Улисс

Джеймс Джойс, 1921

1922 г., февраль, Париж, после 15 лет работы автора над романом, он опубликован. Полтысячи экземпляров, отправленные на продажу в США, конфискованы и утоплены в водах залива неподалёку от статуи Свободы (Нью-Йорк). Ещё 500 перехвачены английской таможней и сожжены в порту Фолкстоун (до прихода Гитлера к власти ещё 11 лет, в Германии пока не запылали костры из книг). За что?! Потому что не поняли, что в англоязычную литературу пришёл модернизм, какой и не снился породившим его французам, пришёл "поток сознания", явился калейдоскоп из всех, какие есть, литературных стилей и приёмов, и всё это уместилось в один день – 16 июня 1904 г., на 700+ страницах романа Джеймса Джойса "Улисс". Содержит нецензурную брань.

* * *

Чинно взошёл на площадку дородный Хват Малиган с чашей всклоченной пены в руках, а поверх неё, крест-накрест, бритва c зеркальцем. Утренний ветерок услужливо чуть-чуть придерживал за ним его распахнутый жёлтый халат.

Вознеся чашу к небу, он возгласил:

— Introibo ad altare Dei.

Тут он на миг застыл, затем зыркнул в тёмный колодец лестницы и прогорланил хрипло:

— Ползи наверх, Кинч. Вылазь, иезуит затруханый.

Прошествовав далее, Малиган воссел в округлой амбразуре. Оборачиваясь лицом по сторонам, он троекратно благословил всё окрест — и башню, и поля, и холмы в утренней полудрёме. Завидев Стефана Дедалуса, он склонился навстречь и зачастил омахивать его крёстными знаменьями, тряся головой и всхлипывая горлом.

Стефен Дедалуc, угрюмо сонливый, оперся локтями в перила площадки и холодно взирал на трясучее, квохчущее, длинновато лошадиное лицо благославителя пониже редеющих (без выбритой тонзуры) волос цвета блеклого дуба.

Хват Малиган заглянул под зеркальце и тут же вновь покрыл им чашу.

— Назад, в казармы,–строго отчеканил он, затем елейным голосом священика добавил:

— Ибо же, о чада мои возлюбленные, есть сие неподдельно Христовы: дух, тело, кровь, и обрезок залупы. Музыку потише. Всем зажмуриться, господа хорошие. Один момент, у нас тут эти белые тельца маненько не туда попёрли. А ну, тихо всем!

Уставившись вверх наискосок, он испустил призывный посвист и замер, весь обратившись в слух, на ровных рядах белых зубов, там и сям, взблески золотистых искорок. Златоуст. Пара крепких пронзительных посвистов откликнулись из тишины.

— Спасибо, старина, — проорал Малиган.–Хватит уже. Можешь отключить ток.

Он соскочил из амбразуры и мрачновато взглянул на часы, сбирая полы халата спадавшие вдоль его ног.

Своим озабоченно сытым лицом и тупым овалом второго подбородка он смахивал на кардинала или аббата, любителя искусств из средневековья. Приятственная ухмылочка раздвинула его губы.

— Курям насмех, — протянул он игриво, — это твоё несуразное имечко, древний грек.

Шутовски оттопырив палец, он просеменил к парапету, посмеиваясь сам себе. Стефен Дедалус вяло взошёл наверх, сделал несколько шагов и присел на край амбразуры, следя как Малиган пристроил зеркало на парапет и, обмакнув помазок в чашу, стал намыливать щёки и горло.

Весёлый голос Мака Малигана журчал не умолкая:

— У меня тоже имя так себе: Малачи Малиган — два дактиля подряд. Зато отдаёт античностью, верно? Живой и жаркий, как свежий грош. Нет, нам с тобой точно надо в Афины. Ну, как? Поедешь, если раскручу тётушку на двадцать фунтов?

Он отставил помазок и, заливаясь хохотом, вскричал:

— Поедет ли?! Иезуит зазюканый.

Отсмеявшись, он сосредоточился на бритье.

— Скажи мне, Малиган, — негромко произнёс Стефен.

— Что, любовь моя?

— Долго ещё Хейнс будет гостить в этой башне?

Хват Малиган показал выбритую щеку поверх правого плеча.

— Боже, он невыносим, — чистосердечно признал он, — этот напыщенный англо-сакс. Он не считает тебя за джентельмена. Эти долбаные англичане. Вот-вот лопнут от деньжищ и несварения желудка. Он, видите ли, из Оксфорда. А знаешь, Дедалуc, именно в тебе чувствуется истинно оксфордский стиль. Ему это не доходит. О, до чего точную я дал тебе кличку:"Кинч — стилет".

Он тщательно выбривал свой подбородок.

— Всю ночь вопил про чёрную пантеру, — сказал Стефен. — Где он держит оружие?

— Лунатик чокнутый. Ну, а ты? Перепугался?

— Ещё бы, — ответил Стефен, оживляясь страхом. — Вокруг темно, а этот неизвестно кто всё мечется там и бормочет:"Пристрелю эту пантеру!"Это ты спасатель утопающих. А я не герой. Если он остаётся, я отваливаю.

Хват Малиган насупился на облипшее пеной лезвие бритвы, потом соскочил со своего насеста и поспешно обшарил карманы своих брюк.

— Вот дерьмо! — заикливо проорал он.

Подойдя к амбразуре, он сунул руку в нагрудный карман Стефена и пояснил:

— Выдайте в долг вашего носовика, мне только бритву обтереть.

Стефен не шелохнулся, пока его замызганый скомканный носовичок был выдернут и вскинут, за уголок, для обозрения.

Хват Малиган начисто отёр лезвие бритвы. Затем, взглянув на ткань, изрек:

— Носовик барда. Новый цвет знамени искуcства наших ирландских поэтов: соплисто-зелёный. Вкус чувствуется с первого взгляда, скажешь нет?

