. Она не любит, чтоб её тарелка переполнялась"с горкой". Вот так. Он отвернулся от подноса, снял чайник с треножника и поставил с краю на огонь. Отворотив нос, тот нахохлился там, коренастый и тусклый. Скоро почаюем. Во рту пересохло. Кошка чопорно обошла ножку стола, высоко держа хвост.

— Мкгнау!

— А, вот и ты, — сказал м-р Цвейт, оборачиваясь от огня. Та мявкнула в ответ и, величаво мяуча, ещё раз прокралась вкруг ножки стола. Точно так же она ступает по моему письменному столу. Уррр. Почеши мне головку. Уррр.

М-р Цвейт с доброжелательным любопытством следил за гибкой чёрной формой. На вид чистюля: шерсть гладенько лоснится, белая кнопка под корнем хвоста, зелёные взблески глаз. Он склонился к ней, упёршись руками в колени.

— Молочка кисоньке, — сказал он.

— Мркгнау! — крикнула кошка.

А ещё говорят они глупы. Они нас понимают лучше, чем мы их. Всё понимает, что соизволит понять. И мстительны. Интересно, каким она меня видит. Высотой с башню? Нет, ведь настолько она могла бы вспрыгнуть.

— А вот куриц она боится, — насмешливо произнёс он, — боится тип-типонек. В жизни не видел такой глупой киски, как наша мурлышка.

Жестока. От природы. Любопытные мыши и пикнуть не успевают. Может им и нравится.

— Мркргнау! — сказала кошка громко. Помаргивая задранными вверх вожделеющими, пристыженно прижмуренными глазами, она мяукала плоско и протяжно, показывая ему свои молочнобелые зубы. Он смотрел в её тёмные, жадно сузившиеся зрачки — не глаза, а прямо тебе зелёные камни. Затем прошёл к шкафу, взял бидон, только что наполненный молочником из Хеплона, наполнил блюдце тёплопенным молоком и медленно опустил на пол.

— Гуррхр! — крикнула она, подбегая лакать.

Он смотрел как в неярком свете проволочно взблеснули кончики усов, когда она трижды встряхнула ими, наскоро облизывая. Говорят, если состричь они потом не могут мышей ловить. Почему? Наверно, отсвечивают в темноте, кончики. Или, может, вроде щупальцев.

Он слушал прихлёбывание её язычка. Яичницу на сале? Нет. В такую жару хороших яиц не будет. Им нужна чистая свежая вода. Четверг: не слишком подходящий день для бараньей почки у Баклея. Поджарить на масле, щепотку перца. Лучше свиную почку у Длугача. Пока чайник вскипит. Она, замедляясь, докончила молоко, потом вылизала блюдце. Почему у них такие шершавые языки? Удобней лакать, весь в пористых дырочках. Что-нибудь дать? Он огляделся. Нечего. Чуть поскрипывая ботинками, он поднялся по ступенькам в прихожую, встал возле двери в спальню. Может ей захочется чего-нибудь вкусненького. По утрам она предпочитает тонко нарезанный хлеб с маслом. Ну, а вдруг: на всякий.

Он сдержанно произнёс в порожней прихожей:

— Схожу за угол. Туда, обратно.

И услыхав свой голос, проговоривший это, он добавил:

— Не хочешь чего-нибудь к завтраку?

Сверху донёсся сонный мягкий стон:

— Мн.

Нет, ничего такого ей не хочется. Тут он расслышал протяжный тёплый вздох, ещё один, чуть тише, и бряцанье разболтанных медных колечек кровати. Все-таки их нужно закрепить. Жалко. Ещё с Гибралтара. Испанский начисто забыла, хотя и знала-то не ахти как. Интересно, сколько заплатил её папаша? Старомодная. Ну, ещё бы куплена на распродаже у губернатора. За бесценок. Старик Твиди не проторгуется, твёрдый орешек. Да, сэр. Дело было под Плевной. Я выслужился из рядовых и горжусь этим. Всё же у него хватило мозгов сделать вклад в те марки. Теперь-то ясно, что не прогадал.

Рука его сняла шляпу с колышка над тёплым пальто помеченным его инициалами бок о бок с подержаным плащом, с распродажи в бюро утерянных вещей. Марки: картинки с липким задом. Наверняка, многие офицеры вошли в долю. Ещё бы. Пропотелый ярлык в тулье шляпы безмолвно сообщил ему: ПЛАТО шляпы высшей кат. Он мельком заглянул за кожаную ленту подкладки. Белый квадратик бумаги. На месте.

На крыльце пошарил в заднем кармане за ключем. Не тут. В тех брюках. Надо будет не забыть. Картошка при мне. Шкаф заскрипит. Не стоит её беспокоить. Ворочалась совсем сонной. Он легонько притянул входную дверь, ещё чуть-чуть, чтобы обивка слегка выскользнула за порог, малость держит. С виду заперто. Во всяком случае сойдёт, покуда вернусь.

