Волкодлак

Денис Ольшин

Я не воин и не герой. Всё, что у меня было, они забрали, убили, уничтожили. И чтобы сберечь последнее, что у меня осталось, я пойду на любую жертву.

© Денис Ольшин, 2020

ISBN 978-5-0051-1128-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мир полон тайн и загадок. За каждую узнанную нами тайну, за каждое непреодолимое желание нам приходится платить. Перед нами стоит один вопрос. Готовы ли мы заплатить? Я Олег Стрижинский; назовите мне цену, и, если придётся, я заплачу её, но достигну цели.

Глава первая

Лес. Белоснежный лес, покрытый сугробами, в которых можно увязнуть полностью и скрыться без следа.

Сегодня холодное зимнее утро, однако на мне лишь лёгкая одежонка, при этом совершенно не чувствую никакого холода. Мне не представляет особого труда пробираться через снежные заслоны, и всё же из-за глубокой и болезненной печали поселившейся в моём сердце, я медлю, непросительно медлю. От этой боли с трудом сдерживаются слёзы. Непонятно почему, мне хочется вернуться обратно, я лишь знаю, что не могу, и, не ведая причины, а может и причин, продолжаю свой путь. Наконец, мне удаётся выйти на поляну укрытую огромным слоем снежной шапки. На другом конце я вижу человека.

Хоть вдалеке мне и не виден его лик, но я знаю кто это. При виде этого человека ко мне возвращается уверенность, и я иду к нему.

И тут сон мой обрывается, снова. Уже который раз за год я вижу этот сон и с каждым месяцем всё чаще. Что со мной твориться?

Выровняв своё дыхание и уняв дрожь, я слезаю с печи.

Если бы только можно было отправиться к волхвам: они бы растолковали мне эти видения. Увы, у нас в деревне никто не знает, где они могут быть. И, боюсь, в наше время мало кто из людей ведает, куда ушли эти мудрецы после крещения Владимиром Руси.

Ладно, негоже думать о плохом спросонья.

Я подхожу к стене и всматриваюсь в усыпанное сверкающими серебряными капельками небо через проём.

Как же порой хорошо иметь возможность бодрствовать в чудные лунные ночи. Мне не ведомо, влияние ли это расчётливого и непредсказуемого Хорса, что приводит в движение луну и звёзды, вливая в меня силы. Или неузнаваемого и незапоминающегося Дыя — властителя ночного неба насылающий мне тревожные видения. А может быть великомудрого и многознающего Велеса, который отправляет наши души ко сну, и почему-то всё чаще и чаще отказывающий мне в этом даре, я, увы, не знаю. К худу или добру, мне никак не удаётся уснуть в полнолуние, а чувства мои обостряются не хуже матёрого волка. Хоть полнолуние пару дней как прошло: крепче я всё равно не сплю. Оно и ладно, всё равно не было особого желание спать этой ночью.

Убрав перегородку с окна, я смотрю в открывшуюся мне красоту.

Марена покинула нас раньше обычного, и снега растаяли с первыми днями весны, зелёная трава выросла уже достаточно высоко, и теперь мирно колышется от прохладного северного, правда до скоса ей ещё очень далеко.

Да, сегодня хорошая ночь для охоты.

Подойдя к светцу, я беру целую лучину, возвращаюсь к печи, убираю заслонку — лицо сразу же обдаёт приятным жаром; красные угольки мирно тлеют, исторгая из себя жар. Протянув руку к уголькам, через несколько мгновений её кончик загорается пламенем, после чего я вставляю лучину в светец. Лучики света сразу же озаряет стоящий рядом с ним небольшой сундук.

Добра в нём конечно не так уж и много: две пары рубах и штанов, три-четыре пары лаптей, одна пара чёбот и ещё одна пара поршень. Однако есть здесь и настоящая ценность для меня. Один небольшой боевой топорик, чекан и охотничий нож, множество раз, переточенный от постоянного свежевания и разделки туши. И конечно кинжал.

Не один год я работал в поте лица в кузнице Трудолюба в качестве ученика, пока, наконец, не научился выковать что-то стоящее.

