Хрясь и в суп

Дарья Лисица, 2019

Рассказы с улыбкой и отвращением, любовью и предательством, кровью и рвотой. Но от души.Содержит нецензурную брань.

Записки мерзкой личности.

«Сын Анхиза, поверь: в Аверн спуститься нетрудно

День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита.

Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться-

Вот что труднее всего! »

Вергилий «Энеида».

«Мы идем в тишине по убитой весне,

По распятым во сне и забытым совсем».

Вадим Кузьмин.

Голое тело положили в гроб поверх кисеи. Формалина не пожалели. Белую блузку и брюки, разрезали на две половины и положили сверху, кое-как заправив края вдоль стенок гроба. Пиджак одели полностью. Правая рука была вывернута. Кисть загнута. Пальцы сжаты так, что фиолетовые ногти на несколько миллиметров впились в мякоть ладони. Даже меня на судебной медицине учили снимать трупное окоченение. Правая рука, бинтом, наспех привязана к левой. Ногти так и остались необрезанными, хотя я просил привести их в порядок.

— А вы за подушку, разве платили?

Я не стал спорить и второй раз все оплатил.

–Скажи, ты меня понимаешь?

–Да, — сдавленным выдохом вырвалось из неподвижного рта. Накрыв ее курткой, я помог довезти каталку до лифта.

На двадцать больных неврологического отделения была одна медсестра. С тяжелыми пациентами ночевали родственники. Посреди ночи мать могла разразиться смехом или истошным воплем от которого кровь стыла в жилах.

Я практически не спал. Мне было жутко.

Утром, оставив триста рублей санитарке, я уходил на работу. Это был самообман. Когда бы я не возвратился, памперс был полон, одеяло скинуто, а мать лежала на краю кровати.

Пока кормили через зонд, еду можно было контролировать. Затем, когда мать начала глотать, все что я приносил, к вечеру исчезало.

— Через неделю день города и мы работаем по скорой. Будем принимать гостей, — сказала заведующая отделением.

— Вытрезвитель для чиновников.

— Вот направление на освидетельствование для инвалидности. Да, и не забудьте встать на учет по месту жительства.

Участковый терапевт Одинцов опоздал на двадцать минут. Неспешно переоделся, накормил местного, рыжего кота, перекурил с окулистом и пригласил меня.

Пока я доставал бумаги он смахивал пыль со стола. Над столом висела ксерокопия гравюры с картины Беклина «Остров мертвых». Вероятно, хозяин кабинета причислял себя к великим поклонникам этого художника. Мне стало любопытно, к кому он больше благоволил: к вождю мирового пролетариата или ефрейтору пятнадцатого баварского полка.

Двадцать минут он изучал эпикриз. Когда прекратил читать и снял очки, то по его измученному, новой для него информацией лицу, было видно, что он ничего не понял и в случаи чего не сможет даже что-то посоветовать, не говоря уже о какой-либо помощи.

— Сколько ей?

— Пятьдесят два.

Опустив уголки рта, и выпячив губы он промямлил.

— Ничего менять не будем.

Александра Сергеевна была добродушной, дородной, широколицей женщиной пятидесяти лет, с явно заметным малороссийским акцентом, воспитанной на свежем воздухе, русском мате и детективах Дарьи Донцовой. Как и у воспетым Сааведрой оруженосце, ее речь изобиловала неуместными пословицами и оговорками. Отсутствие медицинского образования и опыта ухода за лежачими больными она компенсировала превосходными кулинарными способностями (такой пиццы я никогда не ел), эмпатией(к матери она относилась как к сестре)и трудолюбием (пол в квартире давно так не блестел). Раз в две недели, на выходные, она ездила в общежитие к дочери, которая училась в Авиационной академии. В эти дни с матерью оставался я.

Она была как ребенок. Ребенок который никогда не вырастет, не начнет сам есть, ходить, говорить. Она мотала головой, капризничала и отказывалась есть. Суп со слюной стекал по подбородку. Я отбросил ложку, опрокинул поилку и в отчаянии занес руку. Мать вперила в меня свои темно-карие глаза, протянула к лицу здоровую руку и дотронувшись кончиками пальцев до моей щеки завыла. Я отпрянул назад. Стул опрокинулся и я навзничь упал. Она все понимала. Она выла за нас обоих.

У Всеволожской ЦРБ шли последние приготовления ко Дню Победы. Двое школьного вида подростков красили в желтый цвет уродливых лебедей из автомобильных покрышек. Женщина, в белом халате, стояла рядом и нервно махая рукой разговаривала по телефону.

Последние два месяца, в местной прессе, не переставали нахваливать новоизбранного губернатора. Писали о тех баснословных суммах которые он выделил на развитие здравоохранения. Действительно кое-что изменилось. Если не считать лебедей, то у входа в поликлинику посадили три липы, на втором этаже уже два месяца ремонтировали туалет, крышу здания морга покрыли толью, а всю администрацию, на переподготовку, на месяц свозили в Финляндию. Над входом повесели вывеску «Земляки — это наша победа». В таком виде она просуществовала ровно два дня. Потом, либо по оплошности рабочих, либо кто-то решил пошутить, первые две буквы в последнем слове отвалились. Насколько мне известно, в таком виде, вывеска существует по сей день.