Обогнув раскрытый подвальный приямок у номера семьдесят пять, он перешёл на солнечную сторону. Солнце приближалось к шпилю храма Георга. Денёк, похоже, будет жарким. Особенно в чёрной одежде, чувствуется сильней. Чёрное сообщает, рефлектирует (или правильно"рефрактирует"?) теплоту. Но не пойду же я в моём светлом костюме. Не пикничок ведь. Прижмуриваясь, он шагал в благодатном тепле. Хлебный фургон Боланда с лотками, ежедневно и нам доставляет, но она больше любит хрустко обжаренные горбушки от вчерашних. Ощущаешь себя молодым. Где-нибудь на востоке: раннее утро: выйти на рассвете, идти и идти впереди солнца, обгоняя его на дневной переход. Если так всё время, не состаришься ни на день, в техническом смысле. Идти вдоль побережья, в чужой земле, приблизиться к воротам города, там стражник, тоже старый рядовой с усищами как у старика Твиди, опёршись на что-то длинное, типа, копьё. Бродить по улочкам с навесами. Мельтешат лица в тюрбанах. Тёмные зевы лавок с коврами, здоровенный мужик, Грозный Турко, сидит, скрестив ноги, курит кальян. Крики уличных торговцев.

Пить воду с запахом жасмина, шербет. Бродить там целый день. Можно наткнуться на грабителя, или двух. Ну и что. Закат всё ближе. Тени мечетей вдоль колоннад: священик со скрученным свитком. Трепет деревьев, знак, вечерний ветер. Всё так же бродить и бродить. Угасает золотое небо. Мать выглядывает за порог. Скликает детвору в дом на своём тёмном языке. Высокая стена: где-то звон струн. Луна в ночном небе, лиловое, цвета новых подвязок Молли. Струны. Слушай. Девушка наигрывает на каком-то из тех инструментов: цимбалы? Прохожу мимо.

А на самом деле: ничего, небось, подобного. Где-то вычитал, дорогой солнца. С протуберанцем на обложке. Он позабавленно хмыкнул. Неплохо выдал Артур Грифитс про череп над передовицей в НЕЗАВИСИМОМ: восход солнца самоуправления на северо-западе, из переулка за Ирландским банком. Его ухмылка стала ещё шире. В самую точку: солнце самоуправления, восходит на северо-западе.

Он приблизился к заведению Ларри О'Рука. Сквозь подвальную решётку всплывал разреженный винный дух. Из распахнутых дверей бара сочились запахи пива, чайной крошки, бисквитного теста. Солидное заведение, однако: не на бойком месте. Вот у Модея, на той окраине, другое дело: расположение ч. х. Конечно, если проложат трамвайную линию вдоль Северного Кольца, от скотного рынка к пристани, цена взлетит, как из пушки.

Лысина за занавеской. Старый пройдоха. Бесполезно подкатываться, чтоб заказал рекламу. Но дело знает. Так и есть — он, мой лысый Ларри, в своей рубахе с коротким рукавом, оперся на ящик с сахаром, наблюдает, как уборщица в фартуке орудует ведром и шваброй. Саймон Дедалус умеет завести его, когда и сам уже на взводе. Знаете что я вам скажу? Сказать, м-р О'Рук? Знаете что? Японцам эти русские всего лишь, типа, лёгких завтрак. Остановись, перекинься словом: хотя бы про похороны. Бедняга Дигнам, такая жалость, м-р О'Рук. Заворачивая в Дорсет-Стрит, он бодро поприветствовал в открытую дверь:

— Добрый день, м-р О'Рук.

— Вам добрый день.

— Прекрасная погода, сэр.

— Да уж точно.

Где они деньги берут? Приходят рыжеголовыми прибиральщиками из округа Лейтрим, моют пустые бокалы и недопивки в подвале. И вдруг—гляди-ка!—расцвели как Адам Финдлейтерс или Дэн Тэлонс. Да ещё при здешней конкуренции. Поголовная жажда. Сложнейший ребус — пересечь Дублин так, чтобы по курсу не попался какой-нибудь бар. Экономить они не умеют. Значит — с выпивки. Наливал троим, вышло на пятерых. Что тут такого? Монету здесь, монету там, по крохам да по каплям. Ещё, наверно, на оптовых заказах. Приезжих надувают. Утряси с боссом и всё обтяпаем, усёк?

А за месяц сколько наплывёт с портвейна? Скажем, десять бочек. Ему, допустим, процентов десять. О, больше. Какие там десять. Пятнадцать. Он шагал мимо национальной школы Св. Иосифа. Гвалт недорослей. Окна настежь. Приток воздуха оживляет память. Как дырочки флейты. Эйбиси — не проси, дииэф — спит лев, джиэйджей — дождик чей? Это мальчики? Да. Кликуха Квэк. Кликуха Люк. Кликуха Бур. Тушатся на медленном огне. У меня? Сляк Цвейт.