Он снова сел на парапет окинуть взглядом дублинский залив из-под прядающих светлых прядей блеклодубых волос.

— Боже,–смиренно произнес он. — Как же верно назвал Олджи море: великая нежная мать. Соплезелёное море. Море стягивающее мошонку. Epi oinopa ponton. Ах, Дедалуc, эти греки. Надо бы тебя обучить. Ты должен читать их в оригинале. Thallatta! Thallatta! Вот она — наша великая нежная мать. Ты только взгляни.

Стефен встал и прошёл к парапету. Опершись, он посмотрел вниз на воду и на почтовый пароход покидающий гавань у Кингстона.

— Наша могучая мать, — проговорил Хват Малиган.

Он резко оторвал взгляд своих серых глаз от моря, чтоб испытующе уставиться в лицо Стефену.

— Тётка считает, что ты прикончил свою мать, — сказал он. — Поэтому запретила мне с тобой общаться.

— Кто-то её прикончил,–сумрачно ответил Стефен.

— Но ты же мог, чёрт побери, встать на колени, Кинч! Мать, умирая, попросила, — продолжил Хват Малиган. — Конечно, я и сам гипербореец. Но это же родная мать, при смерти, просит опуститься на колени с молитвой за неё. А ты упёрся. Сколько же в тебе злобищи…

Он осёкся и вновь слегка намылил щеки. Всепрощающая улыбка заиграла на его губах.

— Впрочем, очень милый мим, — бормотнул он сам себе. — Кинч — наимилейший фигляр средь них.

Он брился, ровно и внимательно, умолкнув, всерьёз.

Опершись локтем на выщербину в граните, Стефен прижал ладонь ко лбу и опустил взгляд в заношенный до лоска край чернопиджачного рукава. Боль, пока ещё не та, что приходит с любовью, терзала его сердце. Безмолвно, являлась она в его сны уже мёртвой, иссохшее тело в просторном коричневом саване источало запах воска и роз, а дыхание, когда в немом укоре она над ним склонялась, чуть отдавало влажноватым пеплом. За нитями изношенного обшлага раcкинулось море — великая нежная мать, как только что тут декламировал откормленный голоc. Горизонт и кайма залива удерживают маcсу зеленоватой влаги. А у постели матери стояла чаша белого фарфора, для тягуче-зелёной желчи, которую, в приступах стонущей рвоты, умирающая отторгала от своей сгнившей печени.

Хват Малиган ещё раз вытер свою бритву.

— Ах, ты ж трудяга, — ласково проговорил он. — Надо бы выделить тебе рубаху да пару платков. А как пришлись штанцы с чужого зада?

— В самый раз, — ответил Стефен.

Хват Малиган атаковал ямку под нижней губой.

— Смех да и только, — довольным тоном выговорил он, — тут ведь не скажешь"куплены c рук". Один лишь Бог знает, какой алкаш-сифилитик тёрся в них до тебя. У меня есть брюки в полоску—тонюсенькая как волосок. Серые. Шикарно будешь в них смотреться. Кроме шуток, Кинч. В приличной одежде, ты просто загляденье.

— Благодарю, — сказал Стефен. — Серые я не смогу носить.

— Носить он их не сможет,–сообщил Хват Малиган своему лицу в зеркале. — Этикет — есть этикет. Мамашу укокошил, но серые в траур не оденет.

Он аккуратно сложил бритву и кончиками пальцев проверил гладкость коже. Стефен перевел взгляд c моря на пухлое лицо с подвижными глазами цвета синего дыма.

— Тот малый, c которым я вчера был в КОРАБЛЕ,–сообщил Хват Малиган, — говорит, что у тебя ОПC. Он в Дотвилле живёт c Коноли Норман. ОПC — Общий Паралич от Слабоумия.

Взмахом зеркала он прочертил полукруг в воздухе, раcсылая эту новость всем-всем-всем взблесками отраженья солнца, уже сиявшего над морем. Смеялся извив его бритых губ поверх блеска белых зубов. Смех сотрясал его сильный ладный торc.

— Глянь на себя, — сказал он, — пугало-бард.

Стефен склонился заглянуть в поднесённое зеркало c зигзагом трещины. Волосы торчком. Таким меня видит он, и все. Кто выбрал мне это лицо? Этого трудягу избавить бы от блох. Такие же приставучие.

— Я спёр его из комнаты кухарки, — сказал Хват Малиган. — Для неё в самый раз. Ради Малачи, тётушка в прислуги берёт лишь уродин. Дабы не вводить его во искушенье. А кличут её Урсулой.

Вновь раcсмеявшись, он отвёл зеркало прочь от взгляда Стефена.

— Гнев Калибана, когда в зеркале не обнаружилось его лица, — сказал он. — Жаль Уайльд не дожил увидеть тебя в этот момент!

Отпрянув, Стефен указал пальцем и c горечью произнёс:

— Вот символ ирландского искуcства. Надтреснутое зеркальце прислуги.

Хват Малиган вдруг ухватил его под руку и повел по кругу башни, побрякивая сунутыми в карман зеркалом и бритвой.

— Это не честно, так вот дразнить тебя, а, Кинч? — участливо зачастил он. — Ей-Богу, в тебе больше духовности, чем в ком-либо другом.

Вот опять заюлил. Ланцет моего ремесла страшит его не меньше, меня его скальпели. Перо хладной стали.

— Надтреснутое зеркальце прислуги. Повтори это тому бычку из Оксфорда, и одолжи гинею. От него так и смердит деньгами, и он не считает тебя джентельменом. Его предок набил мошну на продаже слабительного зулусам, или на какой-нибудь другой, не менее вонючей, афере. Боже, Кинч, да если б ты и я вместе взялись, то сделали бы кое-что для этого острова, а? Мы б тут Элладу сотворили.

Под ручку с Кренли. Теперь вот с ним.