Помню, как впервые пришёл к порогу Трудолюба и заявил о желании обучиться мастерству кузнеца. Его это рассмешило, а батюшку разгневало. Ни сильнее обычного, так что он это пережил, как и то, что я остался верен родной вере, а не пришедшей с юга религии. Неважно. Главное, что на пятнадцатом году жизни, после восьмилетнего учения и наставления Трудолюба мне удалось собрать нужные деньги на металл, из коих мне таки и удалось выковать это оружие для себя. А использовать его есть против кого.

Опоясавшись, я достою и закрепляю кинжал с охотничьим ножом на поясе по бокам и топорик за спиной у копчика. Убедившись, что всё достаточно хорошо сидит, я устремляюсь к двери и выхожу из хижины со скрипом.

Надо бы смазать петли.

Меня обдаёт прохладный ветерок, выдувает из меня всю оставшуюся дрёму. Кровь струится по телу, разгоняя тепло.

Может быть, сегодня встречусь с ними.

Я обращаю свой взор на лес, что стоит перед моей хижиной, маня к себе и одновременно пугая тем ужасом, что таит в себе.

Мне бы давно уже стоило перебраться вглубь деревни, но я ничего не могу с собой поделать; невидимая сила тянет меня в него, заставляя искать давних обидчиков, и не давая сгинуть во мраке ночи.

Восторг сменяется злобой, и я направляюсь в лес.

Конечно, нельзя идти в лес со злым умыслом и тёмными мыслями, однако леший, если и был, то давно уж покинул эти места.

Мгновения сменяются минутами, минуты часами, однако я ничего не нахожу кроме могучих деревьев: дубов и берёз и, уже успевшими прорости под их сенями, растениям. Ни голосов животных, ни ночного пения птиц, ни шелеста растений, а ветер лишь разгоняет воздух, пропитанный какой-то затхлостью. И всё же я не вижу самих сеятелей несчастий.

У меня на пути встречается несчастная берёза, что, кажется, вот-вот заплачет, подхожу к ней и обнимаю, тихо говоря:

— Берёза белоствольная, ответь мне охотнику опечаленному: где те, кто наводят черноту на леса эти, где те, кто невзгоды приносят всем живущим в землях наших? Подскажи, покажи, окажи услугу.

В ответ берёза качает своими ветвями.

Что ж, похоже, лес снова против моей встречи с ними.

Звёзды начинают исчезать и небо потихоньку окрашиваются в голубоватый цвет, готовясь встретить Даждьбога, несущего солнечные лучи, что изгоняют и ослабляют нечистую силу.

Оставив надежду, я отпрянул от дерева, собираясь прогуляться напоследок по лесу, но тут ветер доносит до меня запах страха вперемешку с кровью, сообщающий об ещё одной жертве и исходящий со стороны деревни.

Родители! Они же тоже живут на отшибе рядом со мной!

Сердце разгоняет по телу страх, придавая ногам лёгкость и скорость. Стараясь не думать о том, что могло случиться я продолжаю бежать без остановки.

Видя границу леса, сердце начинает колотить с невероятной скоростью. Желание узнать что случилось, понемногу подавляется ровно противоположным, но я не позволяю этой мысли возрасти и делаю последние рывки до границы.

От увиденного моё сердце понемногу успокаивается — усталость обрушивается на меня и я прислоняюсь к стволу дерева, дабы остаться на ногах.

Дверь в дом родителей закрыта. Однако я успокоился отнюдь не из-за одного только целого вида задней двери. У конюшни сзади выломан проход, из которого и исходит запах крови.

Внутри всё достаточно плохо. Жеребцы, кобылицы и даже молодые жеребята лежат мёртвые. Те, кто остались, так или иначе, целы. Остальные разорваны в клочья. Но крови не так много как должно было быть на самом деле.

Обескровили и разорвали на куски, дабы их дух не смог уйти в Ирий, остальных не успели. Что-то их спугнуло, хотя, что может спугнуть этих извергов кроме света Даждьбога?

Я знал каждую лошадь в этой конюшне, а теперь едва могу узнать нескольких из них. Боль и страдания, постигшие их, отдаются в моём сердце. Они должны упокоится, их дух должен освободиться и я освобожу его.

Подойдя к двери, я бью по ней, пока до меня не начал доносится звук открывающейся двери.

С другой стороны передо мной стоит мой младший брат пятилетний Микула.

— Здравствуй брат, — говорю я ему. Мой взор устремляется на колун у двери. — Я возьму. — Говорю я и крепко сжимаю рукоятку.