Он остановился перед витриной Длугача, уставясь на связки сосисок, колбас, чёрных и белых. Пятьдесят умножить на. Цифры поблекли в его уме недорешёнными: недовольный, он дал им угаснуть совсем. Лоснящиеся, распираемые мясом кольца насытили его взор и он умиротворенно вдохнул тепловатых дух варёнки с приправой из свиной крови.

Почка сочила кровянистую лужицу на блюдо с орнаментом из верб: последняя. Он стоял у прилавка следом за соседской девушкой. Вдруг заберет и её, вычитывая заказ из списка в руке? В трещинках: сода для стирки. И полтора фунта сосисок. Глаза его уперлись в её крутые бедра. Фамилия его Вуддс. Интересно, что он поделывает. Жена старовата. Новая кровь. Провожальщиков не допускают. Крепкая пара рук. Выбивает ковёр на бельевой веревке. Наяривает — я тебе дам. А как всхлёстывает её поддёрнутая юбка при каждом хлопке.

Хорькоглазый свинорез заворачивал сосиски, которые отчикнул пальцами в пятнах, сосисочнорозовыми. Говяды то что надо — как у яловки откормленной на ферме.

Он поднял страничку из кипы нарезанных листов. Образцовая ферма в Кинерете на берегу озера Тиберас. Могла бы стать идеальным зимним санаторием. Моисей Монтефьер. Я так и знал, что он. Ферма, вокруг ограда, расплывчатая скотина пасётся. Он отвёл страницу: интересно: вчитался, расплывчатая скотина на лугу, страница дрогнула. Молодая белая яловка. А по утрам на скотном рынке рёв быков в загородках, меченые овцы, шмяк и плюханье навоза, скотогоны в подбитых гвоздями ботинках топают по дерьму, хляскают ладонью по тугомясому заду, самый первый сорт, в руках неошкуренные кнутовища. Он, чуть скособочив, терпеливо держал страницу, обуздывая свои чувства и прилив желания, мягкий объект его наблюдений обездвижен. Поддёрнутая юбка обхлёстывает под каждый ляск, под ляск, под ляск.

Свинорез выхватил пару листков из кипы, завернул её первоклассные сосиски и состроил гримаску.

— Ну-с, милая мисс, — сказал он.

Она протянула монету, со смелой улыбкой, выставив широкое запястье.

— Благодарю, милая мисс. И один шиллинг три пенса сдачи.

— А вам, пожалуйста?

М-р Цвейт поспешно указал. Догнать и пойти позади, если она идёт не спеша, позади её колышущихся мяс. Полюбоваться с утра пораньше. Да, скорей же, чёрт побери. Коси, коса, пока роса. Она помедлила у магазина на солнышке и лениво пошагала вправо. Он вздохнул через нос: ни хрена им не доходит. И руки шелушатся от соды. А ногти на ногах корявые. Бретельки залохматились от носки. Обида, что не замечен, ширилась, гася благодушие в его груди. К тому же сменившийся с дежурства констебль лапал её в переулке. Им только здоровяков подавай, чтоб сосиска была первый класс. О, пожалуйста, м-р Полисмен, я заблудилась в лесу.

— Три пенса, пожалуйста.

Рука его приняла влажнонежный орган и спустила в боковой карман. Затем достала три монетки из кармана брюк и положила на резиновые пупырышки. Они разлеглись, были вмиг опознаны и тут же скользнули, кружок за кружком, в ящик.

— Спасибо, сэр. Заходите. — Искорка призывного огонька из лисьих глаз благодарила его.

Помедлив секунду, он отвёл взгляд. Нет: не стоит: в другой раз.

— Доброго утра, сэр, — сказал он двинувшись прочь.

— Доброго утра, сэр.

И след пропал. Ушла. Подумаешь.

Он зашагал обратно по Дорсет-Стрит, погрустнело читая. Ажендат Нетаим: плантаторская кампания. Выкупаем обширные песчаные участки у турецкого правительства для насаждения эвкалиптов. Дают превосходную тень, топливо и стройматериал. Апельсиновые рощи и бескрайние дынные плантации к северу от Яффы. Внесите восемь марок и для вас возделают акр земли с насаждением олив, апельсинов, мандаринов или лимонов. Оливы дешевле: цитрусовым нужна поливка. Едегодно получаете выручку от урожая. Ваше имя пожизненно заносится в регистр владельцев компании. Можно приобрести акции на десять процентов дешевле, восполняя разницу годовыми взносами. Бляйбтройштрассе, 34, Берлин, W. 15.

Не заманите. Но неплохо придумано.