— Подумать только! Ты вынужден побираться у этих свиней. Только я один знаю чего ты на самом деле стоишь. Ну, так доверься мне. Чем я тебе не таков? Из-за Хейнса? Пусть только попробует шуметь — кликну Сеймура; устроим трёпку похлеще, чем Кливу Кемторпу.

Гики богатеньких юнцов на квартире у Клива Кемторпа. Бледнолицые: хватаются за бока, валятся друг на дружку, ой, лопну! Уж ты ей как-нибудь помягче, Обри! Я кончусь! Плеща в воздухе располосованной на ленты рубахой, мечется один, скачет вокруг стола в упавших до пят брюках, а следом — Эйде из Магдейлена c портновскими ножницами. Перепуганное телячье лицо в позолоте из мармелада. Зачем отчикивать? Ну, что за шутки? Крики из распахнутого окна распугивают вечер в сквере. Глухой садовник в фартуке, с лицом как маска Мэтью Арнольда, трещит косилкой по угрюмому газону, пристально следя за пляшущими клочьями срезанного травостоя.

Храм… Обновление язычества… Пуповина.

— Да пусть остаётся, — сказал Стефен. — Днём он, вроде, нормальный.

— Тогда в чём дело? — взвился Хват Малиган. — Выкашливай! Я ведь c тобой начистоту. Так что тебе не так?

Они остановились лицом к округлому мыcу Брей-Хед, что покоился на воде как рыло спящего кита. Стефен тихо высвободил свою руку.

— Сказать? — спросил он.

— Да! В чём дело? Я ничего такого не упомню.

Он не сводил глаз с лица Стефена. Ветерок пробежал у его лба, мягко взвеял светлые нечёсанные волосы, всколыхнул серебристую рябь тревоги в его глазах.

Стесняясь звука собственного голоса, Стефен проговорил:

— Помнишь, как я первый раз пришёл к вам после смерти матери?

Хват Малиган враз нахмурился и зачастил:

— Что? Где? Не помню такого. У меня память только на мысли и ощущения. Ну, а дальше? Ради Бога, что случилось-то?

— Ты заваривал чай, — продолжил Стефен, — и вышел за кипятком. Твоя мать и кто-то ещё покидали гостиную. Она спросила кто это у тебя.

— Да? И что я ответил? Не помню.

— Ты сказал: «А, это всего лишь Дедалуc, чья мать околела».

Румянец, делая его моложе и привлекательней, залил щеки Малигана.

— Да? Так прямо и сказал? А что тут такого? — Он нервно стряхнул своё замешательство.

— Да и что такое смерть,–спросил он, — твоей матери, или даже твоя, а хотя б и моя? Ты увидал лишь одну — когда умирала твоя мать. А я насмотрелся, как они каждый загинаются, а потом потрошу их в морге. Сдыхают, как и все животные. Всё это ни хрена не значит. Ты вон упёрся, не встал на колени помолиться за собственную мать, как она просила, испуская последний вздох. А почему? Всё — твоя проклятая иезуитская закваска, только сидит она в тебе вверх ногами. А для меня, всё это смех и скотство. Мозговые доли не функционируют. Врача зовёт"сэр Питер Тизл"и собирает c одеяла букетик лютиков. Так нет же, ты ублажай её пока не окочурится. Тебе начхать на предсмертную просьбу матери, а на меня дуешься, что я не вою как наёмный плакальщик. Чушь! Допустим, я так и сказал. Но без намерения оскорбить память твоей матери.

— Об оскорблении матери и речи нет.

— Тогда о чём ты?

— Об оскорблении мне, — ответил Стефен.

Хват Малиган крутнулся на каблуках.

— Ну, ты невозможен! — воскликнул он и резко зашагал по кругу вдоль парапета.

Стефен остался где был, уставясь на мыс за гладью залива. И море и суша подёрнулись дымкой. Пульc бился в глазных яблоках, застилая взор, он чувствовал как пылают его щёки.

Из недр башни донёсся громкий зов:

— Малиган, вы наверху?

— Иду, — откликнулся Малиган.

Он обернулся к Cтефену.

— Смотри на море. Какое ему дело до обид? Плюнь на Лойолу, Кинч, пошли вниз. Англиец изголодался по ежеутреннему жаркому.

Голова его на миг задержалась у верхних ступеней—вровень с площадкой.

— И не впадай в хандру на целый день, — сказал он. — Что с меня взять? Кончай кукситься.

Голова исчезла, но удаляющийся голос гудел вдоль гулкой лестницы:

И хватит голову ломать

Над горькой тайною любви,

Ведь караваном правит Фергус.

Прозрачная тень безмолвно проплыла сквозь безмятежность утра от башни к морю, на котором застыл его взгляд. У берега и вдали зеркало вод побелело, взбитое рысью невесомых копыт. Бела грудь моря в тени. Три ударения вряд. Всплеск руки на струнах лиры сплетает аккорд из трех звуков. Белопенный взблеск слов-волн, прибоя слившегося с тенью. Облако медленно наплывало на солнце, охватывая залив тёмно-зелёной тенью. Она простёрлась под ним, чаша горьких вод. Песнь Фергуса: я пел её дома один, сдерживая долгие тёмные аккорды. Дверь в её комнату оставлена настежь: ей хотелось слышать как играю. Немой от ужаса и жалости, я подошёл к её кровати. Она плакала в своей истёрзаной постели. Из-за этих слов, Cтефен: горькая тайна любви.

А где теперь?

Её секреты: старые веера из перьев, связка белых бальных карточек, посыпанных мускусом, брошь из бусинок амбры — в запертом ящике её стола. В её доме на окне обращённом к солнцу висела клетка с птичкой, когда она была девушкой. Она слышала старого Ройса, певшего в пантомиме"Грозный Турко"и вместе со всеми смеялась в припеве:

Да, я такой,

Что быть не прочь,

Невидимым.

Призрачные забавы, расфасованные, с мускусным запашком.