— Может, в дом войдёшь, — говорит Микула радостным голосом и счастливыми ещё детскими очами. — Матушка с батюшкой скоро проснуться.

— Когда проснуться — тогда проснутся, а сейчас пусть спят. — Отвечаю я и выхожу за дверь.

— Ты что творишь!? — спрашивает батюшка гневным тоном и подходит ко мне с тяжёлой поступью.

Чую придётся поломаться.

— И тебе здравия, батюшка, — приветствую я батюшку и наношу очередной увесистый удар по дереву, да так что бревно отделилось от опоры. — А что я делаю, ты и сам видишь, ежели не понимаешь почему, то зайди вовнутрь, всё равно у меня ещё много времени займёт обрушение крыши.

— А ну быстро прекрати. — Он хватает меня за плечо и отталкивает от стены.

Из очей его так и летят искры.

— Зайди внутрь и всё поймёшь. — Говорю, изо всех сил скрывая гнев, не показывая его ни на лице, ни в очах своих.

Злоба не спадает с батюшкиного лица, но благоразумие всё же берёт верх.

— Стой на месте. — Велит он более рассудительным голосом и заходит.

Пока он осматривает бойню, я стараюсь угомонить свои чувства, но представления о случившимся в этой конюшне лишь подогревают мою ярость и злость.

Чернобог явно веселиться, наблюдая, как ненависть съедает меня и порождает новую волну тёмных мыслей.

Наконец отец выходит. На лике его невозможно ничего прочитать, лишь холодное безразличие. Он смотрит на меня, проверяет, хватит ли мне терпения или я взвою как молодой необузданный волк, призывая к справедливости и мести.

Не буду скрывать, очень этого хочу, и всё же я обладаю достаточной выдержкой.

— Микула, неси лопату, поможешь мне вынести тела, а ты неси повозку. — Обращается ко мне батюшка.

— Ежили ты хочешь, вынести тела, так и быть. Но что потом? Их всё равно нужно сжечь, да и конюшню надобно очистить, а что может быть лучше пламени Семаргла.

— Молчи! — Велит мне батюшка своим громогласным голосом и укоряющим взглядом. Похоже, он добился чего хотел. — Позор нашего рода. Не тебе здесь изъявлять свою волю. Монах очистит конюшню, а тела закопаем и все дела.

Злоба и обида вспыхивают во мне.

— Позор нашего рода!? Не тебе говорить о Роде, отец. Это ты отказался от наших предков, ты срубил идолы, ты погнал волхвов, а тех, кого не прогнал — зарубил. Ты не имеешь права обвинять меня, отец, не имеешь.

После этих слов, отец подбегает ко мне в два шага и бьёт со всей силы в лицо. Чудом мне удаётся увести его удар в сторону и оттолкнуть о себя, но батюшка снова наступает. Отец снова бьёт меня в лицо, и я снова увожу его удар в сторону, вот только удар по ноге с захлёстом не замечаю и падаю на колено, отец хватает меня за волосы на затылке и бьёт в нос — слышится хруст; в глазах темнеет и я чувствую как падаю на землю.

Отец сейчас явно стоит надомной, собирается сесть на меня и хорошенько помять лицо.

Я делаю кувырок назад, резко поднимаюсь и прислоняюсь к дереву и встаю в стойку, глаза не открываю, дабы свет не ослепил и опираюсь лишь на слух. Он мигом приближается ко мне я ухожу в бок и слышу удар по стволу, не теряя времени, я накидываюсь на него, отец хватает меня за руку и заламывает, я прогибаюсь и хватаю за ногу, поднимаю над собой — отец мешкает, и я, пользуясь случаем, высвобождаю руку и хватаю его за рубаху, после чего с силой бью его о землю; оказавшись над ним, я открываю очи, и не особо вглядываясь бью в лицо — отец уворачивается, но я прижимаю его ногой и следующий удар наношу точно по лицу, и пока он ещё не пришёл в себя наношу ему быстрые ошеломляющие удары, однако после десятка нанесённых мною он наносит мне один, от которого я невольно поднимаюсь на ноги, делаю два-три шага назад и падаю, на мгновение потеряв сознание.

— Что же вы творите? — слышу я матушкин голос. — Почём кровь друг друга проливаете?

Очухавшись, отец поднимается, берёт меня за рубаху, отрывает от земли и прижимает к бревну. Его глаза выражают явное намерение выбить из меня весь дух.