Он смотрел на скот, расплывчатый в серебристом зное. Посеребрённые пылью оливковые деревья. Спокойные долгие дни: надзор над вызреванием. Оливки пакуют в банки, так кажется? У меня осталось малость от Эндрюса. А Молли их выплёвывает. Приелись. Апельсины в мягкой бумаге укладывают в корзины. Интересно, бедняга Цитрон всё ещё живёт на Св. Кевина? И Мастиански с его облупленной мандолиной. Приятные были у нас вечера. Молли в плетёном кресле Цитрона. Даже подержать приятно, восковопрохладный фрукт, ощутить в руке, поднести к ноздрям и вдохнуть аромат. Такой вот густой, сладкий, дикий аромат. Не меняется, год за годом. И всегда в цене, Мойзель мне говорил. Арбутус-Плейс: Плезентс-Стрит: старые добрые времена. Должны быть без малейшего изъяна, говорил он. Дальний путь: Испания, Гибралтар, Средиземноморье, Ливан. Ряды корзин у причала Яффы, один малый ведёт учет в книжечку, матросы таскают, все в белых замызганых штанах. Вон выходит, как, бишь, его? Здра… Не видит. Шапочные знакомства малость в тягость. Горбатый как тот капитан-норвежец. Интересно, встречу его сегодня? Поливальная повозка. Выдрочить дождя. На земле как и на небесах.

На солнце начало наползать облако: целиком, не спеша, наглухо. Серость. Даль.

Нет, там по-другому. Бесплодная земля, голая пустошь. Вулканическое озеро, мёртвое море: ни рыбы, ни водорослей, глубоко вдавлено в землю. Ни ветерка всколыхнуть эти волны, металлосерые, ядовито дымчастые воды. Ещё называли горючим камнем, изливался дождём: города на равнине: Содом, Гоморра, Эдом. Всё мёртвые имена. Мёртвое море на мёртвой земле, серой и старой. Это теперь старой. Породила древнейшее, первое племя. Сгорбленная карга перешла дорогу из переулка. Древнейший народ. Рассеялись по лику земли, из кабалы в кабалу, плодясь, умирая. Она до сих пор там. Уже не может рожать. Мертва: старушечья: серая ввалившаяся пизда мира.

Одиночество.

Серый ужас осушил его плоть. Сложив страничку в карман, он завернул в Эклес-Стрит, торопясь к дому. Холодные жиры проскальзывали в венах, леденя кровь: возраст заковывал в корку солей. Что это на меня нашло? Утренняя порция мерзких образов. Встал не с той ноги. Надо снова начать эти упражнения по Сэндоу. Отжиматься на руках. Дома пятнисто-коричневого кирпича. Восьмидесятый номер так и не сдан. С чего бы? Запрашивают всего двадцать восемь. Товерс, Батерсби, Ноз, МакАртур: окна приёмных обклеены вывесками. Пластыри на воспалившийся глаз. Ощутить запах тонкого дымка чая, парок над сковородой с шипящим маслом. Поближе к её пышной тёплой от постели плоти. Да, да.

Быстролетный тёплый свет солнца примчался от Беркли-Роуд, безудержный, в легких сандалиях, вдоль озаряющегося тротуара. Бежит, она бежит мне навстречу, девушка с развевающимися золотыми волосами.

Два письма и открытка лежали на полу прихожей. Он остановился, подобрал их. М-с Марион Цвейт. Его зачастившее сердце вмиг замерло. Уверенный почерк. М-с Марион.

— Полди!

Входя в спальню, он полуприкрыл глаза и прошёл через тёплый жёлтый сумрак к её взлохмаченной голове.

— Кому письма?

Он взглянул на них. Малинга. Милли.

— От Милли мне письмо, — сказал он осторожно, — а тебе открытка. И ещё письмо для тебя.

Он положил открытку и письмо на стёганое покрывало у извива её коленей.

— Поднять штору?

Подымая лёгкими подергиваньями штору до середины, взглядом обращенным назад он приметил, как она, взглянув на письмо, затолкала его под подушку.

— Так хватит? — спросил он оборачиваясь Она читала открытку, опершись на локоть.

— Вещи ей доставили,–сообщила она.

Он выждал пока она отложила открытку и, с уютным вздохом, в медленном извиве, улеглась обратно.

— Поскорей там с чаем, — сказала она. — У меня всё пересохло.

— Уже кипит.

Но он задержался, прибрать со стула: её нижняя юбка и полоскускомканное несвежее бельё. Ухватив всё, поднял на изножие постели.

Когда он спускался по ступенькам в кухню, она крикнула:

— Полди!

— Что?

— Чайничек сполосни кипятком.