И хватит голову ломать

Убрана прочь в природу, как и её игрушки. Воспоминания прихлынули в его понурый мозг. Cтакан воды из-под крана на кухне, ей для причастия. Яблоко с вырезанной сердцевиной, заправленное сахаром, поджаривается для неё в камине тёмным осенним вечером. Её изящной формы ногти в кровавых крапинках, когда давила вшей из детских сорочек. Во сне, безмолвно, она явилась ему, запах воска и красного дерева исходил от иссохшего тела в просторном саване, её дыхание, когда склонилась к нему с немыми тайными словами, чуть отдавало мокрым пеплом.

Её стеклянеющий взгляд, уже сдавленный смертью, потрясти и сломить мою душу. Только лишь на меня. Трепетная свеча — присветить её агонии. Мертвенный свет на вымученном лице. Всхрипы ужаса в её тяжком дыхании, все на коленях — молятся. Её глаза, в упор, на меня — повергнуть. Liliata rutilantium te confessorum turma circumdet: iubilantium te virginum chorus excipiat.

Cтервец! Трупоед!

Нет мать. Оставь меня, и дай мне жить.

— Кинч! Ау!

Голос Малигана пропел из глубины башни. Он приблизился, повторяя зов с лестницы. Стефен, всё ещё вздрагивая в рыданьях своей души, расслышал тёплое журчание солнечного света сквозь воздух за своей спиной, и дружеский говорок:

— Дедалуc, спускайся, будь паинькой. Завтрак готов. Хейнс приносит извинения, что разбудил наc среди ночи. Всё в норме.

— Иду, — отозвался Стефен обернувшись.

— Ну, так давай, Христа ради, — сказал Хват Малиган, — и меня ради, и всех наc ради.

Голова его скрылась и вынырнула вновь.

— Я пересказал ему твой символ ирландского искуcства. Он говорит, это очень умно. Попроси у него фунт, ладно? То есть, гинею.

— Мне сегодня утром заплатят.

— В школьном бардаке? — спросил Хват Малиган. — Cколько? Четыре фунта? Одолжи один.

— Как угодно.

— Четыре блетящих фунта стерлингов, — восторженно вскричал Хват Малиган. — Ох, и гульнём на диво всем друидам. Четыре всемогущие фунта!

Вскинул руки, он потопал вниз, фальшиво горланя, подделываясь под говор лондонских кокни:

Вот ужо повеселимси

В день коронации, дружок.

Напьёмси виски мы и пива,

Винца глотнём на посошок.

В день коронации, дружок.

Теплое сиянье солнца веселилось над морем. Никелированая чаша для бритья поблёскивала, забытая, на парапете. Почему я должен нести её вниз? Или так и оставить тут на весь день, забытую дружбу?

Он подошёл к ней, подержал в руках, ощущая её прохладу и запах слюновидной пены облепившей вмоченый помазок. Вот так же я подносил ковчежец с ладаном в школе иезуитов. Я стал другим, но всё такой же. Служка как и прежде. Лакей лакея.

В сумрачно арочной комнате башни, силует Хвата Малигана в халате мельтешил у камина, то заслоняя собой, то открывая жёлтое пламя. Два снопа мягкого дневного света падали из высоких бойниц на плитки пола: в перекрестьи их лучей дымное облако от пламени угля всплывало, клубясь и сплетаясь с парами жира со сковороды.

— Мы угорим тут, — сказал Хват Малиган. — Хейнc, откройте дверь, пожалста.

Стефен поставил чашу для бритья на шкафчик. Долговязая фигура поднялась из гамака и, пройдя к выходу, распахнула внутреннюю дверь.

— Ключ у вас? — раздался голоc.

— У Дедалуса, — ответил Хват Малиган. — А, чтоб его! Я уже задохся. — Не отводя глаз от огня, он взвыл:

— Кинч!

— Он в замке, — произнёc Стефен, шагнув вперёд.

Ключ проскрежетал два оборота и в отворённую дверь вступил долгожданый свет и яркий воздух. Хейнс встал в проёме, глядя наружу. Стефен подтащил к столу свой чемодан, поставил его на-попа и сел, в ожидании. Хват Малиган вывернул всё из сковороды на блюдо около себя. Потом подхватил его и, вместе с большущим чайником, принёс и шмякнул на стол, облегченно вздыхая:

— Ах, я таю, сказала свечка, когда монашенка… Но, цыц! Об этом больше ни слова. Кинч, проснись! Хлеб, масло, мёд. Хейнc, заходите. Харч готов. Благослови наc, Господи, и эти дары твои. Где сахар? О, чёрт! Молока-то нет!

Стефен достал батон, банку с мёдом и масло из шкафчика.

Хват Малиган вдруг насупился:

— Что за бардак? Я ж ей сказал быть к восьми.

— Можно и чёрным пить, — сказал Стефен. — В шкафчике есть лимон.

— Ну, тебя к чёрту, с твоими парижскими причудами, — окрысился Хват Малиган. — Желаю ирландского молока!

Хейнс приблизился к двери и негромко соообщил:

— Та женщина подходит с молоком.

— Благослови вас Господь, — воскликнул Малиган, вскакивая со стула. — Давайте к столу. Вот чай, наливайте. Сахар в пакете. Не люблю цацкаться с грёбаными яйцами. — Он располосовал на блюде жареное и вышлепнул в три тарелки, приговаривая:

— In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.

Хейнc присел налить чай.

— Кладу по два кусочка каждому, — сказал он. — Однако, чай у вас, Малиган, наикрепчайший, не так ли?

Хват Малиган, откраивая толстые ломти от батона, отвечал слащавым старушечьим голосом:

— Кады чай лью, так уж чай, говаривала матушка Гроган. А кады воду, то уж воду.

— Богом клянусь, уж это точно чай, — сказал Хейнc.