— Уйди мать! — Кричит отец.

— Нет! — Кричит матушка, успев подбежать, обхватывает отца, не давая ему пролить мою кровь. — Не, смей. Не смей губить нашего сына.

— Он сам себя губит.

— Батюшка, не надо, пожалуйста! — Подбегают Надежда с Микулой. — Не губи брата. — Просит Микула.

Отец смотрит на них, и гнев постепенно исчезает из очей его. Он отпускает меня и говорит не глядя:

— Пошёл прочь. Не попадайся мне на глаза.

— Иди-иди сынок. — Говорит матушка, отгоняя меня.

С большой неохотою слушаюсь я её и ухожу.

Лучше бы они не подходили. Лучше бы он меня забил до полусмерти

Нос явно переломан, надо к знахарке сходить, но сначала.

Я подхожу к корыту и смываю с себя кровь. Глаз заплыл, в отражении едва можно разглядеть синяк на пол лица.

Да-а, до отца мне так же далеко как раку до горы.

Я вхожу в дом беру ткань и травы, что собираю в лесу, хорошенько протерев их в миске, ложу на ткань и делаю повязку на глаз.

По крайней мере, боль снимет.

Люди уже проснулись и разбредаются по своим делам, кто на новое поле, кто на дорогу торговать с купцами, которые всё же решились проехать через нашу деревню.

Кто знает, может лет через двадцать наша деревенька и разросслась бы до небольшого купеческого городка. У нас тут, в конце концов, и поля плодородные, есть, где коням разгуляться, и леса где живности до поры полно было. Много чего было до поры. А сейчас всё угасает, всё умирает: живность, земля, люди, надежда и даже вера.

А вот и дом. За забором я разглядываю Гостяту — жену Добромысла.

Я вхожу через дверцу, Гостята отрывается от знахарских трав Добромысла и смотрит на меня, я кланяюсь ей говоря:

— Здрав будь Гостята, Добромысл дома?

— Здрав будь Олег, — кланяется она, — Муж мой в лес ушёл вместе с сыновьями совсем недавно. Вернётся он всё же быстро, входи в дом, посиди, отдохни до его возвращения.

Что-то в ней изменилось, с нашей пошлой встречи. То ли в ней больше радости то ли жизни, а может и того и другого.

Я улыбаюсь и подтверждающее киваю. Внутри ничего так и не изменилось с моего прошлого посещения, разве что трав из леса побольше стало.

Походу Добромысл решился пополнить свои запасы. Не доброе это если знахарь так часто пополняет свои запасы, причём без причины. У него этих трав, отваров, да настоек столько, что можно три зимы не мелочась лечить всю деревню, да ещё при этом останется. Для чего всё это? Ладно, потом его спрошу, а пока надо отвлечься.

Я поворачиваюсь к Гостяте и прошу:

— Позволь мне на гуслях сыграть, настроение поднять.

— Конечно, Олег, сыграй. — Отвечает она и направляется к стене, где висит заветный инструмент

Взяв гусли и выйдя во двор, я сажусь на пенёк, проигрываю по гуслям и начинаю запевать:

— Из рода могучего, из рода великого

Отправились в путь дети земли

Всё у них было:

И боль, и лишенье,

Благодатная радость и горе небес,

Могущая вмиг сломить сотню мужчин.

Погибли б они, коли не было б духа,

Горящего в сердце гордых родов.

Великое море, огромные горы, обильные чащи одолели они.

Одолеют и впредь, коли будет в них вера,

Хранящую силу тех древних родов.

— Слышу, не забыл ты заповедей волхвов. — Говорит Добромысл, входя во двор, а за ним словно утята следуют его старший сын Богдан, а за ним младший Боголюб.

Добромысл здоров как матёрый медведь и почти такой же косматый со светлой бородой до пояса. Хоть он велик и вширь и в высоту, это не мешает ему быть быстрым и подвижным. Хоть и не достаточно ловким, чем я всё время пользовался в кулачных боях с ним.

Однако, несмотря на это, в прошлый раз я всё же потерпел поражение. Сколько не гляжу на него, а всё никак не могу поверить, что он мой ровесник.

Поднявшись и положив гусли на пень, я подхожу к Добромыслу и крепко обнимаю. По крайней мере пытаюсь, и всё же объятие желтого медведя куда крепче моего — мои рёбра невольно хрустят под его весом.