Кипит вовсю: перо пара из носика. Он ошпарил и протёр чайничек, положил четыре полные ложечки чая: снова поднял большой, влить кипятка. Отставив заварной, чтоб настаивался, он снял большой чайник и взгромоздил сковороду на горячие уголья, наблюдая как скользит и тает кусок масла. Пока он разворачивал почку, кошка с голодным мяуканьем терлась об него. Перекормишь мясом, мышей ловить не будет. А ещё говорят они не жрут свинину. Кошер. На. Он обронил ей испачканную кровью бумажку и выпустил почку в шкварчащее жидкое масло. Поперчить. Сыпнул щепотью вкруговую из надтреснутой чашечки для яйца.

Потом вскрыл полученное письмо, пробежал взглядом до низа страницы и обратно. Благодарю: новая шляпа: м-р Кохлен: пикник на озере: молодой студент: девушки на пляже Ухаря Бойлана.

Чай заварился. Он наполнил свою чашку-для-усачей, подделка под фарфор из Дерби. Подарок от милой Милли на день рождения. Ей тогда было всего пять лет. Нет, погоди: четыре. Я дал ей ожерелье из шариков амбры, она потом порвала. Подкладывал в почтовый ящик обёрточную бумагу, будто это письма ей. Он улыбнулся, наливая.

О, Милли Цвейт, моя душа,

Моё ты зеркальце, моя услада,

Ты мне дороже, пусть и без гроша,

Чем Кэтти Кейг с её ослом и садом.

Старый бедняга профессор Гудвин. Ужасный случай, старо как мир. Но уж галантен был, этого не отнять. Эдак по старомодному кланялся Молли, провожая её со сцены. А ещё то зеркальце в его шёлковой шляпе. Тот вечер, когда Милли притащила его в гостиную. О, посмотрите что было в шляпе профессора Гудвина. Как мы все хохотали. И уже в таком возрасте проступает пол. Нахалюшка она была.

Он вколол вилку в почку и перешлёпнул: затем установил чайничек на поднос. Бугор в подносе откликнулся на подъём сухим щелчком. Всё тут? Хлеб с маслом, четыре, сахар, ложечка, её сливки. Да. Он понёс наверх, продев большой палец в ручку чайничка.

Распахнув дверь толчком колена, он внёс поднос и поставил на стул у изголовья постели.

— Что ты так долго, — сказала она.

Медяшки зазвякали, когда она, порывисто привстав, упёрла локоть на подушку. Он спокойно смотрел на плечи и в ложбинку между её объёмистых мягких титек, что распирали ночную сорочку, как вымя козы. Тепло её возлежащего тела всплыло в воздух, мешаясь с ароматом наливаемого ею чая.

Краешек разорванного конверта выглядывал из-под вдавленной подушки. Уходя, он задержался поправить покрывало.

— От кого письмо? — спросил он.

Уверенный почерк. Марион.

— А, Бойлан, — ответила она. — Собирается привезти программу.

— Что ты исполняешь?

— La si darem с Дж. С. Дойлом, — ответила она, — и ДАВНЮЮ СЛАДКУЮ ПЕСНЮ ЛЮБВИ.

Её полные губы, надпивая, улыбнулись. Довольно горклый запах у этих духов на следующий день. Как перестоявшая вода под цветами.

— Может, приоткрыть окно?

Она отправила хлеб в рот, спрашивая:

— Во сколько похороны?

— В одиннадцать, наверно, — сказал он. — Я ещё не смотрел газету.

Проследив направление её указующего пальца, он приподнял с кровати её несвежие трусы. Не то? Тогда перекрученную серую резинку, что захлестнулась вокруг чулка: подошва здорово уже раздалась и заносилась до лоска.

— Да нет же, ту книгу.

Второй чулок. Её нижняя юбка.

— Наверно, упала, — сказала она.

Он пощупал там-сям. Voglio e non vorrei. Интересно, сумела бы она правильно произнести: voglio. В постели нет. Должно быть, свалилась на пол. Он нагнулся и задрал окаёмку. Раскрывшаяся при падении книга опиралась на пузатый ночной горшок с оранжевой крышкой.

— Дай сюда, — сказала она. — Я там отметила. Хотела спросить тебя одно слово.

Она глотнула чай из чашки, охваченной мимо ручки и, проворно отерев кончики пальцев об одеяло, начала водить шпилькой по тексту, пока не дошла до искомого слова.

— Мне там что? — переспросил он.

— Сам посмотри, — указала она. — Что оно такое?

— Метампсихоз?

— Да. С чем его едят?

— Метампсихоз, — проговорил он прихмуриваясь. — Это греческий: из греческого. Означает переселение душ.

— Тьфу, пропасть! — сказала она. — А по-людски что это такое?