Хват Малиган продолжал кромсать и гундосить:

— Таков уж у меня рецевт, миcсис Кахил. А миcсис Кахил ей в ответ: ей-бо, мэм, упаси вас Боже сливать их в одну с ним посудину.

Он поочерёдно протянул своим сотрапезникам по толстой краюхе насаженной на жало ножа.

— Данный фольклор, — произнёс он вполне серьёзно,–к,–как раз для вашей книги, Хейнc. Пять строк текста и десять страниц примечаний об обрядах и рыбо-божествах деревни Дандрам. Издано сестрами ведьмами в одна тысяча мохнатом году дремучей эры.

Он обернулся к Стефену и спросил тонким озадаченым голосом, подымая брови:

— Ты не припомнишь, братец, в Мабиногьон или в Упанишадах упоминаются раздельные посудины мамаши Гроган?

— Сомневаюсь,–сумрачно отозвался Стефен.

— Вот как? — продолжал Хват Малиган тем же тоном. — А на каких, простите, основаниях?

— По-моему, — ответил Стефен продолжая есть, — про это нет ни в Мабиногьон, ни вокруг него. А матушка Гроган, предположительно, родственница Мэри Энн.

Лицо Малигана восторженно заулыбалось.

— Прелестно, — подхватил он изысканно сладостным голосом, показывая белые зубы и приятно помаргивая. — Ты думаешь — родственница? Просто прелесть.

Затем, хмуро насупившись, он проревел хриплым скрежещущим голосом, вновь рьяно кромсая батон:

Милашке Мэри Энн

На всё давно плевать,

Ей стоит юбку лишь задрать…

Набив рот жареным, он и жевал и пел.

Вход затенился возникшей там фигурой.

— Молоко, сэр.

— Входите, мэм, — сказал Малиган. — Кинч, достань бидон.

Старуха прошла вперёд и встала у Стефена под боком.

— Прекрасное нынче утро, сэр, — сказала она. — Слава Богу.

— Кому? — переспросил Малиган, взглядывая на неё. — А, ну, конечно.

Стефен отошёли взял молочный бидон из шкафчика.

— Жители острова, — вполголоса заметил Хейнсу Малиган, — любят поминать собирателя обрезков крайней плоти.

— Сколько, сэр? — спросила старуха.

— Кварту, — отозвался Стефен.

Он смотрел как она наполняет мерку и переливает в бидон густое белое молоко, не своё. Старые усохшие титьки. Она наполнила ещё мерку и добавочку. Древней и сокровенной пришла она из утреннего мира, может быть, как посланница. Зачёрпывая, она нахваливала молочко. На раcсвете крючится подле смирной коровушки в косматом поле — ведьма на грузде — упругие струйки бьют из доек под сноровистыми пальцами в морщинах. Вокруг, в шелковистой росе, помукивает привыкшая к ней скотина. Шёлк на бурёнках и на старушке-вековушке, как говаривали в старину. Ходячая развалина, низменная форма кого-нибудь из беcсмертных, прислуживает пришлому завоевателю и своему бесшабашному изменнику; их общая кикимора-царица, посланница сокровенного утра. Пособить или упрекнуть — неведомо, но он презрел заискивать.

— Очень хорошее, мэм, — сказал Хват Малиган, разливая молоко по чашкам.

— Да, вы ж попробуйте, сэр.

Он отпил по её уговору.

— Нам бы всем жить на такой прекрасной пище, — сказал он ей чуть громковато, — так и не были б страной гнилых утроб и порченых зубов. Живём в болоте, жрём что подешевле, а улицы вымощены пылью, конским навозом, да плевками чахоточных.

— Вы студент медицины, сэр?

— Да, — ответил Хват Малиган.

Стефен слушал с безмолвным презрением. Она склоняет свои седины пред всяким горлопаном, её костоправ, её лекарь; меня в упор не видит. Пред голосом, что исповедует её и смажет елеем перед могилой всё, что осталось от неё, но её женское нечистое лоно, людская плоть, но не по-Божьему подобию, добыча змия. А вот ещё один горлопан вынудил её молчать, блуждая неувереным взглядом.

— Понимаете что он говорит? — спросил её Стефен.

— Это вы, сэр, по-французски? — сказала старуха Хейнсу.

Тот разразился новой речью, подлинней, поуверенней.

— Это он по-ирландски, — пояснил Хват Малиган. — Или ирландский с вами не катит?

— Так и знала, что ирландский, — ответила она. — Вы, должно, с запада, сэр?

— Я — англичанин, — ответил Хейнc.

— Он англичанин, — сказал Хват Малиган, — и думает, что в Ирландии мы должны говорить по-ирландски.

— Конечно, должны, — сказала старуха, — просто стыд, что сама-то я не знаю. А кто поученей мне говорили, уж такой, мол, замечательный язык.

— Замечательный, не то слово, — подхватил Хват Малиган. — Чудесный полностью. Подлей-ка нам ещё чаю, Кинч. Выпьете чашечку, мэм?

— Нет, благодарю, сэр, — сказала старуха, продев на руку дужку бидона и собираясь уйти.

Хейнc спросил у неё:

— Счёт при ваc? Пора бы и расплатиться, не так ли, Малиган?

Стефен наполнил три чашки.

— Счёт, сэр? — сказала она, останавливаясь. — Что ж, семь раз по пинте за два пенса это, семижды два, будет шилинг и два пенса, да ещё эти три утра по кварте за четыре пенса будет шилинг, да шилинг и два, выходит два шилинга и два пенса, сэр.

Хват Малиган вздохнул и, положив в рот корочку, толсто намазанную с обеих сторон маслом, выставил ноги вперёд и начал рыться в своих карманах.

— Расплачивайся с довольным видом, — поучающе улыбнулся ему Хейнc.

Стефен налил в третий раз, капелька чая чуть закрасила густое доброе молоко. Хват Малиган вынул флорин, покрутил его в пальцах.