— Спрошу сразу, как говорится не в бровь, а в глаз. Деньги на бензин есть? — спросил меня районный невролог, Владимир Сергеевич.

Его вопрос поставил меня в тупик, но поймав на себе его сияющую улыбку, я моментально все понял. Уточнив последние расценки на бензин, и мысленно пересчитав имеющуюся у меня наличность, я утвердительно кивнул.

Не заглянув к матери, он прошел на кухню.

— Какую группу хотите?

— Первую.

Он глубокомысленно вздохнул.

— Тогда надо еще кое-какие документы. Могу посодействовать, ну, чтобы вам лишний раз ко мне не ездить.

Через неделю, еще раз накормив его прожорливого, железного коня, я забрал мамину карточку и направление на освидетельствование.

Я выглянул в окно. У подъезда стояла темно-синяя «семерка» дяди.

С родственниками матери, я виделся крайне редко, как правило, раз в десять — пятнадцать лет. Поводом для предыдущей нашей встречи были похороны бабушки. Нет, в их жизни были и более радостные события: рождение детей, свадьбы, но так как от меня веет только проблемами и одиночеством, то меня принято игнорировать. Рыдать они начали еще в подъезде.

Первой на пороге квартиры появилась, раздобревшая после вторых родов, Мария. Скорбно скривив перекаченные ботоксом губы, она чем-то мне напомнила куклу Чаки, она бросилась мне на шею. Следом за ней вплыла Оленька. По ее самодовольному виду было заметно, что полоса неудач в ее жизни кончилась и она наконец-то, с четвертого раза, поступила на коммерческое отделение Педиатрического Университета, о чем и поспешила мне сообщить. Словно тени прошмыгнули постаревшие тетя и дядя. Замыкал процессию мой племянник. Розовощекий, коротко стриженый блондин с глуповатой полу ухмылкой. Он напомнил мне солдата Вермахта, со старых, черно-белых фотографий времен Второй мировой. За ним впрыгнула его беременная жена. У них был «honey-moon» и поездка на похороны моей матери рассматривалась ими как забавное приключение. Они постоянно перешептывались и хихикали.

По дороге в церковь Мария донимала меня вопросами о стоимости маминых похорон.

— Ты спрашиваешь из любопытства или у тебя есть какие-то планы, — не выдержав, спросил я.

— Я всегда знала, что ты мерзкая личность, — буркнула она и больше со мной не разговаривала.

В нашем приходе было два священника. Тучный, лощеный с мелкими ястребиными глазками отец Никодим и сосланный к нам за какую-то провинность, из Петрозаводска, невзрачный, но острый на язык отец Фотий.

— Не тот гроб, — пренебрежительно фыркнув, сказал отец Никодим.

— А какой надо?

— Этот фиолетовый, а сейчас пост. Я вам сейчас телефончик дам.

В ризницу вошла матушка.

— Никодимушка, где калькулятор? Панихидок столько заказали. Почем покойничек у нас?

— Но может все-таки этот подойдет, — пытался настаивать я.

— Слушайте что вам говорят, — вмешалась матушка.

— Все-таки я не пойму в чем разница, — не унимался я.

— Так, — подойдя ко мне сказала матушка. — Вам что, для мамы жалко?

— Может еще Петру на лапу дать, что бы в рай без очереди пустил, — вырвалось у меня.

Мать отпевал отец Фотий.

— Вам нужно оплатить только первые десять дней. Ну, а потом, как правило, — она замолчала и подвинула ногой, выставленное в коридор судно.

Фасад здания выходил на набережную канала Грибоедова. На первом этаже, украшенный античными колоннами, расположился банк, мороженица «Баскин Роббинс», салон красоты. Набережная не замолкала даже ночью. Смех, щелчки фотоаппаратов, охрипшие выкрики зазывал на водные прогулки, уличные музыканты — бесконечная какофония улицы.

В окна четвертого этажа тоже смотрел кусочек неба, и откуда-то снизу доносились звуки жизни. Я шел по длинному коридору. Дверей не было. В палатах лежали люди. По большей части старики. Они были голыми. Их руки и ноги были привязаны к кроватям синтетической, упаковочной лентой. У некоторых на запястьях были видны ссадины и кровоподтеки. Постельное белье отсутствовало. От серых, рваных матрасов, пропитанных потом и испражнениями, исходил сладковатый, приторный запах. Воздух был липким. Те, кто не были привязаны, лежали неподвижно, с раскрытыми ртами и остекленевшим взглядом.

Мы спустились на первый этаж. В солнечном свете, падающем с улицы в приоткрытую дверь, порхали серебряные пылинки.

— Скажите, вам кошмары не сняться?

— Не жалуюсь молодой человек.

— Завидую.