Он улыбнулся, искоса взглядывая в её насмешливый глаз. Всё те же молодые глаза. Тот первый вечер после шарад. Шалаш принца. Он пролистнул замызганные страницы. РУБИН, ИЛИ УКРАШЕНИЕ АРЕНЫ. Привет. Картинка. Ярый итальянец с плетью. А это должно быть Рубин, она же Украшение, на полу, нагая. Сердобольно замаскирована простынью. Озверевший Маффи унялся и с проклятием отшвырнул свою жертву. За всем этим просто жестокость. Засаленное скотство. Трапеция у Хенглера. Я отвернулся. В толпе аж рты поразевали. Сломай себе шею нам на потеху. Целые семьи. Натаскивай их смолоду, не замедляй метампсихоз. Что мы живём и после смерти. Наши души. Что душа человека, когда умрёт. Душа Дигнама…

— Ты её кончила? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Ничего особенного. Так она что? Всю дорогу любила того первого парня?

— Совсем не читал. Хочешь другую?

— Да. Принеси ещё что-нибудь Поля де Кока. Крутое у него имечко. — Искоса следя за струйкой, она снова налила чая в чашку.

Нужно продлить ту книгу в библиотеке на Капел-Стрит, а то напишут Кернею, моему поручителю. Повторное воплощение: вон что оно такое.

— Некоторые верят, — сказал он, — что после смерти мы снова будем жить в другом теле, и что мы уже жили раньше. У них это называется повторным воплощением. Что все мы уже жили на Земле, тысячи лет назад, или на какой-нибудь другой планете. Но просто, мы это забыли. Есть люди, что говорят, будто помнят свои прежние жизни.

Тягучие сливки свились в пухлую спираль на её чае. Надо повторить для неё слово: метампсихоз. Лучше всего примером. Какой-нибудь пример.

КУПАЮЩАЯСЯ НИМФА над постелью. Пасхальное приложение к журналу ФОТО-КРОХИ. Отличное владение цветом. Чайный оттенок, пока не добавили молока. Чем-то схожа с ней, когда распустит волосы: потоньше. Три и шесть отдал я за рамку. Она сказала мило будет смотреться над постелью. Голые нимфы: Греция: и, например, все люди, что жили тогда.

— Метампсихоз, — сказал он, — так это называлось у древних греков. Они верили, что можно превратиться в животное, или, например, в дерево. Взять хотя бы их, так называемых нимф.

Ложечка её перестала размешивать сахар. Она уставилась прямо перед собой, втягивая воздух через округлившиеся ноздри.

— Горелым пахнет, — сказала она. — Ты что-то оставил на огне?

— Почка! — крикнул он вдруг.

Он торопливо сунул книгу во внутренний карман и, запнувшись о поломанный ящик горшка, поспешил на запах, проворно шагая по лестнице ногами всполошившегося журавля.

Над краем сковороды сердитой струей взвивался и ширился дым. Сунув зубцы вилки под почку, он отодрал её и перевернул, как черепаху. Подгорела совсем немного. Он выплюхнул её их сковороды на блюдо и окропил сверху остатками коричневой зажарки.

Теперь чашку чая. Он сел и намазал маслом краюшку хлеба. Откромсал подгорелую плоть и бросил кошке. Затем вилкой положил в рот кусочек, с чувством пожевал вкусное податливое мясо. В самый раз. Глоток чая. Нарезал кубиков хлеба, обмакнул один в зажарку и положил в рот. Что там было про какого-то молодого студента и пикник? Он развернул письмо рядом, неспешно вчитываясь, покуда жевал, обмакивал в зажарку другой кубик и подносил его ко рту.

Дорогущий Папуля,

Большущее спасибо за чудесный подарок ко дню рождения. Мне очень идёт. Все твердят, что в новой шляпе я просто красавица. И ещё получила мамину чудную посылку со сливками и ей тоже пишу. Она — чудо. С фото-бизнесом у меня идёт как по маслу. М-р Коглен заснял меня с его м-с и отдаст, когда проявит и отпечатает. Вчера мы здорово заработали. Ярмарочный день и все говядопятые валили к нам. В понедельник у меня с друзьми небольшой пикник на озере Овел. Передавай маме мою любовь, а тебе большущий привет поцелуй и спасибо. Сейчас внизу играют на пианино. В субботу будет концерт в Гревил-Армз. Иногда по вечерам заходит молодой студент по фамилии Бенон, у него кузены, или что-то в этом роде, большие шишки, он поёт песенку Бойлана (чуть не написала Ухаря Бойлана) в которой про девушек на пляже. Скажи ему милая Милли шлёт большой привет. Ну вот пора заканчивать с нежнейшей любовью.

Твоя нежная дочь, МИЛЛИ.

P.S. Извини что неразборчиво, спешу. Пока. М.

Вчера пятнадцать. Надо же как совпало, что и число пятнадцатое. Первый её день рожденья не дома. Разлука. Помню летнее утро, когда родилась, бежал постучать к м-с Торнтон на Дензил-Стрит. Весёлая старушенция. Должно многим младенцам помогла появиться на свет. Она сразу знала, что Руди не жилец. Что ж, Бог милостив, сэр. Сразу поняла. Если б выжил, ему б теперь было одиннадцать.