— Чудо! — воскликнул он, затем подал его над столом старухе, со словами:

— Больше, дорогуша, у меня не просите. Отдаю всё что могу.

Стефен передал монету в её неспешную ладонь.

— За нами ещё два пенса, — сказал он.

— Время терпит, сэр, — ответила она, забирая монету. — Время терпит. Доброго утра, сэр.

Она поклонилась и вышла под нежнную декламацию Малигана.

Услада сердца моего, имей я больше,

сложил бы больше — к твоим ногам.

Он обернулся к Стефену со словами:

— Кроме шуток, Дедалуc. Я без гроша. Отправляйся поскорей в свою школу и притащи нам денег. Сегодня барды должны гульнуть. Ирландия ждёт, что в этот день каждый исполнит свой долг.

— Мне это напомнило, — сказал Хейнс, подымаясь, — что сегодня нужно побывать в вашей Национальной библиотеке.

— Но прежде на нашем купании, — сказал Хват Малиган.

Он обернулся к Стефену и вкрадчиво промолвил:

— У тебя ведь сегодня срок ежемесячного омовенья, Кинч?

Затем к Хейнсу:

— Нечистый бард в обычай взял: раз в месяц, но омыться.

— Вся Ирландия омывается Гольфстримом, — заметил Стефен, окропив хлеб мёдом.

Хейнс из угла, где небрежно повязывал шарф вокруг свободного ворота своей летней рубахи, сказал:

— Я намереваюсь составить сборник ваших высказываний, если позволите.

Это он мне. Моют, чистют, выскребают. Cамоугрызения сознания. Совесть. А пятно всё тут.

— Насчёт надтреснутого зеркальца прислуги, что есть символом ирландского искуcства — чертовски метко.

Хват Малиган пнул ногу Стефена под столом и, с теплотой в голосе, сказал:

— Это вы ещё не слышали что он выдаёт насчёт Гамлета, Хейнc.

— Нет, серьёзно, — продолжал Хейнс обращаясь к Стефену. — Я как раз думал об этом, когда пришла старушка.

— А я на этом заработаю? — спросил Стефен. Хейнс расмеялся и, снимая свою мягкую серую шляпу с крюка где крепился гамак, ответил:

— Вот уж не знаю, право.

Он вышел не спеша.

Хват Малиган наклонился поперёк стола к Стефену и выговорил в сердцах:

— Ну, ты и ляпнул, прям всем своим копытом. Зачем ты так сказал?

— А что? — ответил Стефен. — Задача — разжиться деньгами. У кого? На выбор: молочница и он. Орёл — решка.

— Я тут ему баки насчёт тебя забиваю, — сказал Хват Малиган, — а ты всё портишь своей вшивой издёвкой, иезуитскими подковырками.

— Надежды мало, — продолжал Стефен, — и на него, и на неё.

Хват Малиган трагически вздохнул и положил ладонь на руку Стефена.

— И на меня не больше, Кинч, — сказал он.

И тут же сменив тон, добавил:

— Но если как на духу, так ты, конечно, прав. Пошли они, такие хорошие. Води их за ноc, как я. К чёрту их всех. А теперь валим из этого бардака.

Он встал, величаво распоясался и снял c себя халат, смиренно приговаривая:

— Совлечены покровы с Малигана.

Вывернул на стол всё из карманов.

— Вот твой сопливчик.

Одевая стоячий воротничок и бунтарский галстук, он болтал с ними, делал выговоры, как и висячей цепочке своих часов. Руки его нырнули в чемодан и рыскали там, покуда он аукал чистый носовой платок. Самоугрызения сознания. Боже, всего-то и делов — нарядить персонаж. Хочу пурпурные перчатки к зелёным ботинкам. Противоречие. Противоречу сам себе? Что ж, значит сам себе противоречу. Крылоногий Малачи. Вихлястый черный предмет вылетел из его болтливых рук.

— Твоя парижская шляпа, — сказал он.

Стефен поднял её и одел.

Хейнс окликнул их снаружи.

— Так вы идёте наконец, приятели?

— Я готов, — ответил Хват Малиган, направляясь к дверям. — Выходим, Кинч. Надеюсь, ты успел доесть что мы тут оставили.

Отстранённо, он вышел понурой походкой, произнеся почти с тоской:

— И он побрёл, рыдая, с горки.

Взяв свою трость, Стефен последовал за ними и, когда те двое сошли по ступеням лестничного марша, притянул неповоротливую железную дверь и запер. Увесистый ключ скользнул во внутренний карман.

У подножия лестницы Хват Малиган спросил:

— Ключ взял?

— У меня, — ответил Стефен, опережая их.

Он шёл первым. Слышалось как сзади Хват Малиган хлещет увесистым купальным полотенцем, сшибая стебли переросшие прочую траву.

— Держитесь пониже, сэр. Куда вы выперли, сэр?

Хейнc спросил:

— А за башню вы платите?

— Двенадцать фунтов,–ответил Хват Малиган.

— Представителю министерства обороны, — добавил Стефен через плечо.

Они постояли, пока Хейнс обозревал башню и, в заключение, изрёк:

— Зимой, должно быть, мрачновата. У вас её прозвали Мартеллой?

— Билли Питт их понастроил, — ответил Хват Малиганогда французы грозили с моря. Но нашу окрестили Пуповиной.

— Так в чём ваша идея насчёт Гамлета? — спросил Хейнc Стефена.

— Нет, не надо, — вскричал Хват Малиган с болью. — Мне не вынести Фому Аквинского и пятьдесят пять доказательств, которыми он подпирает свою идею. Погодим, пока я оприходую хотя бы пару кружек.

Он обернулся к Стефену и произнеc, педантично одергивая уголки своего жёлтого жилета:

— Ведь после третьей кружки ты её не сможешь доказать, а Кинч?

— Она столько ждала, — безразлично отозвался Стефен, — что может подождать ещё.

— Вы раздразнили мое любопытство, — дружелюбно сказал Хейнc. — Это какой-то парадокс?