— Ну всё хватит-хватит отпусти меня, леший, я сегодня не в том настроении, чтобы тягаться с тобой, тур безрогий.

Объятия Добромысла размыкаются, и я встречаюсь с его серьёзным взглядом.

— Ведать сегодня отец сильно ранил тебя, раз ты даже отказываешься от лёгкой забавы.

— Раны мои заживут. С твоей помощью от них не будет и следа. Как всегда случалось.

— Я не о телесных ранах. — Хмурится он.

— Как и я. — На моих устах проявляется печальная улыбка.

— Пройдёмте в дом завтракать пора. — Обрывает тишину Гостята. — Богдан, Боголюб помогите мне накрыть на стол.

— И то верно, сердце моё. — Молвит Добромысл. — Заходи, Олег.

— Давненько тебя не видел. — Говорит Добромысл, вправляя мне нос. — С одной стороны это конечно хорошо. Раз тебя нет, значит и телом ты здоров, но с другой стороны это означает, что твой разум становится всё слабее. Если ты даже своего единственного друга не навещаешь, то, что говорить об остальных людях.

— Неправда. — Я хмурюсь — и новая повязка Добромысла неприятно давит на глаз. — Мне нравится общаться с земляками, просто всё меньше нахожу это таким уж и необходимым. Да и о чём с ними говорить? О посевах, которых едва хватит на тот год, о скотине, которая дохнет каждую ночь. Даже если бы я заговорил, радости это мне не принесёт, а толка никакого. Ну хватит обо мне. Лучше расскажи, что у вас здесь твориться. Сколько я у вас не был три четыре месяца? Сыновья та уже вымахали, скоро папку перегонят. Богдан тебе ведь скоро семь?

— Да. — говорит Богдан рычащим, почти медвежьим голосом.

— Будете проводить обряд посвящения?

— Будем. — Не дожидаясь ответа отца, ответил Богдан, за что и получил подзатыльник.

— Будем-будем, когда запомнишь все травы и способы их применения в лесу.

Богдан печально повесил голову.

Да, тяжела доля знахаря. Но с другой стороны только благодаря знанию знахарства Добромысл пережил своё испытание лесом. Естественно, что он хочет подготовить своих сыновей к бедам Недоли и опасностям леса. И всё же от всего не уберечься, шрамы от дикой кошки на моей спине прекрасное тому доказательство. Потому и говорят: «В лесу погибает мальчик и рождается мужчина». Да и время не то, чтобы проводить подобный обряд.

— Из-за чего хоть подрались? — Неожиданно спрашивает Добромысл.

— Конюшня.

— Чего?

— Нечисть напала на конюшню, я хотел очистить её от пламени, а отец желал послать священника.

— Всё-то у вас Стрижинских через драку решается.

— Что есть то есть… Не я это начал

— Прямо таки не ты.

— Брось, Добромысл, ты прекрасно знаешь что не я… Она была особенной… одной такой. Во всём свете не отыскать вторую такую, а другой мне не надо. В любом случае семя моего рода не пропадёт из-за моей смерти. Да и какой смысл жениться и заводить детей если там во тьме есть зло, что способно отобрать и то и другое.

— Не надо, Олег.

— Что не надо?

— Не надо тебе прилагать усилия, чтобы убедить меня в своей правоте, я и так её признаю. Но двоим нам не справиться. Только с поддержкой сельчан у нас есть возможность прогнать их, а этому не дано сбыться, покуда твой отец стоит во главе. Переубеди его, или выступи на вече сам.

— Меня не станут слушать. Я для них словно моровое дитя.

— Тогда остаётся только отец.

— Вече так вече. — Мгновенно соглашаюсь я, что даже Добромысл повеселел. — Вот ещё что… я хотел спросить. Мальчик или девочка.

Гостята слегка расширила глаза.

— Что? — Удивлённо спрашивает Добромысл, смотря то на меня, то на свою жену. — Как ты… я ведь сам только вчера узнал.

Загадочно улыбнувшись, я говорю:

— Отшельничество даёт свои преимущества.

— Ты не отшельник.

— Я близок к этому.

Поднявшись из-за стола я кланяюсь и говорю:

— Благодарю, а теперь простите, мне надо идти, скотину ещё кормить надо, да и вообще дел не впроворот.

— Нет у тебя никаких дел, лодырь несчастный.