Его опустелое лицо с сожалением взирало на постскриптум. Извини, что неразборчиво. Тороплюсь. Пианино внизу. Покидает свою раковину. Та ссора с ней в кафе XL из-за браслета. Не стала есть свои пирожные, не разговаривала, и даже не смотрела. Нахалюга. Он макал остальные кубики хлеба в зажарку и поедал, кусок за куском, почку. Двенадцать и шесть в месяц. Не много. Но бывает и хуже. Сцена мюзик-холла. Безработный студент. Он выпил глоток остывающего чая, смыть пищу вглубь. Потом снова перечёл письмо: дважды.

Ну, ладно: она знает как блюсти себя. А если нет? Да, нет, не было ещё ничего. Хотя, как знать. Во всяком случае, дождись пока случится. Товар что надо. Её стройные ножки, когда взбегает по лестнице. Судьба. Пора вызревания. Тщеславна: очень.

Он усмехнулся с тревожной любовью кухонному окну. В тот день приметил как она на улице пощипывала свои щеки, вызвать румянец. Малость анемична. Передержали на грудном молоке. Тогда шёл КОРОЛЬ ИРЛАНДИИ у Киша. Старая развалина, метался как угорелый. Да никому не страшно. Её голубой шарф вился по ветру и волосы тоже.

Свежесть щек и кудрей шёлк

Вмиг утратишь ум и толк.

Пляжные девушки. Вскрытый конверт. Руки в брюки, на денёк проветриться, распевает. Друг семьи. Он поёт"утрэтишь". Фонари над пирсом, летний вечер, оркестр.

Эти девушки на пляже,

Hету их милей и краше

Милли тоже. Юные поцелуи: первый. Теперь далёкое воспоминание. М-с Марион. Сейчас лежит там, перечитывает, перебирает пряди волос, улыбаясь, сплетая.

Мягкая муторность сожаления стекла по его хребту. Случится, да. Предотвратить. Бесполезно: не рыпайся. Девичьи сладкие лёгкие губы. И это случится. Он ощутил прилив тягучей муторности. Рыпаться уже бесполезно. Губы целованы, целуя целованы. Сочные липкие женские губы.

Лучше там где она сейчас: подальше. Отвлечь её. Хотела собаку заполнить время. Мог бы съездить туда. На августовский праздник, всего два и шесть в оба конца. Впрочем, ещё полтора месяца. Достать репортёрский проездной. Или через М'Коя.

Кошка, закончив вылизывать свою шерсть, вернулась к испачканной мясом бумаге, понюхала и прошла к двери. Оглянулась на него, мяукнув. Хочет выйти. Поторчи чуток у двери, пока откроют. Пусть подождёт. Её тревожит. Электричество. Грозой пахнет. И ухо намывала спиной к огню. Он чувствовал себя отяжелевшим и преполненным: затем лёгкое послабленье в кишечнике. Встал, распуская пояс брюк. Кошка мяукнула ему.

— Миау! — сказал он в ответ. — Погоди, дай соберусь.

Парит: день выдастся жаркий. Лень тащится по ступеням наверх.

Бумагу. Он любил почитать при стуле. Надеюсь, какай-нибудь олух не явится постучать, пока я.

В ящике стола нашёл старый номер ЛАКОМЫХ КУСОЧКОВ. Заложив его под мышку, прошёл к двери и открыл. Кошка мягкими прыжками понеслась наверх.

А, вон куда хотела, свернуться клубочком на постели.

Прислушавшись, разобрал её голос.

— Иди, иди, киса. Иди.

Он вышел чёрным ходом в сад: постоял, прислушиваясь к соседнему. Ни звука. Наверно в тот раз прислуга развешивала бельё для просушки. Чудное утро.

Он склонился осмотреть тощий рядок салата, растущий вдоль стены. Устроить тут у себя дачу. Вьющуюся фасоль. Алый плющ. Надо б унавозить тут всё, почва истощённая. Сульфидная корка. И так с любой землей, если без дерьма. Выплёскивают мыльные помои. Супесь, что оно за зверь? У соседей в саду куры: их помёт отличная поверхностная добавка. Хотя всего лучше коровий, особенно когда их кормят жмыхом. Затверделый навоз. Лучшее средство для чистки женских замшевых перчаток. Грязь, а чистит. Пепел тоже. Полностью окультурить. В том углу посадить горох. Латук. И всегда свежая зелень к столу. Но и садоводство не без минусов. Тот шмель или овод, что залетел сюда в конце мая.