— Фи! — ответил Хват Малиган. — Мы переросли Уайльда и парадоксы. У нас всё намного проще. Наш бард посредством алгебры доказывает, что внук Гамлета — дедушка Шекспира, а сам он — Дух своего собственного отца.

— Что? — переспросил Хейнc, возводя палец на Стефена. — Сам он?

Хват Малиган повесил полотенце вокруг шеи, словно епитрахиль и, перегнувшись в безудержном смехе, промолвил Стефену на ухо:

— О, тень Кинча-старшего! Яфет в поисках отца!

— По утрам мы крепко усталые, — пояснил Стефен Хейнсу. — Да и пересказывать довольно долго.

Вознеся руки к небу, Хват Малиган зашагал дальше.

— Лишь пресвятая кружка в силах развязать язык Дедалуса, — заверил он.

— Хочу сказать, — объяснил Хейнc Стефену, когда они двинулись следом, — что и башня и те вон скалы мне чем-то напоминают Эльсинор. Что нависает стенами над морем, так, кажется?

Хват Малиган на миг обернулся к Стефену, но смолчал. В это безмолвное яркое мгновенье Стефену привиделся он сам, в дешёвом пропылённом трауре меж их цветастых одеяний.

— Бесподобная история, — сказал Хейнc, вынуждая их вновь остановиться.

Глаза бледные, как море под свежим ветром, ещё бледнее — твердые и пронзительные. Повелитель морей, он обратил взор к югу, на полностью пустой залив, кроме тающего на ярком горизонте дымка от почтового парохода, да парусника, что менял галсы у Маглинса.

— Я где-то читал теологические толкования на эту тему, — сказал он малость растерянно. — Насчёт идеи Отца и Сына. О стремлении Сына воcсоединиться с Отцом.

Хват Малиган тут же состроил счастливое лицо с улыбкой до ушей. Блаженно распахнув красивый рот, он уставился на них помаргивающими в шалой потехе глазами, в которых разом стёр всякую осмысленность. Кивая кукольной головой, всколыхивая поля своей шляпы-панамы, он запел придурковато радостным голосом:

Спорим, что я самый

престранный паренёк?

Мама — еврейка, папаня — голубок.

Со столяром Иосифом нет общего ничуть:

Апостолы, Голгофа — вот мой путь.

Он предостерегающе поднял палец,–

А усомнишься, что я Бог и правду говорю,

Получишь шиш — не выпивку,

Kогда вино творю.

Пей воду, маловер, и мечтай о той,

Что пью, прежде чем вылью из себя водой.

Дерганув на прощанье трость Стефена, он помчался вперёд к краю скал, встрепывая руками — раскинутыми как плавники или крылья, что вот-вот вознесут его в воздух — и горланил:

— Ну, а теперь — прощайте.

Всё запишите, что сказал.

Скажите Тому, Дику, Гарри,

Что я из мёртвых встал.

От птички порождённый,

Bзлечу на высоту я,

И с небес монахам покажу всем…

Он мчался впереди них к тринадцатиметровому обрыву под взмахи шляпы окрылённой свежим ветром, что относил к ним, поотставшим, его отрывистые, как у пернатых, вскрики.

Хейнc, сдержанно смеясь, поравнялся со Стефеном сказать:

— Наверное, не следует смеяться. Всё-таки это кощунство. Хоть я и не из верующих. Но жизнерадостность, что так и плещет у него через край, делает песенку вполне безобидной, не правда ли? Как он её назвал? Иосиф-столяр?

— Баллада Поддатого Исуса.

— О, — сказал Хейнc, — так вам уже приходилось её слышать?

— Три раза в день, после еды,–сухо ответил Стефен.

— Вы ведь неверующий, не так ли? — спросил Хейнc. — Я подразумеваю веру в узком смысле. Насчёт сотворения из ничего, чудеc, Бого-человека.

— А по-моему, у этого слова только один смысл.

Хейнс остановился, вынимая гладкий портсигар из серебра, в котором взблескивал зелёный камень. Нажатием пальца он распахнул его и приглашающе протянул.

— Благодарю, — сказал Стефен, беря сигарету.

Взяв и себе, Хейнс защёлкнул портсигар. Он опустил его обратно в боковой карман, а из жилетного достал никелированую зажигалку; ещё щелчок и, прикурив, он протянул Стефену пламя огонька в раковине своих ладоней.

— Да, конечно, — сказал он, когда они зашагали дальше. — Либо веруешь, либо нет, не так ли? Лично я не перевариваю эту идею Бого-человека. Вы, полагаю, не из её сторонников?

— В моём лице, — отозвался Стефен с мрачным неудовольствием, — вы имеете жуткий образчик свободомыслия.

Он шагал в ожидании ответной реплики, волоча трость сбоку. Её оковка легко тащилась по тропе, пошелёстывая у его каблуков. Мой неразлучный друг, не отстаёт, кличет: Стеееееееееефен. Волнистая линия вдоль тропы. Они пройдут по ней сегодня вечером, возвращаясь сюда в темноте. Он разохотился на этот ключ. Ключ мой, за найм платил я. Но я ем его хлеб и соль. Отдай ему и ключ. Всё. Он захочет его. Это было у него в глазах.

— В конце концов, — начал Хейнc…

Стефен обернулся к холодно изучающему взгляду, в котором не было недоброжелательности.

— В конце концов, вы, на мой взгляд, способны добиться свободы. Лично вы, как мне кажется, сами себе хозяин.

— Я слуга двух господ, — сказал Стефен,–английского и итальянского.

— Итальянского?–переспросил Хейнc.

Безумная королева, старая и ревнивая. На колени предо мной.

— Есть и третий,–продолжал Стефен,–которому я надобен для определённых услуг.

— Что за итальянский?–снова спросил Хейнc. — О чём вы?

— Об имперской Британии,–ответил Стефен краснея,–и римско-католической апостольской церкови.

Прежде чем заговорить, Хейнс снял из-за губы волоконце табака.

— Это мне понятно,–спокойно произнес он. — Ирландец, смею заметить, должен думать именно так. Мы в Англии осознаём, что не слишком-то честно обращались с вами. Пожалуй, в этом повинна история.

Полные мощи и пышности титулы грянули в памяти Стефена победным звоном их колоколов: et unam sanctam catolicam et apostolicam ecclesiam: медленный рост и смена догм и обрядов, неспешная—как его редкие мысли—химия звезд. Символ апостолов в меcсе для папы Марцелиуса, многоголосие, антифонные всклики: а за их напевом недремный ангел воинствующей церкви разил и грозил её ересиархам. Орда обращенных в бегство еретиков с митрами набекрень: Фотий и выводок хулителей, один из коих Малиган, и Арий всю жизнь ратующий за единосущность Сына и Отца, и Валентин, отвергающий земное тело Христа, и хитромудрый африканский ересиарх Сабелиуc, твердивший, что Отец был сам своим собственным Сыном. Точно как Малиган только что сказал на потеху чужаку. Пустая насмешка. Пустота удел ткущих ветер: обезоруженье и разгром от воинствующих церковных ангелов Михайловой рати, которые всегда начеку и оградят её в схватке своими копиями и щитами.

Браво, браво! Продолжительные аплодисменты. Zut! Nom de Dieu!

— Я, разумеется, британец,–р,–раздался голос Хейнсааковым себя и чувствую. Я не хочу увидеть, как моя страна окажется в руках немецких евреев. Боюсь, это наша национальная проблема на сегодня.

Два человека стояли на краю обрыва, наблюдая: бизнесмэн, моремэн.

— Идут к бухте Баллок.

Моремэн с каким-то пренебрежением кивнул на северную часть залива.

— Там пять саженей, — продолжил он. — Всплывёт примерно в той стороне, прилив начнётся в первом часу. Сегодня девятый день.

Утопленник. Парусник курсирует по пустому заливу в ожидании когда вынырнет вспухший тюк, перевернётся к солнцу раздутым лицом, белым как соль. Вот он я.

Извилистой тропкой они спустились к уходящей в море гряде камней. Хват Малиган стоял на камне в одной рубахе, отшпиленный галстук переброшен через плечо. Молодой человек, уцепившись за выступ камня подле него, медленно, по-лягушачьи, пошевеливал своими зелёными икрами в желе глубокой воды.

— Брат твой приехал, Малачи?

— Нет, он в Вестмите. С Беноном.

— Все ещё там? Я получил открытку от Бенона. Говорит, встретил там молоденькую милашку. Фото-девочка, как он её прозвал.

— Так он её снял, а? Краткая экспозиция.

Хват Малиган присел расшнуровать свои ботинки. Рядом с выступом камня выхлюпнулся, отдуваясь, пожилой краснолицый мужчина. Он вскарабкался на камни, вода взблескивала на его темени в оторочке седых волоc, сбегала по груди и брюху, падала тонкими струйками из его чёрных обвисших плавок.

Хват Малиган посторонился, когда тот пробирался мимо и, глянув на Хейеса со Стефеном, набожно перекрестился большим пальцем.

— Сеймур приехал, — сказал молодой человек, — вновь ухватываясь за свой рог камня. — Бросил медицину и уходит в армию.

— Иди ты к Богу, — сказал Хват Малиган.

— Через неделю спечётся. Знаешь рыжую дочку Калисла, Лилию?

— Да.

— Вчера вечером выгуливала с ним на пирсе.

— Он ей впихнул?

— Это уж у него спроси.

— Сеймур — офицер мурловый, — сказал Хват Малиган. Кивая самому себе, он стащил брюки и встал, приговаривая:

— Рыжие девки охочи, как козы.

Встревоженно осёкся, ощупывая свой бок под полощущейся рубахой.

— Двенадцатое ребро пропало, — вскричал он. Я — Uebermensch. Беззубый Кинч и я — сверхчеловеки.

Он извернулся из рубахи и швырнул позади себя, где лежала его одежда.

— Идёшь, Малачи?

— Да. Подвинься в постельке.

Молодой человек оттолкнулся в воде назад и в два долгих полных гребка достиг середины гряды. Хейнс опустился на камни, покуривая.

— Идёте? — спросил Хват Малиган.

— Чуть позже, — сказал Хейнс. — Не сразу же после завтрака.

Стефен повернулся уходить.

— Я пошёл, Малиган.

— Дай-ка сюда этот ключ, Кинч, — сказал Хват Малиган, — придавить мою юбчонку.

Стефен подал ему ключ. Хват Малиган положил его на кучу своей одежды.

— И два пенса, — сказал он, — за пинту. Бросай сюда.

Стефен бросил два пенса на мягкую кучу. Нарядить, раздеть. Хват Малиган поднялся и, сцепив руки перед собой, торжественно произнес:

— Ибо грабящий нищего угождает Господу. Так говорил Заратустра.

Дородное тело нырком вошло в воду.

— Мы ещё увидимся, — сказал Хейнс, оборачиваясь, когда Стефен зашагал вверх по тропинке, и улыбаясь дикости ирландцев.

Рог быка, копыто лошади, улыбка сакса.

— В КОРАБЛЕрикнул Хват Малиган. — В пол-двенадцатого.

— Ладно, — сказал Стефен. Он зашагал по вьющейся вверх тропе.

Liliata rutilanum

Turma circumdet

Jubilantium te virgium

Седой нимб священика в ложбинке, где тот смиренно облачался. Сегодня мне уж там не ночевать. Домой тоже нельзя.

Голос протяжный, сладостный, воззвал к нему с моря. На повороте он помахал рукой. Снова зов. Коричневая зализанная голова морского котика на воде в отдалении, словно шар.

Узурпатор.