Он прошёл дальше. Куда я, кстати, дел шляпу? Должно повесил обратно на колышек. Или висит на полу. Cмешно, хоть убей не помню. Вешалка в прихожей переполнена. Четыре зонта, её плащ. Поднимал письма. Звонок на входе в магазин Дрэго. Странно, он мне вспомнился в тот момент. Каштановые волосы в брилиантине на его воротнике. Свежевымыты и напомажены. Успеть бы побаниться сегодня утром. Тара-Cтрит. Говорят тамошний кассир откололся от Джеймса Стефенса. О'Брайен.

Зычный голос у этого Длугача. В итоге — ну и что с того? Дождалась, милашка. Энтузиаста. Он пинком распахнул щелястую дверь уборной. Осторожней, не запачкать эти брюки до похорон. Вошёл, склоняя голову под низкой обналичкой. Оставив дверь настежь, отстегнул подтяжки среди вони плесневеющей извести и застоялой паутины. Прежде чем сесть, глянул сквозь щелку на окно соседей. Его величество в своём кабинете. Никого не велено.

Сидя на стульчаке, он развернул газету, переворачивая листы на своих голых коленях. Чего-нибудь свеженького и полегче. Особо торопиться некуда. Малость придержим. Наши отборные лакомые кусочки. УЛОВКА МЕТЧЕМА. Написал м-р Филип Бюфо, Плей-Клуб, Лондон. Плата писателю — гинея за колонку. Три с половиной. Три фунта и три. Три фунта тринадцать и шесть.

Сдерживая, он спокойно прочёл первую колонку и, уступая, но противясь, начал вторую. Посредине, его последнее сопротивление поддалось, он позволил кишечнику спокойно расслабиться, продолжая читать, всё так же прилежно читая, вчерашний легкий запор прошёл совершенно. Хоть бы не слишком крутым, чтоб не открылся опять гемморой. Нет, в самый раз. Так. Ах! Бутылочка слабительного из рамнус пурсианы. Не то, чтобы оно трогало или задевало его, но очень даже гладенько да ладненьно. Сейчас печатают что попадя. Сезон глупцов. Он читал дальше, упокоённо восседая в своём вздымающемся смраде. И впрямь гладенько. Метчем частенько вспоминает ту уловку, что помогла ему покорить хохотунью-ведьму, которая теперь. Начало и концовка на вполне моральной высоте. Рука об руку. Гладенько. Он пробежал прочитанное в обратном направлении и, чувствуя неспешное истекание его вод, по доброму позавидовал м-ру Бюфо, который всё это написал и был вознаграждён в размере трёх фунтов тринадцати и шести.

Можно б накропать скетч. Соавторы м-р и м-с Цвейт. Придумать рассказ на тему пословицы, какой? Времена, когда я пытался делать заметки на манжете что она говорит за одеванием. Не люблю одеваться вместе. Порезался при бритье. Закусывает нижнюю губу, застегивая крючки юбки. Хронометрировал её. 9.15. Робертс тебе уже заплатил? 9.20. Как была одета Грета Конрой? 9.23. И что мне стукнуло купить эту расческу? 9.24. Меня аж распирает от той капусты. Пятнышко пыли на её лакированом башмаке.

Ловко обтирает их по очереди о чулки на икрах. Утро после танцев в Bazaar, где оркестр Мея играл танец часов Пончиелли. Передать эти утренние часы, полдень, потом приближающийся вечер, затем ночь. Чистила зубы. То был первый вечер. Её голова в танце. Прищёлкивают пластинки веера. Бойлан богат? При деньгах. А что? У него изо рта приятный запах, заметила когда танцевали. Яснее некуда. Подводит к тому. Странная какая-то музыка на последнем вечере. Зеркало было в тени. Она тернула зеркальце о шерстяной жилет на полной колыхливой титьке. Заглянула. Прочесть судьбу по глазам. Не складно.

Вечерние часы, девушки в серых вуалях. За ними ночные часы, чёрные, с кинжалами и в масках. Идея для поетического: розовый, потом золотой, потом серый, потом чёрный. Вобщем, сходится-таки с жизнью. День, потом ночь.

Он размашисто оборвал половину лакомого рассказа и подтёрся им. Потом подтянул брюки, пристегнул и застегнулся. Потянул разболтанную хлипкую дверь уборной и вышел из сумрака на воздух.

На ярком свету, облегчённый и посвежелый в членах, он тщательно осмотрел свои чёрные брюки, низ, колени, заколенье. Во сколько похороны? Лучше посмотреть-таки в газете. Хруст и тёмный фырк в выси. Колокола храма Св. Георгия. Вызванивают который час: гулкий тёмный металл.

ХЕЙ-ГО! ХЕЙ-ГО!

ХЕЙ-ГО! ХЕЙ-ГО!

ХЕЙ-ГО! ХЕЙ-ГО!

Вот снова: обертона плыли чередой по воздуху, и ещё. Бедняга Дигнам!